Вернулась. Но вы об этом не знаете, договорились?
На закономерный вопрос: "Ну как оно там?" - отвечу: "Жить можно".
Все остальное - пыль и болотная тина вам знать не положено. Просто не хочу. Лень. То, что можно сказать - скучно говорить, то, о чем говорить интересно, описывать не стоит, да и не хочется.
Всех рад видеть.

Творчество смиренно выставляю) Все, кроме некоторых вещей. Они - потом, если сбудутся, то потом, потом, может быть, в личном порядке, может, в порядке общественном.
Но пусть сначала сбудутся, а то чего пыль с пустоты вытирать.

Сначала то, что было накорябано-нацарапано в рифму.


Недожизнь
/как многие могли догадаться, написано под впечатлением от Цветаевой/
Незажизненность, незаполненность, недоделанность, недосказанность.
Не предсказывай, что не сбудется, что не свяжется, не полюбится,
Всё – сломается.
Всё – меняется.
Только мается,
кто старается
прыгнуть выше, чем нам положено.
Всё согретое – обескровлено;
всё пьянящее – обезвожено.

Обездоленность, обессиленность, одномиговость, одиночество.
Да плевала я на общественность, на неверие, на пророчества.
Всё – печальное,
заунывное.
Эта боль моя – неизбывнее
И с годами еще опаснее.
Чем старее я, тем прекраснее
разговоры с ночными ливнями,
разговоры словами длинными.

Недоказанность, недосказанность, непорочная ненаказанность.
Непосредственность, недолюбленность, неизжитая непредсказанность.
Что-то – сбудется. Что-то скажется,
Что полюбится, то и свяжется.
Только ты – это ангел вылитый.
Только боль моя – недосказана.
Неизбывное – недовылито.
Несогретое – не довязано.



по три дня на дорогу
/внимательные могли распознать, что именно из Бродского я читал, и, кстати, мне стыдно, что это творение недоделано-недоправленое/

Но первых три дня этот дождь был соленым на вкус, отдавая слезой, то ли морем.
Мир отвлекал меня, как комариный укус, но я уходила в пучину историй,
и их глубина в ту пору была глубже всех остальных глубин,
и светила луна, и ты путал кровь на снегу с ягодами рябин.

А на вторые три дня я уже ушла совсем далеко и ты понял, что все другие дороги
еще можно бы было пройти ползком, но на моей мне не надобны ноги.
А так – ничего, все правила действуют, кроме четных.
А еще на моем пути кое-кто превращались опять в животных.

На третьи три дня ты услышал моё: "Спи", и снег был почти седым.
Если бы ты догадался его растопить, ты бы понял, что он из морской воды.
Но ты крепко спал, простуженный, видя много волшебных грёз,
и снились тебе лужи – не дождя, а моих слёз.


Горе у ног вьется. Горе из глаз льется,
думаешь – так и надо? Глупенький ты еще.
Буду опять трудиться, просто ведь не дается
ни абордаж, ни литература, ни песнь, ни счет.
Руки мои устали. Ноги мои устали.
Горе мое устало, но кто же о нем ду–
думает, что за глупость, кто же такую станет
думать когда-то в жизни глупую ерунду.
Буквы из рук – браво! Сопли из нас – что же
это за гадость, вытри, слезы свои утри.
Я не богу больше. Бездна меня гложет,
в унынии утопает всё у меня внутри.
Боже, ну дай силы. Боже, ну дай смелость,
чтобы свалить стены, чтобы взорвать мир.
Если бы только правда этого мне хотелось,
я бы забыла, что связывало меня с людьми.
Надо ли мне счастья? Хочется ли птицей
Мне налегке взвиться, выпорхнуть со двора?
Нет, ничего не надо. Только пускай приснится,
пусть мне сейчас приснится то же, что и вчера.


Капли били себя о пустое стекло,
Тучи выли на землю исчадьем грозы.
Сколько-сколько воды с той поры утекло? –
Как мне кажется, столько же, сколько слезы.

Убегай, человек; умирай, человек.
Руки в небо вплелись, как слова из молитв:
Ну спасись же, родной, ну спасись, имярек,
Возвращайся домой невредимым из битв.

Каждый свист острых стрел – тридцать белых волос.
Даже мелкая рана – дрожание рук,
Покраснение век; что во мне порвалось
Или оборвалось с тех незыблемых мук?

Там холодная ночь – здесь бессонная ночь.
Там мгновенная смерть – здесь так ме-е-е-е-едленно: смее-е-е-е-ерть.
Если б только могла я хоть чем-то помочь,
Хоть согреть, как костер, хоть, как ветка, сгореть.

Всё, что было – ушло (босиком по траве),
Убежало-стекло по стеклу. И без нас.
Через тысячу лет ты услышишь: привет!
И заплачут все черти из омута глаз.


Теперь пошла нерифмованная проза.

Никто не придет. Никто не придет, не постучится в обветшалую дверь, не взбежит по крошащимся, старым ступенькам наверх; пальцы чужие не сотрут эту серую пыль с ручки дверной, и улыбка ничья не озарит эту темную комнату. Я знаю. Он не позволит такому случиться, он перепутает все их пути, все дороги, все знаки и указатели, все их тропинки, знакомые вещи их все поменяет местами, чтобы никто не добрался, никто не пришел. Он вырастил черный лес, он поставил такие ловушки, которые даже сам не смог бы заметить, если вдруг ему пришло в голову посетить меня. Я же знаю, как будет, я много веков уже жду; всех тех, кто идёт – я жду бессловесно, молчу в свои серые тряпки.
Серые тряпки – откуда?.. Рванье, тряпье, ошмётки одежды, но не одежда; обрывки, клочья, лохмотья, отрепья, хламида! Он измазал лицо моё пеплом, и волосы мои отрезал, на пальцы мои понадевал много тяжелых колец, на горло – ошейник, язык же мой вырвал, чтобы я не могла говорить, только петь и кричать и стонать по ночам от бессилия; от тянущей боли в груди и злого отчаяния. И сказал: если кто-нибудь когда-нибудь придёт за тобой, и узнает в этой седой оборванке гордую королеву, если кто-нибудь узнает тебя (по глазам ли, по голосу ли, по походке, по тому, как слетаются птицами стаи морщин вокруг темного озера твоих глаз, по тому, как вздымаешь ты руки в мольбе о спасении, по тому, как беснуются демоны на глубине твоего взгляда; пусть узнают, как хотят, мне неважно), если кто-нибудь скажет: я пришёл за тобой, для тебя, по твою душу – спасать тебя, увести тебя, полуслепую, немую, уставшую, унести тебя на руках, освободить, спасти и согреть твою душу, моя королева! – если кто-нибудь скажет, то можешь идти, валяй, уходи, дверь не заперта, но одна – ты слышишь меня? – но одна ты отсюда, увы, не уйдешь, никогда не уйдешь, ты споткнешься и в кровь разобьешь колени, пальцы, голову, губы будут искусаны, ногти поломаны, всё лицо твое будет в царапинах; а на следующий раз будет хуже, ты будешь плакать слезами кровавыми, только попробуй отсюда уйти – никогда не уйдешь, никогда.
Я смирилась, мне ничего не оставалось, кроме безумия и забытья, вороны слетались на мои крики, они садились на мои руки, и клевали мои глаза, если я смотрела в окно; паутина спеленала мои волосы, волосы мои отрастали, они спутались косами неровными, они лежат на полу, безмолвные, как и я. Камни – мои дорогие слушатели, ноги мои саднят от порезов, но сердце болит сильнее, потому что я знаю – никто не придёт.
Вот ты – ты, наверное, мог бы, один из всех, единственный, кто мог бы прийти. У тебя столько сил, ты так молод и полон жизни, глаза твои светятся обещанием подвига, и будущее тебе представляется лишь чередой блистательно ярких побед, приносящих лишь удовлетворение и гордость, но не печаль, не боль и ни в коем случае не кошмары (я не сплю уже двести ночей, двести ночей я не сплю, а до этого не спала восемьсот). Твои мечты – яркие картинки хорошего качества, с большим количеством мелких деталей, создающих возвышенный образ того, чего следует добиться (мои мечты: тусклое редкое желание выйти отсюда, просто увидеть что-то другое, кроме этих стен и этого окна с решеткой, и этих ворон, и собственной крови, просто что-нибудь другое, не знаю, что); ты не знал разочарования, достигнув конца своего пути, и каждый раз твой путь заканчивался правильно, как и подобает настоящему воину (а я сижу за решеткой, полумертвая, обессилевшая, как вовсе не подобает настоящей королеве, и это неправильно, кто бы знал, как это неправильно).
Все мы здесь короли да принцессы, принцы да королевы, маги и шутники, воины и наемники. Великие творцы, прекрасные дамы, каждый стал тем, кем должен был стать, достиг максимума, каждый – выразил себя, как умел, как мог, как мечталось.
А он – воспитатель, он говорит: сиди здесь, жди, пока кто-то придет, одна – не уйдешь; а может быть, его и нет, и никто ничего не говорит мне хриплым певучим голосом, никто не приказывает, никто не разговаривает со мной и никому не важна судьба моя, никому; может быть, это кажется, это бред моей сонной агонии (помни: я не спала двести лет, а до этого я не спала восемьсот, и до этого – двести дней, и до этого – восемьсот…), мне прислышилось, мне причудилось, мне помстилось, что он есть, я его просто выдумала, как и тебя, мой светлый герой, как и ворон, как и волосы свои, как и камни; и вообще, это я выдумала себя, свои тонкие пальцы и тяжелые кольца, своё серое рванье вместо одежды, свой вырванный язык и слезящиеся глаза (они тебе нравились, ты говорил: темные, глубокие, сколько в них боли и загадки, ах), а самое главное – это небо за прутьями решетки, оно ненастоящее, я его тоже выдумала, чтобы не было так невыносимо, чтобы я знала: когда вороны меня исклюют, им есть куда улететь, у них – хотя у них – есть свобода, полёт, и мир с высоты, который не может ни тронуть тебя, ни ранить.
Видишь, видишь, я схожу с ума здесь, мне так сложно думать, так сложно петь; но языка моего больше нет, я могу лишь петь и кричать и стонать от боли темными ночами, когда он зажигает в соседнем окошке свечу и я могу видеть отблеск ее огня на холодных прутьях, а может быть, это фонари внизу, на мостовой, но я как-то смотрела вниз, там так далеко до земли, что никакие вороны бы на самом деле не долетели, только он бы и смог добраться досюда и привести сюда меня, никто, никто больше, и свет фонарей не может вот так освещать мои прутья, значит, это всё-таки он, больше некому, больше некому.
Я знаю, ты не придешь, и никто не придет никогда, но раз я всё это так неудачно выдумала (у меня больная фантазия, только нет докторов, чтобы ее лечить, и я не знаю иных лекарств и способов от нее избавиться, кроме как воплотить ее в жизнь, страшную и нелепую), то мне ничего не остается, кроме как играть по своим правилам, то есть по его выдуманными правилам, ведь, следуя тому, что мне кажется, правила здесь устанавливает он, а я лишь подчиняюсь, я – как труп посреди реки, а он – как течение; он несет меня куда-то, и молю тебя, тот-кто-всё-придумал-и-меня-тоже-и-мою-больную-фантазию, и молю тебя: пусть всё закончится правильно.
Он не допустит, чтобы кто-то пришел, кто-то принес цветов мне на могилу, на мои ослабевшие руки. Но если так, если уж так, то, может быть, когда-нибудь он придет сам, придет и заберет меня отсюда, поднимет меня, легкую, невесомую, почти несуществующую, не верящую в себя саму и в окружающий мир (придуманный мною?.. кем?..), снимет тяжелые кольца с моих пальцев, снимет ошейник, снова отрежет мои спутанные волосы, нальет мне воды на губы, переоденет меня, умоет, скажет: я пришёл за тобой, для тебя, по твою душу – спасать тебя, увести тебя, полуслепую, немую, уставшую, унести тебя на руках, освободить, спасти и согреть твою душу, моя королева! – и я проснусь, и закончится сон мой, закончится бред мой, такой невозможный, такой душный, холодный и страшный, мрачный, кровавый, смертельно болезненный бред; над городом темным снова поднимется солнце, как встарь, как тысячу лет назад. Только я знаю, он не придет, даже если захочет, он же вырастил черный лес, он поставил такие ловушки, которые сам не сможет заметить, и я снова хрипло кричу – больше нет сил петь.
Никто не придет. Никто не придет, я сказала, а слово мое – закон, правило, по которому живет этот мир, ведь здесь каждый достиг максимума, каждый стал тем, кем хотел, и если я это всё выдумала, то кто я, как не богиня этого мира, создательница этого ужаса и собственной жизни; это – мой максимум?.. – но если так,
если правила здесь задаю я,
то я хочу выйти, слышишь?
я хочу выйти отсюда, увидеть что-то другое, почувствовать кожей свет солнечный и тепло,
только он – не позволит,
он не хочет,
а моя больная фантазия знает, что его правила, выдуманного мною, его правила сильнее моих,
к сожалению.
«если бог может всё, может ли бог создать камень, который сам поднять не сможет?..»
«если воображение богини претворяет все ее желания в действительность, может ли оно придумать создание, которое запретит ей выходить из комнаты на самом верху башни?..»
Мне кажется, что я знаю ответ на этот вопрос.
Да – может. Потому что есть какие-то вещи, которые сильнее нас, правила, которые мы придумываем – они продолжают действовать и распространяться на нас, потому что это уже в подсознании, потому что иначе можно, но просто не стоит, ибо если мы – вне закона, то смысл в этих законах?..
Пальцы мои отяжелели от этих колец, ошейник ужасно саднит, я почти ничего не вижу. Ты, мой светлый герой, придуманный мною в запале сердечного бреда, рассыпался в прах – я не верю в таких, как ты, значит, таких больше нет, я не могу их представить, столь воодушевленных, беспечных и юных, таких больше нет в моем сердце, лишь боль да печаль да смертельная скука и серость, и смерть, ещё одиночество, холод и злость, раздражение, разочарование, горький сарказм и ирония, еще равнодушие и снова усталость, усталость, совсем обессилевшая и ослабшая, вот я сижу на холодном полу, мои руки раскинуты в разные стороны, нет, лучше сложены на груди, как у мертвых и полусвятых, волосы спутаны, ну ты знаешь; за окном рассветает, и кажется, кто-то идет по ступенькам наверх, поднимается в мою башню, и может быть, он сейчас постучит, и откроется старая дверь…
Но нет, я же знаю: никто не придет. И никто не приходит, но лишь потому, что я знаю. Двести первая ночь, а до этого еще восемьсот, а до этого тысячу лет. Никто не придет.
Только, может быть, он. Но он тоже, увы – просто кажется, он должен быть настолько прекрасен, что я не могу, не могу его выдумать. Но только поэтому, да, но только поэтому.


Сначала – сварить. Нет, лучше пожарить. Сама не знаю, чем лучше заняться сначала, может, лучше просто содрать кожу и завалить помидорами, пусть себе вымокает в красном соку?.. Можно и так. Главное – не дать крови свернуться и потемнеть, а то будет невкусно. И трупные пятна... Даже не знаю. Ну скажи мне, ну что с тобой сделать?..
Ты отвечаешь из комнаты, чуть погодя, выплюнув в руку косточку яблока: что ты там делаешь на кухне, я же соскучился, ну паааацелуй же меня уже, поцелуй!
Вздыхаю, иду целовать.
А что еще делать.


Нитки
Они сидели втроем, в руках их сплетались нитки, разрывались нитки, свивались и расходились в разные стороны. Нитки образовывали узоры, нитки становились картинами, тканями, покрывалами, буквами и рисунками, стихотворениями и обещаниями; иногда они становились красками или мелодией, записанной нотами, но это было редко, больно редко, поэтому нитки для нот хранились в отдельном ящичке.
Столы их были завалены бумагой, конечно, и нитками, а еще ножницы, блестящие и наточенные, лежали с самого краю и странно блестели, как будто им – острым – можно было бы всё, да только вот лень.
Они сидели втроем, плели что-то руками, вязали что-то небрежно, и тихо, неторопливо так разговаривали.
— Шульгин.
— Шульгина! Лучше девочку.
— Нет, будет мальчик.
— Как скажешь, сестра.
— Александр?
— Владимир.
— Пусть будет Иван.
— Хорошо, это будет Иван.
— Родится он в августе?
— Нет, в сентябре.
— Нет, в июле.
— Тогда лучше в мае.
— Пусть будет в мае.
— Пятнадцатого?
— Девятнадцатого?
— Ша!.. Двадцатого.
— Хорошо.
Нитки взмахнулись, перо на столе записало что-то там на бумаге. Бумага по краям постепенно чернела, и букв на самом деле было не видно, так что зачем там перо пишет – бог его знает зачем, но раз пишет зачем-то, наверно, так надо и будет.
— Волосы будут прямые.
— Волнистые!
— Лучше волнистые.
— Ладно, волнистые.
— Это блондин?
— Нет, брюнет.
— Хорошо.
Перо снова дернулось, буквы посыпались вновь на бумагу, пальцы плясали, узоры плелись. Трое на кухне какого-то дома вели разговор, в чашках их стыл недоваренный чай, чаинки тоже еще танцевали, будто попали в чашку недавно вместе с пахнущим хлоркой и ядом водопровода кипятком, и нет никаких сомнений, что если бы чай был допит до конца и чаинки лежали на дне, то по ним можно было предсказывать чье-нибудь будущее. Только вот чье – неизвестно, и может быть, слава всевышнему.
— Попадет под машину?
— Сорвется с обрыва?
— Умрет от болезни.
— Туберкулез?
— Менингит?
— Саркома.
— Как скажешь.
— А может быть, все-таки лучше во сне?
— Тоже можно.
— Авария?
— Скучно, наверное.
— Ему-то не скучно...
— Завидую парню.
— Лет в двадцать?
— В пятнадцать!
— Да бред, слишком рано.
— В двадцать пять?
— Двадцать семь, и ни годом ра...
— Двадцать восемь!
— Одиннадцать...
— Нет уж, увольте.
— Под какой он звездой там родится?
— Забыла название, по зодиаку-то он Близнецы..
— Это ясно как раз.
— В школу...
— Пусть будет несколько.
— Книжный ребенок?
— Не надо, уж сколько наделали этих читающих...
Улыбки скользили вместе с пером, буквы падали вниз, на бумагу горелую, пальцы шальные плели всё узоры. Судьбы плелись, и полотна из окон падали ниже, чем буквы, все ниже и ниже, на грешную землю; там их подхватывали чьи-то руки, несли далеко и вплетали в сознанье, в подкорку, и кто-то старательный всё выводил тонко-тонко отпечатки пальцев, ни разу не повторившись при этом, этот талантливый мастер рисунков на пальцах. И радужку собирал, подцепив пару образцов прекрасного цвета на дне океана и в гуще лесов, и черную бездну он сжал до размеров зрачка, чтобы вставить в цветную оправу. Он выйдет прекрасным, и будет ему утешением что-нибудь мягкое, да, вроде музыки. Пусть будет музыка – трое кивнули, вплетая, сплетая, срезая, свивая, рисуя пером на бумаге, и буквы, полотна и прочее падало вниз.
Он скоро открыл глаза с его личным круглым куском черной бездны посередине, все трое ему улыбнулись, и пальцы его сжались на чем-то совсем ненадежном, на чьей-то руке, как скоро он выяснит. Но не сейчас.
— Заболеет.
— Простудится.
— Нет, слишком банально, никакой простуды.
— Что же тогда?..
— Что-нибудь уж придумай.
— Связала уже!
— Какую ты музыку выбрала? Боже, кошмар. Ну ладно, пусть слушает, если понравилось.
— Скоро ему надоест.
— Да я знаю, я знаю...
Его пальцы печатали буквы в экране, по клавиатуре бежали вслепую, и имена тех, кого он не видел, имена тех, кого он не слышал, имена ненастоящие, просто имена – он запоминал их, а те, что в паспорте, узнавал лишь позже, да и то не всегда. Иногда он их видел, и одну из них целовал, а потом еще и еще.
— Какую их них?
— Левую.
— Правую.
— Да хоть ту, что посередине!
— А это кто вообще?
— Откуда взялась?
— Прямо с Луны свалилась!
— Ты ее помнишь?
— Не помню.
— И я не помню.
— Да кто это, черт возьми, кто?..
Пальцы на миг задержались, уже не вязали, уже не крутили ни нитку, ни волос, и ножницы тоже лежали отдельно, холодные, острые – на краю. Они замолчали, слегка удивленные, но слишком древние, чтобы всерьез удивиться чему-либо, поэтому – пальцы дальше бежать, дальше вязать и плести узоры.
— Красивая.
— Встретятся.
— Пусть встретятся.
— В день рождения?
— Позже...
— Ну, дней через пять.
— Хорошо, двадцать пятого...
— Голос? Да, голос красивый.
— Это ты наблюдаешь или вплетаешь?
— Я? Наблюдаю...
— И я.
— Наблюдаем?..
И вот теперь точно пальцы разжались, руки совсем опустились, глаза их закрылись, улыбки слетели с их лиц – напряженность, как будто дыхание сперло или болезнью, или восторгом, кто знает, что видно им было, покуда они не плели – наблюдали?.. Никто ведь не знает, что видно судьбе, когда она смотрит на вас.
— Интересно.
— Занятно.
— Забавно.
— Что делать?
— Не знаю.
— Пусть он уезжает! Ну кто эта девочка, кто?
— Подальше, подальше...
— Пусть он не приедет вообще. Дожди, ураганы, погода.
— Погода не может быть вечной.
— Да, верно. Но всё же, и то вариант, хотя бы на день.
— А после?
— А после сложнее...
— Давайте сейчас.
— Что сейчас?
— Ну, авария, туберкулез, анемия, чего там еще мы придумали раньше...
— Чтобы он не приехал?
— Ну да, не добрался.
— Ну вот, если что – сразу всякие беды на голову людям, да ну вас, серьезно, какие вы!
— Сама ведь такая же, что ты.
— Ну ладно, и что будем делать? Нельзя же так рано.
— Авария?
— Не обсуждается!
— Всё-таки горе вплетем, хоть еще пару ниток...
— Депрессия, ночи бессонные, боль и болезнь, как обычно?
— Пожалуй... но все же, возможно, что это его не сумеет отвлечь от нее?
— Да, скорее всего.
— Он приедет?
— Приедет.
— Подумаешь, голос красивый. Что он в ней нашел?
— Как обычно, вбил себе в голову что-то, придумал, гормоны – влюбился, подросток же.
— Да, понимаю, обычное дело.
— Так все-таки беды.
— Ну, может быть, с родными его что-нибудь сотворить?
— Может быть, вариант.
— Но тогда и ему.
— Да лучше уж сразу ему одному.
— В общем, беды.
— Несчастья...
— ...болезни.
— ...напасти.
— ...злоключения.
— ...горести.
— Беды, короче.
— Да, много.
— Как порчу, вплетем им и боль, и печаль, и глухую тоску, и болезнь, и несчастье, и много падений, усталость души, преждевременное поседение, старость, еще перелом, слепота, глухота, боль в желудке, три язвы, пневмония, полиомиелит, кстати: страхи, боязни, разочарования, боль, много боли, сплошной, беспросветной, в общем, всякого много...
— ... и срочно.
— Немедленно.
— Прямо сейчас.
— Хорошо, начинаю, ищу эти нитки, вот черный моток, вот седая катушка...
А пальцы тянулись уже к серым ниткам, и к черным ниткам тянулись, когда дверь открылась, и вихрем влетела какая-то девочка. У нее были странные глаза, хотя нет, вроде бы обычные; на плече у нее сидели зверьки и мысли сидели тоже, разные мысли с приглаженной шерсткой от частых поглаживаний, а также всякие мелкие мохнатые чудеса, приятные неожиданности и удивительные совпадения. У каждого было свое имя, чтобы звать было легче, но каждое имя было сперва ненастоящим, и лишь потом становилось им, как это часто бывает.
Она подлетела к столу и мгновенно схватила все беды, которые там лежали: и серые нитки, и черные нитки, и нитки цвета болезни суставов, и нитки цвета пролившейся крови, и нитки цвета ночных кошмаров, и прочие нитки, которые беды. И ножницы тоже схватила, на всякий случай.
И самыми прочными прозрачными нитками она связала руки им трём, она залепила им рты и закрыла цветные глаза. И ушла, не закрыв за собой двери, не оставив следов на пороге.
Они смотрели друг на друга из-под закрытых век и обменивались молчанием:
— Зачем она это сделала?
— Ну зачем же вмешалась?
— Совсем безобразие.
— Что теперь будет со всеми и с нами?
— Она сумасшедшая!
— Подумаешь, беды.
— Да ну, несчастья!
— Да что ей в нем?
— Теперь он ее забудет!
— И хорошо.
— И правильно.
— Но только как же нам быть, если он никогда не умрет, что же делать?..

...Он к ней не приехал, потому что погода: дожди, ураганы, грозы. На завтрашний день у него ничего не болело, он спал крепко-крепко и снились ему прекрасные сны; вся боль и печаль из сердца куда-то делась, ступалось по земле очень легко, будто ветер подхватывал на руки и нес вперед. Дела улаживались удачно, дышалось свободно и пахло жасмином и морем и лесом.
Имя ее он забыл, и голос ее забыл. Она пришла еще только раз, не окликнув его по имени, остановившись на расстоянии двадцати шагов, она села на корточки и вытянула руки вперед; с них скатилось несколько мелких мохнатых чудес, неожиданных радостей и большая удача; приятные сны, хорошее настроение и прочие зверьки со странными именами, которые она прошептала им на ушко. Ее руки были обвиты черными нитками и серыми нитками, в волосах были нитки цвета пролитой крови, вокруг головы – нитки бессонных ночей и ночных кошмаров. Его смерть лежала у нее в кармане. Усталость были привязана к ее ногам, боль его была вшита прямо в сердце.
Зверьки, которых она отпустила, побежали за ним. Один из них вцепился зубами в дорогу прямо под его ногами и повернул влево; справа была дорога, где через пару мгновений должна будет ехать машина, под которую он должен попасть, но теперь уже не попадет. Другой щекотал ему щеки и нос, отчего он чихнул и опять улыбнулся, в который раз за день.
Третьи вытягивали из его тела болезни. Четвертым пока оставалось ждать своего часа.
Она улыбнулась и пошла домой. Там она достала из кармана острые ножницы и принялась отстригать чужие нитки со своих рук и своих ног, серые нитки, черные нитки и прочие беды. Только всё это было больно: те, что вокруг головы, отрезались лишь вместе с волосами, те, что в руках, вросли в кожу, поэтому ножницы окрасились кровью; нитки из сердца вырвать так и не удалось.

Через какое-то время она вернулась к ним троим, они сидели, и пальцы их снова играли с нитками, сплетали нитки, скручивали нитки, свивали узоры на трех полотнах. Чаинки предсказывали будущее: нет, не умрет, не умрет, не умрет, не заболеет, не будет грустить. Чаинки говорили: всё-будет-хорошо. Она вошла неслышно, не оставляя иных следов, кроме собственной крови, она была усталая и поникшая, глаза ее были полуприкрыты, зверьков на плечах осталось не так уж много. Она вытащила острые ножницы из кармана и положила на стол.
Трое кивнули ей, и она ушла.


Лодочник. Из цикла второе, первое не покажу.
Он чинил свою лодку. Работа продвигалась неспешно, потому что он чинил свою лодку – руками. Это было странно для него, чтобы никто ничего не делал, а он – делал; чем больше он думал об этом, тем больше его всё удивляло. Но лодка чинилась.
В какой-нибудь из самых пасмурных дней, когда эти столбы, которые как кресты – на них провода, когда на этих проводах сидят птицы, которые как листья – на них снег, который похож на смерть, которую я ношу в кармане – ее нет, потому что карман мой дыряв и ветрен, в один из таких дней ты придешь к нему и скажешь: давай, оплати работу. Всё по-честному, долг за долг, руки за ноги, ноги за руки – бегом.
У него голова пойдет кругом от таких речей. Ноги его подкосятся и ослабеют, глаза будут смотреть вдаль (столбы... на них – провода; там птицы и листья, на листьях – снег). Его губы будут дрожать, когда он спросит: «Сколько?». Ему, конечно, ответят: «Вечность». Ты же не Кай. А он – не Герда. Совсем не Герда.
А я – не Снежная Королева, увы, но ведь речь здесь идет совсем не об этом.
Его лодка чинилась неспешно, но всё же чинилась. Иногда ему казалось – слишком медленно, слишком тихо. Его руки купались в снегу и грубели от мороза. Цвет его кожи был очень бледен. Одежда его стала черной, как бездна зрачка, глаза – приобрели чистый голубой оттенок (небеса; небеса, а на них – облака, на которых – ангелы, на ангелах – сандалии, которые шьют люди, которые не льют слез, которыми плачут боги, которые помнят холод его реки). У него была тень, которая распадалась на семьдесят семь частей, и бросалась под ноги ему, куда бы ни шел. Из-за глаз, а может, еще почему, люди из города приходили посмотреть на него, но всегда – на том берегу. Как будто река для них была непреодолима, черной полосой по земле, непреложной границей – страшно, как все неизведанное, притягательно, как все неиспробованное. Но никто из них так и не вступит в реку, не окунет пальцев, не зачерпнет горсть серебристых капель.
Хотя оно и верно – кому, как не ему, знать, насколько холодна вода в этой реке.
К тому же, ты ему скажешь: «У каждого свой мост через эту реку».
Он будет качать головой и не любить рек; зато лодки – лодки, это всегда интересно. Как иначе плыть по реке, если не в лодке. Холодные воды не дадут и пяди проплыть, окоченеешь мгновенно, никто не спасет эту душу, даже такой, как ты, не спасет. Да ты и не занимаешься глупостями, которых не умеешь делать. Поэтому лодка – единственный способ. Самый интересный.
Еще мост и перелететь, но первое у него уже было, а второго он не желал. Что за блажь, получать все легко. Нет, нужна работа. Медленная и неспешная, тяжелая и невозможная, а потому – длиною в вечность.
Просто с какой-то точки зрения любая вечность имеет свой предел (временная длина вечности бесконечна, но предел-то все равно есть), так вот этот предел наступит, когда он починит свою лодку. Только эта мысль придавала ему сил, когда усталость пригибала его к земле и холодила его пальцы; надежда на то, что всё когда-нибудь да закончится, пусть это будет уже не с ним и не в его вечности, а уже за пределом, но и это – уже что-то.
Пространственный предел людей был там, где начиналась его река. Он это понял, когда выстругивал весла из веток ольхи, а потом из дуба и из ореха. Он не знал, из какой древесины лучше – ему предстояла долгая работа. С каждым днем она казалась ему все непонятнее и бессмысленнее (зачем чинить лодку и плыть к людям?..), но вроде бы так было надо; он смутно помнил, как ты приходил и говорил, что всё по-честному. После какого-то момента это перестало его успокаивать.
В день, когда работа была закончена, он посмотрел на другой берег, где ему ни разу не довелось побывать в течение вечности. Люди стояли там, совершенно живые и очень странные. Он даже испугался их сначала. Еще там стояли столбы, которые как кресты – на них провода, а на этих проводах сидели птицы, которые как листья – на них лежал снег, который похож на смерть.
Он сел в лодку и медленно, нетотопливо переплыл через Стикс.

P.S. Потом ты скажешь мне, что он родится в северной стране и станет любителем белых роз. При слове «вечность» он будет кривить губы.


Маме.
Как сказала одна очень умная девочка, "в другой мир, до востребования".

Сказка-письмо про то, как некоторые маленькие пишущие люди скучают по другим людям, уехавшим, исчезнувшим, радостным, отдыхающим. Очень светло скучают, по-доброму, и сами удивляются тому, что скучают, потому что у них времени нет скучать. И как эти маленькие люди живут в то время, пока их, уехавших, нет, и о чем думают, и как с ума сходят, и о чем они молчат в сырые деревянные стены. И как – надеюсь – эти исчезнувшие люди возвращаются.

Ты – там, далеко, за морем. Греешь ноги в песке, плывешь с кораблем по волнам, кружишь вместе с чайкой над пеной. Что тебе до меня, прекрасная, что тебе до меня, чудесная, у тебя – своё, у меня – своё, на том и сойдемся?..
Может быть, так и есть. Мне-то какое дело, как оно там: есть ли, нет ли, я никому не мешаю быть. Но в моем представлении всё не так. В моем представлении ты паришь гордо, крылья твои пахнут солнцем и ветром, и немножко – тобой, но солнцем всё-таки больше, потому что в полёте ты – стихия, стихия гордая и радостная, светлая и теплая. Настоящая маленькая стихия. Точнее, не так: ты – кусочек большой стихии, светлый и радостный, маленький и настоящий. Я тоже светлая, наверное, все мне говорят так, но только я холодная и совсем не радостная. А ты – такая. И хорошо.
Так вот, в моем представлении я есть на краешке тебя. На самых кончиках перьев с твоего крыла. На самых снежных брызгах пены с соленого моря, которые достигают твоих пальцев. Я где-то есть, там. Просто ты не знаешь. А ты где-то есть тут. Но я не знаю тоже.
Это так всегда бывает: я есть там в тех вещах, которые, знаешь вот, приглянулись бы мне, будь я там. Я бы обязательно обратила на них внимание, не сказав никому ни слова – еще чего, что за блажь говорить о черте, где тень встречается с солнцем (посмотри, как красиво изогнута змейкой), что за глупость вопить о прикосновении холодного сока к горячим губам, когда солнце греет, и запахи, запахи – это главное, как всегда, основа тонкого мира в каком-то смысле, как и цвета, и звуки. О том, как на пальмовых ветках могли бы жить зверьки с моих плеч. О том, как звуки с губ долетают до чужих ушей совсем не так, как в других землях, поверь. О том, как небо меняет свой цвет, совсем в иной манере, нежели здесь, но кто же об этом будет слушать, кто.
А ты – в моем представлении, нет, в моей вере – есть здесь. Во-первых, в памяти этих бренных вещей о тебе. Эта кровать, эта подушка (большая, тяжелая, я на таких не сплю) – помнят твои сны, они стекали у тебя из-под век за мгновение до того, как ты открывала глаза и вставала (из окон – свет; дерево на стенах, на полу – ковер). Дорожки и плитки дорожек помнят твои шаги. Беседка помнит твой смех и твои улыбки. Небо помнит твой голос и твой взгляд. Калитка помнит усталость и тяжесть мыслей.
Многое помнит дом в деревне о том, как ты приезжала. Мне здесь не нравится, да; но он помнит, и это иногда утешает.
Во-вторых, ты есть в том, что тебя здесь когда-либо радовало. Ягоды, солнце, запах костра, пейзаж et cetera. Спокойствие, не-суета, несуетность, медлительность, легче дышать, слаще спится, меньше тревожится – что еще тебе нравилось тут, я не знаю. Именно это незнание и отделяет тебя от меня, а меня от тебя здесь и там. Если бы мы могли знать.
Если бы понимание было прямым, непосредственным, чувственным, как физические ощущения, как прикосновения или вкус. Если бы можно было, оставляя в душе пустоту, заполнить ее не мнимыми домыслами и надеждами собственных душ, а ощущениями и понятиями душ чужих, для которых сия пустота оставлялась. Если бы в каждой гордо летящей стихии оставалось бы достаточно внутреннего противоречия, чтобы содержать в себе одновременно все остальные основы, ведь девочка эта права в том, что между любыми богами есть связь.
И между теми, кто любит, тоже.
Ты – где-то далеко, за морем. Ты греешь ноги в песке и улыбаешься южному ветру. Я знаю, что там всё не так, как я себе представляю. С точки зрения оформления – лучше, детальней, насыщенней. С точки зрения моего восприятия – слишком иначе по запаху и ощущениям.
Но это неважно, потому что мою пустоту никакие чужие мысли, увы, не наполнят. И ты, если даже летишь вместе с чайкой над ласковым морем, если даже смеешься, как солнце смеется – то ты не увидишь меня в алебастровых брызгах солёной воды, не почувствуешь легкую боль при взгляде на пальмы: ведь там, на их ветках, могли бы сидеть те зверьки, что сбежали с моих бледных плеч.
А я не узнаю тебя в тех местах, где могла бы быть ты. В моей стихии совсем мало тебя, почти нет, так откуда же знать мне.
А потом ты вернешься, и мысли мои так и вовсе пойдут о другом.


P.S. Я вас всех рад видеть. Но: большая просьба о встречах договариваться предварительно, а не в день встречи, ибо я... психологически мало расположен к общению, дайте чудовищу подготовиться к)

P.P.S. Совсем забыл, идиот неблагодарный. Спасибо Сирою за приезд)