Я иду по улице тёмной, как задница негра фи, нет, банально, тогда – тёмной, как горький шоколад в сочетании с черным кофе, опять нет. Горький шоколад да кофе – темнота тёплая и уютная, а эта темнота урбанистическая. Темнота мокрого асфальта, когда до ближайшего фонаря ещё много-много вечностей, а руки промерзли до глубины костей, которые скрипят натужно, как дверные петли в старых усадьбах.
Я устал, моя дорогая, устал непомерно, устал, оно опять давит на меня; но всё это ясно, как Божий день, весь этот гордиев узел всех этих ситуаций, которые мне тоже ясны кристально, меня давно гнетет непомерно, и всё это, моя дорогая, описывалось мною неоднократно. В этой мутной жиже – что делать, а ведь так и живут люди – я не дышу, не сплю и не живу, я чувствую усталость и дохну под твоими окнами, как собака на цепи, не дождавшаяся ласки. А ведь люди так и живут, я сказал? О, Бог ты мой, забудь это, это был мой бред ночной в те времена, когда я был жив и доволен, бред про миллионы, нет, больше, миллиарды людей, которые живут вот так, это настолько дико погано, что об этом и говорить не стоит. Так что лучше помолчим, и ты опустишь мне веки, ведь я так устал, черт меня побери, так устал.
Я не усталый, когда живу и гуляю по улицам города нашего. Я сегодня жил целых несколько часов, я гулял по центру в поисках – а где же тут та самая невидимая вода, но не нашел, зато дышал и смотрел на небо и учил географию местности. Без Язу. Но это мы, как видишь, пережили, мы вообще стойкие, как фонарные столбы, нас только ядерным взрывом да прополкой можно взять, а так мы и вовсе почти бессмертные, да-да, вот тебе зуб и прочие мои органы, если не веришь, да что там, сам знаю, что не веришь, тогда можешь сделать из меня вставную челюсть своей бабушке, я не обижусь. За правду, за неё ведь ничего не жалко, особенно, если она красивая.
А у меня красивая, мать её, правда, потому что я такой врун, что лишь красивую правду и признаю.
Как видишь, пишу я сейчас паршивисто и вшиво, как задранный кошаками на балконе и пропитанный кофием графоман; погано и посредственно, как школьник с третьей парты (увольте, меня уже тошнит, тошнит, тошнит, вы-во-ра-чи-вает, как перчатку, от этих акселератов), а ведь в чём мне ещё искать утешение, как не в этом, ведь все способы дышать и жить отрезаны, сижу я себе на тонкой ниточке моста через пропасть и курю себе в вечность, пускаю дым колечками, хоть я и не курю, но это такие мелочи, моя дорогая, такие мелочи.
Я знаю, ты не хочешь слышать мою правду, на хрена кому мои вопли понадобились страдальческие и непрофессиональные, ведь я не умею страдать красиво, не для того я, убогий, создан; так заткни уши и выслушай: ебать всю эту реальность в задницу, ебать её до самых глубоких дыр, чтобы в дыры просыпались чудеса и любовь моя к самому себе, то, на чем мир мой держится и висит. Знаешь, за что я не люблю людей? За то, что вечно после них я не могу любить себя, не могу, и это самое страшное, за что вас всех казнить надо, ах вот ты какой, цветочек аленький.
Давай введем презумпцию человекоуродства, как же всё будет просто. Но нет, мы не ищем простых путей, в нас гниёт заживо прекрасный альтруизм, понимаете ли. Нет, нет, просто я не улавливаю этот поток сингулярностей, я вообще туп, туп. Теория нелинейных динамик, моя самая верная из всех моих самых верных, ждёт меня, и вместе мы будем счастливы, вот оно, счастье-то, хэппи-энд.
Просто, понимаешь, у меня за ухом – тишина, под глазами – темнота, под языком – безвкусие. На сердце у меня – боль, под пятками у меня бездна, под кожей – онемение. Под пальцами – просто пустота, в носу – душно, а на лопатках у меня, кто бы сомневался, ранки. И всё это вместе, понимаешь, было всегда, в этом и хранится залог моего счастья, как и любого счастья, я думаю. Это чтобы пятки ходили по бездне, как по асфальту мокрому, глаза видели сквозь темноту, а уши слышали сквозь тишину. Чтобы кожа трепетала – а насрать на онемение, крылья учились летать – а подумаешь, что их нет. Вот тогда, дорогие мои, и будет нам счастье.
Ведь я, по сути, наивная девочка. Я до сих пор верю, что если правильно прыгнуть с обрыва, то очнёшься уже летучим, если не дышать во время поцелуя, то сдохнешь если только от любви, но никак иначе, а когда пишешь левой рукой, то всё сбывается. Я до сих пор верю, что можно быть счастливым в задницу, мать вашу, и не морочить людям голову. Наивная, наивная девочка.
Я подглядывал за снами Веры Павловны, это точно. В крайнем случае, я подглядывал за тем созданием, которое подглядывало за ее снами и помнит их, как натуральные числа от одного до ста. Ну, это я про совсем крайние случаи говорю.
А сейчас у меня в мыслях бардак сущий, слабость в членах и помрачение мозга. Успокоение – это когда ты бежишь и прибегаешь, падаешь кому-нибудь на руки и выдыхаешься полностью, а тебя относят куда-нибудь в _теплое_место_ и не оставляют одну.
А ты знал, что Парк Победы – самая глубокая станция, целых 84 метра под землей, значит, там самая длинная лестница к моему низкому небу. Поднимемся вместе?..
Я сосу безвкусие у себя под языком и жду завтрашнего времени, когда можно будет плюнуть на всё и пойти в горыод, куда-нибудь в центр, чтобы оттуда дойти пешком до Яузы и утопиться поверить в утопию.

upd. Не обращайте внимания, мальчики мои, девочки, просто я в бегах, скрываюсь от собственного разума, этим всё объясняется. Этим объясняется даже то, чего вы не хотели объяснить, уж поверьте мне на слово, как самому сумасшедшему.