.

Хватит  открывать уста для поцелуев, пора уже глаза открыть. 

Сегодня хотели упечь меня в маленькую тюрьму-коробочку. Ящичек такой. Со стеклянной крышечкой. Отодвинули железный засовчик и – давай, говорят - внутрь полезай… А там уже сидят какие-то крохотные злодеи. Личики сморщили в гримаски недобрые. Особенно тот что дальше всех, старается.
Хорошо что я не один, а с Медведевым. У нас листовки. Мы распространители печатной продукции. У нас такая работа. Родину просвещать.
Молочные железы Медведева, приятно радуют глаз. Пахан взволнован и липок. Глаза братвы возбужденно горят. Взвейтесь кострами синие ночи.
Надо просыпаться. Срочно.

Настроение сейчас - она

освещая темноту телом. сейчас батарейка сядет. прохлада стекла губам сегодня мила. подруга. и ангел спиной. он мой сегодня такому такой. покой. двигатель заурчал...

Тяжело дыша, иду в сторону леса. Там, на берегу замерзшей реки, столовая для охотников и рыболовов. Я охотник. У меня ружье и талоны на усиленное питание. Трехлитровый бидончик доверху наполнен парным молоком. Запивать оленину. Клюквенный кисель никогда не любил. А это у них фирменное. Они знают меня. И потому не против.
Сигара намокла и плохо тянется. Тянется время. Стемнело. Метет. Ветви хлещут по замершему лицу, оставляя глубокие кровавые полосы. Не расплескать бы молоко. Меняю руки. Тактику. Уже ползком. Низко-низко. Медленно передвигая бидон вперед, и подтягивая громоздкое тело вслед. Красавица жена рядом. По-моему Лена. Улыбается моему мужскому умению. Я не возражаю. Скорее всего она меня любит.

Марина почему-то не позвонила… Обещала, но телефон молчал всю ночь.
Звонила Катя, Света прорезалась, Ира была, даже Алина не побрезговала… Особенно хорошо помню ее непослушные верхние губбы.
А еще, – на берегу Финского, непривычно холодно. Голому. Мне. И связь мегафонова, то есть то нет… Может она, когда ее как раз и не… Зачем я здесь… почему именно здесь…
Вот и телефон уже заскулил посаженной батарейкой. Нокия называется…

Я опустил ноги в холодную воду. Я знаю почему я здесь. Хотя до Кронштадта еще далеко, но я должен плыть...
Плыть, несмотря на гусиную кожу и судороги. Плыть, несмотря на то что плавать не умею… Я должен узнать, почему Марина не позвонила…Может случилось что… Или шлюха потная пляшет себе на дискотеке дешевой пьяная и потому доступная.
Телефон в зубы, клавишей ответа напротив верхней тройки, на случай входящих, и в зеркальное отражение звездного неба, тело…

Кажется ЦПКиО. Я сдаю нормы ГТО. На ногах детские лыжи «Умка». У меня неплохо получается держать лыжню. Я первый. Синяя шапочка «петушок», с белой надписью «ADIDAS», покалывает вспотевший лоб… От перегрузок темнеет в глазах. Только бы не потерять сознание. Резко на себя штурвал и что есть мочи на гашетку. Огненная дорожка, вспарывает незащищенную часть фюзеляжа самолета – противника. Молодец Герман. Хороший стрелок. Несмотря на ранение. Ничего, даст Бог, вернемся – подлатает тебя наш чудо-доктор Наташа. Держись однополчанин…Мы с тобой и не в таких переделках бывали! Вспомни бой над Вуоксой... Не раскисай. Еще чуть-чуть осталось. Меняем шаг винта. Двигатель – норма. И это главное. Дотянем. Эфир захлебывается от многоголосья. Спутанная немецкая речь. – «Ахтунг-ахтунг! – ф фосдухе Покрышкин! А вы что думали – шутки шутить будем?! Хрен вам на крыло, чтоб накрыло. Так-то вот. Уже видны огни взлетно-посадочной полосы. На бреющем полете вхожу в пробуждение…

По ту сторону набережной, со стороны Финляндского вокзала – огромный зрительный зал. Четыре тысячи удобных кресел. Восемь тысяч возбужденных глаз. Все билеты проданы. Аншлаг. Я точно знаю всех поименно. Все готово к бою. На мне трусы в горошек, согласно роли. Все ждут Квасова. И Голубенцева. И еще кого-то. Пучки яркого света, с вокзальной башни, освещают наскоро склоченную сцену на набережной Робеспьера. Бред во всем, кроме виски. Но фляга уже давно пуста. Приехал Михалков. Зачем? Что ему нужно в нашем городе? Но думать некогда. Все на местах. Дана команда мотор…
Я - Готовьтесь.
Квасов - Бьюсь.
Я - Удар.
Квасов - Отбито.
Я - Судьи!
Герман - Удар, удар всерьез.
Квасов - Возобновим.
Голубенцев - Стой, выпьем. – За твое здоровье!
Жемчужина твоя. – Вот твой бокал.
выстрелы пушек с Петропавловки. Трубные звуки в исполнении гр.«Ленинград»
Я - Не время пить. - Начнемте. Защищайтесь.
Опять удар. Не правда ли?
Квасов - Не отрицаю.
Голубенцев - Сын наш побеждает.
Оля Воробьева - Дай милый, оботру тебе лицо.
Вот мой платок. Как ты разгорячился!
Я, королева, пью за твой успех.
Я - О матушка…
Голубенцев - Не пей вина, не надо!
Оля Воробьева - Я пить хочу. Прошу позвольте мне.
Голубенцев - (ехидно) В бокале яд! Ей больше нет спасенья!
Я - Нет матушка, мне рано с вами пить.
Воробьева - Дай оботру лицо тебе от пота.
Квасов - А ну, теперь ударю я.
Голубенцев - Едва ль.
Квасов ( в сторону) – Хоть это против совести поступок.
Я - На этот раз, Иван, без баловства.
Я попрошу вас нападать, как надо.
Боюсь, вы лишь играли до сих пор.
Квасов - Вы думаете? Ладно.
яростно бьются.
Герман - Оба мимо.
Квасов - Так вот же вам!
Квасов ранит меня. Затем, в схватке, мы меняемся шпагами, и я раню Квасова.
Голубенцев - Разнять их! Так нельзя.
Я - нет, сызнова!
на сцену, без чувств, падает Воробьева.
Герман - На помощь к Воробьевой! – Откуда кровь, Иван?
Квасов - Кулик попался.
Я ловко сети, Герман, расставлял
И угодил в них за свое коварство.
Я - Что с Воробьевой?
Голубенцев - Обморок простой, при виде крови.
Воробьева - Нет, неправда милый, - питье, питье! – отравлена! – питье! (умирает)
Я - Средь нас измена! – Кто ее виновник?
Найти его!
Квасов - Искать не далеко.
Ты умерщвлен, и нет тебе спасенья.
Всей жизни у тебя на полчаса.
Улики пред тобой. Вот эта шпага
Отравлена и с голым острием.
Я гибну сам за подлость и не встану,
А может встану и уйду, хотя куда идти…
И ты вставай, харе лежать на досках мокрых,
Недуг так можно обрести не слабый
Заболевание мочевого пузыря. Цистит иначе.
Давай я помогу тебе подняться.
Вставай, встава-а-й…
И я проснулся.

Невиданная сила выкорчевывает штурвал из моих рук. Не любит шуток Баренцево море. Ветер два. Синоптики – суки. Идем на краба. Я и команда моя. Простые, крепкие ребята. Береговая линия едва читается в холодном, густом тумане.
Я до хруста в позвонках, растягиваю меха баяна. Пою. Подпевает мне Сережа Шнуров, отличный парень, моторист. На берегу у него красавица жена и трое детишек. Взрослых нет. Груднички. Сытые и одинаковые своими коконами. В детской палате тихий час. Обхода не будет. Будет драка, я знаю точно. Знаю с кем. Но дерусь не я. Бой Кличко и Данилко. И еще какой-то сволочи. Спортзал школы № 214. Окровавленные маты и счастливые мамы. Резкий запах девственной мочи. Липкие взгляды отцов. По моему клубничный июль. Или яблочный август. Оскоминой беспощадно сводит зубы. Чьи-то губы… сладкие и родные. Плотно-плотно. Как сырая кожа. Усыпить, надрезать, подтянуть. Что бы глаже и моложе. Да и после дождя, всегда легче дышится. И клюет. Поплавок – нырк, а Лагутенко – в слезы… глупыш… Я то точно знаю что это не страшно… Словно мама кормит тебя с ложечки, а ты весело срыгиваешь на слюнявчик…
Губная гармошка упала за борт. Смешные все-таки дельфины…

По набережной Робеспьера в сторону моста Петра Великого иду я и Ваня Квасов.
Идем драться на шпагах в Смольный собор. Я волнуюсь. У меня нет шпаги. А у Квасова из рюкзака торчат две рукояти… В руках у меня черный дипломат с очень важными документами. Я прибыл в город инкогнито. Только что с самолета. В боксерских перчатках, рукам очень тепло. Надо бы не забыть пописать перед боем… Уже видны купола. Молчит Иссакий. Крепко спят «Кресты».

Сегодня Олег Янковский сказал мне, что это не он украл у меня ботинки в прошлом сне. Я долго ждал встречи с ним. С ночи прошлого четверга. Он сидел, вальяжно развалившись в старом плетеном кресле, и курил трубку. Стареющий, наглый.
Но я все помню. Эту мутную вечеринку, в грязном подвале, где-то, на краю чего-то.
Свое беспокойство в отношении Макаревича. Страх за Эдиту Пьеху.
Волнение по поводу Баскова. Помню слезы Моисеева и нечеловеческое уханье Гурченко.
Позже она потеряла глаза. Я их подобрал и спрятал в стаканчик из под сметаны, в надежде выменять их при случае, на что ни будь ценное. Гурченко ходила по комнате с вытянутыми вперед руками, смеялась и трогала Абдулова за лицо.
Потом Янковский, зачем-то пырнул меня в плечо длинным кухонным ножом. Боли не было, была обида на великого артиста. Я упал. Он навалился на меня, но это был не он.
Это была Чулпан. Красивая и нежная. Я поцеловал ее в губы. Она перевязала меня и я взял ее кричащую и была любовь огненная. Любовь долгая и сладкая. Я кончил в нее густо. И было семени космос. Юля Меньшова сказала шепотом, что тоже хочет. Но меня уже мало. Я теперь пью с Меньшиковым, и только с ним. И только виски. Black Label. Четыре стакана. И все. Ну, может пять. И хватит. И хватит петь эти песни Иракли. Хватит. Ты же грузин.
Дверь открылась, и я упал в море, синее и теплое. Берега не видно. Куда плыть… А еще эта кровь из раненного плеча…