Наш петербургский дом находился на набережной Мойки. Фасад его выделялся своими пропорциями. Очень красивый внутренний двор, полукруглый и с колоннадой, одной стороной выходил в сад.

Это жилище было подарено императрицей Екатериной II моей прабабке, княгине Татьяне. Дом был наполнен произведениями искусства, как настоящий музей, и осматривать его никогда не надоедало. К несчастью, изменения, сделанные моим дедом, сильно его изуродовали, только несколько салонов, бальный зал и картинные галереи сохранились с ХVIII века. Эти галереи вели в маленький театр в стиле Людовика ХV.

В нем шли представления, а после спектакля там накрывали ужин – исключая дни больших приемов, собиравших иногда более двух тысяч человек. Ужин тогда подава Наш петербургский дом находился на набережной Мойки. Фасад его выделялся своими пропорциями. Очень красивый внутренний двор, полукруглый и с колоннадой, одной стороной выходил в сад.

Это жилище было подарено императрицей Екатериной II моей прабабке, княгине Татьяне. Дом был наполнен произведениями искусства, как настоящий музей, и осматривать его никогда не надоедало. К несчастью, изменения, сделанные моим дедом, сильно его изуродовали, только несколько салонов, бальный зал и картинные галереи сохранились с ХVIII века. Эти галереи вели в маленький театр в стиле Людовика ХV.

В нем шли представления, а после спектакля там накрывали ужин – исключая дни больших приемов, собиравших иногда более двух тысяч человек. Ужин тогда подавали в галереях, а фойе предназначалось для императорской фамилии. Эти приемы всегда удивляли иностранных гостей. Их поражало, что в частном доме можно предложить стольким приглашенным горячий ужин на севрском фарфоре или серебряной посуде.

Наш старый метрдотель Павел никому не уступал привилегии прислуживать императору. Он был уже очень стар и подслеповат и частенько проливал вино на скатерть. В последний раз, когда на Мойке принимали государя, он отсутствовал: от него постарались скрыть этот прием. Царь заметил его отсутствие и с улыбкой сказал матери, что в этот вечер скатерть имеет шанс остаться чистой. Но в конце концов старый Павел появился, как привидение, с манишкой на груди, и неверными шагами направился прямо к креслу государя. Там, на своем месте, он оставался до конца ужина. Чтобы сберечь скатерть, Николай II заботливо поддерживал руку старика, когда тот наливал ему питье.

Павел служил у нас больше шестидесяти лет. Он знал всех знакомых моих родителей и обходился с ними в зависимости от своих симпатий и антипатий, никогда не считаясь с их достоинствами или рангом; приглашенный, не пользовавшийся его расположением, мог остаться без вина или десерта. Когда генерал Куропаткин, руководивший неудачными военными действиями на Дальнем Востоке в 1905 году, случался среди гостей, наш старый метрдотель поворачивался к нему спиной, выражая свое презрение, плевал на пол и отказывался обслуживать его за столом.

Наши домашние были очень преданы нам и усердно исполняли свои обязанности. В эпоху, когда дома еще освещались свечами и лампами, в осветителях состояло довольно большое число слуг. Слуга, руководивший этой командой, был так огорчен введением электричества, что с горя запил и вскоре от этого умер.

На первом этаже находились апартаменты отца, выходившие на набережную Мойки. Они были довольно уродливы, но буквально набиты произведениями искусства и ценными безделушками: картинами старых мастеров, миниатюрами, бронзой, фарфором, табакерками и прочим. В это время я не очень увлекался произведениями искусства, но моей страстью, несомненно наследственной, были каменья. Одна из витрин содержала три статуэтки, которые мне особенно нравились: Будда, вырезанный из рубина, Венера из сапфира и бронзовый негр, держащий корзинку, полную драгоценных камней.

Рядом с рабочим кабинетом отца находился мавританский зал, выходивший в сад. Этот зал, щедро украшенный мозаикой, был точной копией комнаты в Альгамбре: мраморные колонны окружали центральный фонтан, вдоль стен стояли диваны, покрытые персидскими тканями. Мне нравилась эта комната своим восточным, полным неги стилем; Я любил здесь предаваться мечтам, В отсутствие отца я устраивал там живые картины. Сидя на диване, в драгоценностях матери, я представлял себя сатрапом, окруженным рабами… Однажды я сочинил сцену, изображавшую наказание непокорного раба – в данном случае Али, одного из наших слуг-арабов. Он, распростершись, делал вид, что молит о прощении. В тот момент, когда я занес кинжал, чтобы поразить виновного, открылась дверь и вошел отец. Нечувствительный к моим режиссерским талантам, он ужасно рассердился и закричал: «Вон отсюда!» И все мы, и сатрап, и рабы, убежали, толкаясь. С тех пор мне был запрещен доступ в мавританский зал.

С противоположной стороны от апартаментов отца, в конце анфилады залов, находился музыкальный салон, где покоилась коллекция скрипок и где никто никогда не музицировал.

Комнаты матери были на втором этаже и выходили в сад. На этом этаже были также парадные залы, гостиные, бальный зал и картинные галереи, примыкавшие к театру. Моя бабка с отцовской стороны, брат и я жили на третьем этаже, где была также домашняя церковь.

Настоящим сердцем дома были комнаты матери. Они казались как бы отблеском ее утонченной личности, отражением и продолжением ее доброты и милосердия. В ее спальне, обтянутой голубым узорчатым шелком, стояла мебель розового дерева, украшенная инкрустациями; в длинных витринах хранились ее украшения. В приемные дни двери были открыты, и всякий мог полюбоваться на великолепные драгоценности матери. Эта комната заключала тайну: в ней часто слышался голос женщины, звавшей каждого по имени. Горничные прибегали, думая, что хозяйка их зовет, и никого не находили. Мы с братом сами много раз слышали эти таинственные призывы.

В малой гостиной стояла мебель, принадлежавшая некогда Марии-Антуанетте, стены украшала живопись Буше, Фрагонара, Ватто, Гюбера Робера и Грёза, люстра горного хрусталя была из будуара маркизы де Помпадур. Самые ценные безделушки были рассеяны по столам и витринам: золотые или эмалевые табакерки, пепельницы, аметистовые, топазовые, нефритовые, в золотых оправах, инкрустированных камнями. Мать обычно находилась в этой комнате, всегда полной цветов. Если она была вечером одна, мы с братом там с ней обедали. Накрывали круглый стол, освещенный хрустальными канделябрами. Светлый огонь, мерцающий в очаге, и пламя свечей заставляли сверкать кольца на тонких пальцах матери.

Я всегда с умилением вспоминаю наши вечера счастливой близости в этой очаровательной малой гостиной, изысканном обрамлении изящной женщины. Мы испытывали тогда минуты полного счастья. Нам было невозможно в тот миг предвидеть или просто представить себе несчастья, ожидавшие нас в будущем.