Показываю мой литературный стиль, (в отличие от домашненько-междусобойчикового, коим я веду дневник, дурачась и ёрничая) -- всё "из стола", всё "из стола"!
о___О



Сокрою под катом )

---------------------------------------------------------------- *

Гряда синих, мертвенно-холодных, с нетающими льдистыми шапками, одетых зимой и летом в снежные плащи, гор, тянулась вдоль побережья, то отходя от взморья на многие километры, открывая путь болотистому тундрятнику, там и сям поросшему корявыми березками, с частыми озерками, то жалась к морю, обрастая черными скалами. Натужные жилы горных рек, бурля, катились вниз, перед ледоставом – мутные, по весне – и вовсе грязные, с остатками селя, вывороченными стволами деревьев, тоннами щепы и сушняка, образующими заторы. Только чистой умытой ранней осенью, с августа по середину сентября, была вода и пьяняще прозрачна и, словно зачарованная, печально тяжела. Тогда катились воды полнокровно, поигрывая бликами, не обращая внимания ни на водовороты, отмечающие глубокие места, ни на перекаты, оголившие валуны и наносящие изменчивые песчаные косы на стрежни…
Места эти нехожены были еще не так уж давно. Когда купцы американские спаивали якутов-охотников «огненной водой», да таили в лабазах кули с мучицей, равнодушно взирая на гибнущих от голода рахитных, измученных цингой, ребятишек, местные – эвены – белого человека в глаза не видывали. Эвены свято хранили уклад отцов: кочуя, пасли оленьи стада, из луков били белку и соболя, впрок готовили солонину и красную рыбу, Джуг-Джур был их дом родной. Чтились Духи Тайги, Старуха Смерть, Оленья Мать-кормилица, а Хозяин над всеми – бесстрастный справедливый Бугучан, Отец Мира…Вскормили горы на ладонях бескрайних равнин народ, верный делу и слову, понятиям своим, завещаниям предков, наивный от чистоты незапятнанной и оттого беззащитный перед подлостью и ложью, что тянули щупальца с чужих далеких земель. Смотрели эвены на солнечный свет глазами ясными, сияющими, словно угольки из костища, с детским любопытством, из-под которого пробивалась древняя мудрость, наука отцов и дедов: Духов – не обижай, не вызывай в них жажду мщения, гостя – накорми и дай ему на ложе женщину, детей своих – народи и научи всему, что знаешь сам, новое же – сумей увидеть и запомнить, другим передать… Бесхитростные законы эти срабатывали из века в век и не требовалось эвенам других. Не требовалось, пока не пришли в их землю белые люди. Казаки пришли, от царя, земли осваивать, обживаться. Шептались, что белые люди ищут развалины тайные, да камни особые, древними исполинами ставленые... Какой такой царь, не знали эвены, лопотали казаки "не по-людски", девок поутащили за деревянный высокий тын, принялись командовать, покрикивать. С недоумением следили охотники за невиданными торопыгами, всё-то у них, смешных, с наскоку, с крику. Покричат-покричат, глядишь, крепостица по-над берегом поднялась, у дочерей похищенных детки пошли, да всё инакие, непривычные детки, светлые. Да и казаки сами удивительные: высокие, носатые, светловолосые, а то и рыжие, глаза у всех серые, да голубые, как небо. Только, у кого из местных дочки за крепостной стеной оказались, те первыми сподобились опробовать и ножей острых стальных и кресал удобных и прочих вещиц, делающих жизнь проще и веселей. Русские зятья стариков почитать умели, оленинкой да брусникой не гнушались, угощения принимали, отдариваясь дивными ножами, одеждой странной. Смеялись эвены: в такой парке двадцать поприщ возле саней за оленьей упряжкой не пробежишь! И указывали женам нашить для зятьев одежек знатных, с исподним из тончайшей оленьей замши, с парками из отборнейшей пушнины, - драгоценных в зимнюю пору, спасительных одежек… Так ужились два народа – малый и великий, на берегу реки Инки, спускающейся с северо-западного склона Джуг-Джура. Так и повелось: эвены пасли своих оленей, описывая извечные круги по ягельникам, а казаки ходили на ладьях вдоль Охотских берегов, занимались исследованиями, чертили карты, ждали вестей из столицы, уповая на Христа, пережидали суровые зимы, укреплялись да строились, и обрастали корнями на удачно выбранном месте.
Предводителем казаков был Федор Иванович Свиридов, пятидесяти лет, крепкий, кряжистый мужчина с вечно усталым, озабоченным взглядом добрых, много повидавших, начинающих уже выцветать, голубых глаз. Федор Иванович до похода занимался геологическими изысканиями и не зря был избран над казаками. Люди любили его, шли за ним в огонь и воду, доверяли ему безмерно. Каждое слово Свиридова пронизано было заботою о нижестоящих – чтоб не голодали, одеты-обуты были и не гибли понапрасну на крайнем севере. Когда приходила злая весть, что завалило казака в шурфе, либо заболел кто, обморозился, мечется в тяжком жару, Федор Иванович не спал, корил себя, принимал немедленные меры по упрочению безопасности. Поставив крепость, Свиридов отправил в Петербург добросовестно составленные карты с немалым приложением описаний и разъяснений к ним. Отчет его ясно и доступно отражал положение дел. Земли, сказались и открылись, богаты пушниной (соболь, лиса, росомаха, волк, медведь, куница, выдра, нерпа с бельком, песец), золотом (о чем свидетельствует прилагаемый краткий доклад Сизова, обследовавшего с отрядом близлежащие горы), лесом, заселены северным народцем, схожим с якутами, но называющим себя эвенами.
Вскоре прибыли семьи казаков – те из нерешительных, кто не осмелился идти сразу. Прибыл и батюшка – как без прихода православному люду. Церковь была срублена давно, являясь одним из первых зданий, возведенных за частоколом из ошкуренных сосновых стволов, заостренных поверху. Неприступная, величавая, стояла на высоком берегу крепость. Словно всегда тут и была. А Свиридов так и считал: мол, мы здесь на родине, не на чужбине! А теперь, спустя десяток годков, уж и детишки гомонили, и бабы, полоща в реке белье, визгливо переругивались, незлобиво подшучивали друг над другом, пели песни, и река далеко уносила их стройные голоса.
Не могла не полюбиться казакам полная жизни, меняющая яркие наряды, суровая, но прекрасная, цветущая и щедрая эта земля.
Летом, благодатно недушным, бывали здесь дни, краше которых не сыщешь и в Крыму: солнечные, томные, пахнущие переспелой травой, зовущие к покосам, дарящие грибами, медом, нежной незабываемо-сочной княжникой. А цветы! Розовые облака Иван-чая и белые – кашек, иссиня – фиолетовые головки дикого ириса, алые и белоснежные маки, голубенькие и черные колокольчики и дурманы, кукушкины башмачки, небесно- нежные васильки и незабудки, лиловая луговая герань, цепкие грозди красных вьюнков, пахучий мышиный горошек, желтые островки одуванчиков, несчетные поляны вереска и горькой, маняще-оранжевой, пижмы! И вода горной реки милостиво прогревалась, особенно в заводях, позволяя малышне веселиться в лягушатниках. Мужчины же, покрякивая, переплывали Инку наискось, борясь с течением и немало гордясь нелегкой победой.
По осени особая, златая краса, охватывала край. Пестрели на склонах сопок березы, осины, тополя, жухли иголочки на лиственницах, пожарами пылали по буграм низкорослые кусты ольхи. Цветы, сбросив лепестки, стояли увешанные коробочками с семенами, высились меж ними оголенные побуревшие стебли конского щавеля, в рост человека. Утки, вставая на крыло, оглашали окрестности радостными криками в предчувствии великого своего исхода. Бесились щенки, не поспевая хватать кружащиеся листья. Собаки рвались с цепей, мечась в страстном желании поохотиться напоследок. Кета, кунжа, нярка – шли с моря, поднимались в верховья на нерест, стояли косяками у заторов, - хоть голыми руками бери! И поспевала ягода, какой нигде более на свете и не полакомишься: крупная, бусинами, брусника, темная водянистая шикша, морошка, жимолость, голубика. А далее черед шел черемухе, да красавице рябине.
Зима, глубокими снегами укутав землю, скрывала соболя в припорошенном стланике. Соболь горазд на шишках кедрового стланика пожировать, и дела ему нет до того, что поверх снега происходит. Не белку, так мышь придушит, - все с мясом. А охотникам беда в такую снежную зиму, не видать им шкурок собольих! Но другие забавы найдутся – охота на лося, лису, куропаточек и рябчиков. А не охота, так рыбалка.
Весна… Весна здесь поздняя, но дружная. Вдруг, после метелей, грянет оттепель, и польются слезы с заиндевелых ветвей, набухнут почки, враз брызнет зелень, на проталинах проклюнутся хрупкие росточки трав, а там уж и желтенькие глазки куриной слепоты развернутся к солнышку, поторапливая лебединые клинья, пронзающие небеса.
Сполохи северного сияния озаряли купол высоких небес – в любую пору. А белые ночи сводили с ума красой ничуть не хуже, чем столичные!.. И стоял Джуг-Джур величественный, недосягаемый, зимой и летом, одинаково оледенелый, - страж вечный…
Трепетно, с пониманием относились казаки к нравам эвенов, жизней их не ломали, когда понимали, что лишне. Только, вот, спонадобилось окрестить добрых нехристей, научить заветам христианским, уподобить себе, но тем и исковеркали нетронутое, что со своим единым и триединым Богом к язычникам сунулись. Не принимали эвены чужих богов, свои духи природы им милее казались, привычней, понятней. Батюшка по стойбищам ездил, терпеливо уговаривал. Ни в какую! Что за народец упрямый! Тогда пришлось согнать всех эвенов в одно место, да силком окрестить. Дали им фамилию по батюшке, стали все-все эвены в одночасье (чего уж мудрствовать?) – Громовы. Такое творилось не однажды, и другие племена малые так же пострадали от соседства с первооткрывателями. То еще хорошо, что казаки признавали эвенов за людей, лечили их, не давали с голоду пухнуть, интересовались сказаниями древнейшими, религией, восхищались рукоделиями женщин, искусно расшивавших торбаса маленькими пестрыми бусинками, шивших добротную, удобную, не лишенную привлекательности, одежду, и мастерством мужчин, ловко умеющих вырезать фигурки животных из кости и дерева. Язык их, певучий и гортанный одновременно, напоминал о просторах, но носил он столь яркий самобытный характер, что толмачи терялись, разводя руками, не умея подобрать слова для перевода - исчезали краски, волнующие особенности, и то, что по-эвенски можно было сказать одним словом, переводить приходилось парой-тройкой сбивчивых предложений.
Суров край, да люди приветливы и гостеприимны. Испокон веку тут так велось: встретил человека – не жди беды, доверие и взаимопомощь жили в умах и сердцах.
Как не сказать о Море? Охотское море – это не просто бездна вод, - стихия! Разгуляется, недовольно ворча, как великан дышит, ворочаясь у каменистого брега. Катит бурные волны - ледяные брызги так и летят. Чайки хохочут, кругами вьются, стремительно падают к воде, чтобы через мгновение взмыть к небу с блестящей серебристой рыбой в хищном клюве. На скалах гнезда орлов. Ниже ярусом селятся буревестники, гагары, чайки, а на берегу копошатся нерпицы с бельками, чуть поодаль – самцы. Нет-нет, да и покажет спину кашалот…
Дабы жить в таком краю, нужно иметь немалые мужество и отвагу. Казаки сами сюда явились, никто не звал. И упрямства у них, упорства, было не занимать. Сдюжили! Разрослось поселение, подружились два народа, появилось на земле еще одно камчадальское племя, племя широкоскулое, раскосое, но светлоглазое, крепкое, смелое, живучее. Так часть белых влила свою сильную кровь в малый сей народ. Всяких бед и радостей навидались: с наводнениями боролись, и моры пережили, люто голодали, в лихорадке тряслись, много трудились, славно отдыхали – есть чем гордиться потомкам казаков.
Крепостица безымянная сгинула во времени. Встал на ее месте поселок, который благодарные потомки, памяти не утратив, нарекли Свиридовкой. И до сих пор находят пытливые мальчишки то потемневшую монетку, то истлевшую ладанку, а то и притупившееся лезвие с остатками отбитой костяной ручки. Были времена! Так жить-то, предками гордясь, ощущая связь поколений, не всякому повезло. В местном музее подвиг свиридовцев во всех подробностях увековечен: тяжким походом, трудами, жизнями землицу осваивали и жить на ней остались, потомков одарили лучшим на планете краем…

В советские времена понаехало сюда народу уйма, да стали жить: эвены, эвенки, нанаи, коряки, якуты, корейцы, русские, украинцы, белорусы, евреи, грузины, армяне, азербайджанцы, казахи - кого только не встретишь! На удивление: в поселке на десять тысяч человек, полтора десятка, а то и больше, народностей! Дружно зажили, хотя, всякое бывало.