Самый знаменитый после Лао-Цзы трактат даосизма.
Глава I. БЕЗЗАБОТНОЕ СКИТАНИЕ
...
С маленьким знанием не уразуметь большое знание. Короткий век не
сравнится с долгим веком. Ну, а мы-то сами как знаем про это?
Мушки-однодневки не ведают про смену дня и ночи. Цикада, живущая одно лето,
не знает, что такое смена времен года. Вот вам "короткий век".
Что могут знать они о зиме ?
Далеко в
южных горах растет дерево минлин. Для него пятьсот лет -- все равно что одна
весна, а другие пятьсот лет -- все равно что одна осень. В глубокой
древности росло на земле дерево чунь, и для него восемь тысяч лет были все
равно что одна весна, а другие восемь тысяч лет были все равно что одна
осень. Вот вам и "долгий век". А Пэнцзу по сию пору славится своим
долголетием -- ну не грустно ли?
Иньский царь Тан как раз об этом спрашивал у советника Цзи. Он спросил:
"Есть ли предел у мироздания?" -- За беспредельным есть еще беспредельное.
Далеко на пустынном Севере есть океан, и этот океан -- водоем,
сотворенный природой. Обитает в нем рыба шириной в несколько тысяч ли, длины
же она неведомо какой, и зовется она Кунь. Еще есть птица, и зовется она
Пэн. Ее спина велика, как гора Тайшань, а ее крылья подобны туче, закрывшей
небосклон. Раскачавшись на могучем вихре, она взмывает ввысь на девяносто
тысяч ли и парит выше облаков в голубых небесах. Потом она летит на юг и
опускается в Южный океан. А болотный воробышек смеялся над ней, говоря:
"Куда только ее несет? Вот я подпрыгну на пару локтей и возвращаюсь на
землю. Так я порхаю в кустах, а большего мне и не надо. И куда только несет
эту птицу?" Такова разница между малым и великим.
...
Поэтому говорится: "Мудрый человек не имеет
ничего своего. Божественный человек не имеет заслуг. Духовный человек не
имеет имени".
...
-- Ну, конечно! -- воскликнул Лян Шу. -- Со слепым не будешь любоваться
красками картин. С глухим не станешь наслаждаться звуками колоколов и
барабанов. Но разве слепым и глухим бывает одно лишь тело? Сознание тоже
может быть слепым и глухим. Это как раз относится к тебе. В мире все едино,
люди же любят вносить в мир путаницу и раздор -- как же не погрязнуть им в
суете? А тем божественным людям ничто не может причинить вред. Даже если
случится мировой потоп, они не утонут. И если нагрянет такая жара, что
расплавятся железо и камни и высохнут леса на горных вершинах, им не будет
жарко. Да для них сам великий Яо или Шунь -- все равно что пыль или мякина.
Неужели станут они заниматься ничтожными делишками этого мира?
...
Хуэй-цзы сказал Чжуан-цзы: "Правитель Вэй подарил мне семена большой
тыквы. Я посадил их в землю, и у меня выросла тыква весом с пуд. Если налить
в нее воду, она треснет под собственной тяжестью. А если разрубить ее и
сделать из нее чан, то мне его даже поставить будет некуда. Выходит, тыква
моя слишком велика и нет от нее никакого проку".
Чжуан-цзы сказал: "Да ты, я вижу, не знаешь, как обращаться с великим!
Один человек из Сун знал секрет приготовления мази, от которой в холодной
воде не трескаются руки. А знал он это потому, что в его семье из поколения
в поколение занимались вымачиванием пряжи. Какой-то чужеземный купец
прослышал про эту мазь и предложил тому человеку продать ее за сотню
золотых. Сунец собрал родню и так рассудил: "Вот уже много поколений подряд
мы вымачиваем пряжу, а скопили всего-навсего несколько золотых, давайте
продадим нашу мазь". Купец, получив мазь, преподнес ее правителю царства У.
Тут как раз в земли У вторглись войска Юэ, и уский царь послал свою армию
воевать с вражеской ратью. Дело было зимой, сражались воины на воде. И вышло
так, что воины У наголову разбили юэсцев, и уский царь в награду за мазь
пожаловал тому купцу целый удел. Вот так благодаря одной и той же мази,
смягчавшей кожу, один приобрел целый удел, а другой всю жизнь вымачивал
пряжу. Получилось же так оттого, что эти люди по-разному использовали то,
чем обладали".
....
Глава II. О ТОМ КАК ВЕЩИ ДРУГ ДРУГА УРАВНОВЕШИВАЮТ
...
Большое знание безмятежно-покойно.
Малое знание ищет, к чему приложить себя.
Великая речь неприметно тиха,
Малая речь гремит над ухом.
Когда мы спим, душа отправляется в странствие.
Пробудившись от сна, мы открываемся миру.
Всякая привязанность -- обуза и путы,
И сознание вечно бьется в тенетах.
Одни в мыслях раскованны,
другие проникновенны,
третьи тщательны.
Малый страх делает нас осторожными.
Большой страх делает нас раскованными.
Мысли устремляются вперед,
как стрела, пущенная из лука:
так стараются люди определить,
где истина и где ложь.
Словно связанные торжественной клятвой:
так судят неуступчивые спорщики.
Увядает, словно сад поздней осенью:
такова судьба истины, за которую держатся упрямо.
Остановилось движение, словно закупорен исток:
так дряхлеет все живое.
И в час неминуемой смерти
Ничто не может снова вернуть нас
к жизни.
Веселье и гнев, печаль и радость, надежды и раскаяние, перемены и
неизменность, благородные замыслы и низкие поступки -- как музыка,
исторгаемая из пустоты, как грибы, возникающие из испарений, как день и
ночь, сменяющие друг друга перед нашим взором. И неведомо, откуда все это?
Но да будет так! Не от него ли то, что и днем, и ночью с нами? Как будто бы
есть подлинный господин, но нельзя различить его примет. Деяниям его нельзя
не довериться, но невозможно узреть его образ!
Не будь "другого", не было бы и моего "я" , а не будь моего "я", не
было бы необходимости делать выбор. Кажется, тут мы недалеки от истины, но
все еще не знаем, откуда приходят наши мысли.
Сотня костей, девять отверстий и шесть внутренних органов -- все
они присутствуют во мне, что же из них мне ближе всего? Нравятся ли они мне
все одинаково, или какому-то органу я отдаю предпочтение? Управляет ли этот
орган всеми прочими, как если бы они были его подданными? А может, органы нашего тела не могут друг другом управлять и сменяют друг друга в роли правителя и подданного? Или все-таки у них есть один подлинный государь? Но даже если мы опознаем этого государя, мы ничего не сможем ни прибавить к его подлинности, ни отнять от нее.
Однажды получив свое тело, мы обладаем им до самой смерти и не можем взять себе другое. Не зная покоя, мы плывем по бурным водам жизни, неудержимо стремясь, словно скачущий конь, к общему для всех концу. Как это печально! Мы изнемогаем всю жизнь в бесплодных усилиях, в трудах и заботах проводим дни и даже не ведаем, за что нам выпал такой удел. Как это горько! Для чего говорить о бессмертии, коли тело наше рано или поздно обратится в прах, а вместе с ним исчезнет и сознание? Вот поистине величайшая из людских печалей! Неужто жизнь человека и впрямь так неразумна? Или я один такой неразумный, а другие умнее меня? Если вы следуете за своими сложившимися взглядами, как за наставником, то кто среди людей не будет иметь наставника?
Почему таким наставником может быть только тот, кто умеет делать выбор в
соответствии со своими убеждениями? Ведь и невежда способен поступать так же. Рассуждать об истине и лжи, прежде чем появится ясное понимание их природы, -- все равно что "отправляться в Юэ сегодня, а приехать туда вчера". Это значит объявлять существующим то, чего нет. А как несуществующее сделать существующим, не знал даже великий Юй. Я же и подавно знать о том не могу.
Речь -- это не просто выдыхание воздуха. Говорящему есть что сказать,
однако то, что говорит он, крайне неопределенно. Говорим ли мы что-нибудь?
Или мы на самом деле ничего не говорим? Считают, что человеческая речь
отлична от щебета птенца. Есть ли тут отличие? Или отличия нет? Отчего так
затемнен Путь, что существует истинное и ложное? Почему так невнятна речь,
что существует правда и обман? Куда бы мы ни направлялись, как можем мы быть без Пути? Как можем мы утверждать существование чего-то такого, чего не может быть? Путь затемняется человеческими пристрастиями, речь становится невнятной из-за цветистости. И вот уже возникает "правильное" и "неправильное", о которых толкуют последователи Конфуция и Мо Ди, и то, что одни объявляют правдой, другие начисто отрицают. Но вместо того чтобы принимать то, что они отрицают, и отрицать то, что они провозглашают, лучше прийти к прозрению.
Каждая вещь в мире есть "то", и каждая вещь в мире есть "это". Каждый
знает то, что доступно ему, и не видит того, что доступно другому. Вот
почему говорится: "То рождается из этого, а это сообразуется с тем". Оттого
ли утверждают, что "то" и "это" возникают одновременно? Следовательно, "в
рождении мы умираем" , возможное невозможно, а невозможное возможно,
говоря "да", мы говорим "нет", а говоря "нет", говорим "да". Посему мудрец
не делает этих различий, но смотрит на все в свете Небес и лишь следует
этому.
Всякое "это" есть также "то", а всякое "то" есть также "это". Там
говорят "так" и "не так", имея свою точку зрения, и здесь говорят "так" и
"не так", тоже имея свою точку зрения. Но существует ли в действительности
"это" и "то", или такого различия вовсе не существует? Там, где "это" и "то"
еще не противостоят друг другу, находится Ось Пути. Постигнув эту ось в
центре мирового круговорота, обретаем способность бесконечных превращений: и наши "да", и наши "нет" неисчерпаемы. Вот почему сказано: нет ничего лучше, чем прийти к прозрению.
Вместо того чтобы доказывать, что палец не является пальцем, лучше
сразу сказать, что непалец не является пальцем. Вместо того чтобы
доказывать, что "лошадь не является лошадью", лучше сразу сказать, что
нелошадь не является лошадью. Небо и Земля -- один палец, вся тьма вещей --
одна лошадь.
Возможным называют то, что кажется возможным, а невозможным -- то, что кажется невозможным. Дорога появляется, когда ее протопчут люди. Вещи становятся такими, какие они есть, когда им дают названия. Каковы же они?
Они такие, какие есть. Почему они не таковы? Они не таковы потому, что
такими не являются. Каждой вещи изначально свойственно особое качество, и каждая вещь изначально имеет свои возможности. Нет вещи, которая была бы лишена присущих ей качеств и возможностей. Посему, если кто-то произвольно противопоставляет прокаженного красавице Сиши, былинку -- столбу, а благородство -- подлости, то пусть собирает все это воедино. Их разделение -- это их созидание, их созидание -- это их разрушение. Но все вещи -- рождающиеся и погибающие -- друг друга проницают и сходятся воедино. Только человек, постигший правду до конца, знает, что все приходит к одному. Он не прибегает к частным суждениям, но оставляет все сущее на обычном месте.
Обычное определяется полезным, полезное -- проникновением в суть вещей, а
проникновение -- доступным. Как только мы приходим к доступному, нам уже нет нужды идти далеко. Тут наши утверждения исчерпывают себя. Остановиться на этом и не знать, почему так происходит, -- вот это и значит пребывать в Пути.
Пытаться уразуметь Единое и не знать, что все едино, называется "три
поутру". Что такое "три поутру"? Жил-был один человек, содержавший в доме
обезьян, и вот этот человек как-то сказал своим обезьянам: "Утром дам вам
три меры желудей, а вечером -- четыре". Обезьяны рассердились. Тогда он
сказал: "Ладно, я дам вам утром четыре меры, а вечером -- три". И все
обезьяны обрадовались. Вот так этот человек по поведению обезьян узнал, как
нужно действовать, не поступаясь ни формой, ни существом дела. Он тоже, что
называется, "следовал тому, что есть". Посему мудрый приводит к согласию
утверждение и отрицание и пребывает в центре Небесного Круга. Это называется
"идти двумя путями сразу".
Люди древности в своих знаниях достигли предела. Чего же они достигли?
Они знали, что изначально вещи не существуют, -- вот предел, вот вся бездна
смысла, и добавить к этому нечего. Те, кто шли за ними, считали, что вещи
существуют, но нет границ между вещами. Те, кто шли потом, считали, что
границы между вещами существуют, но никакая вещь не может быть "этим" или "тем". Противопоставление "этого" и "того" -- вот причина затемнения Пути. А когда Пути нанесен ущерб, возникает любовная привязанность. Действительно ли в мире Путь понес ущерб и возникла любовная привязанность, или ничего этого не было? Когда Чжао Вэнь играл на своей лютне -- вот это было нанесение ущерба Пути и возникновение любовной привязанности. А когда лютня Чжао Вэня молчала, Путь не терпел ущерба, и не появлялось любовной привязанности.
Чжао Вэнь, играющий на лютне, мастер Куан, отбивающий такт посохом, и
Хуэй-цзы, опирающийся на столик, -- какими познаниями обладали эти трое?
Знание каждого из них было совершенным, а потому предания о них дошли и до наших дней. Но каждый из них в своих пристрастиях отличался от других и притом старался разъяснить лишь то, к чему сам питал пристрастие, а потому умалчивал о других точках зрения. Вот почему они кончили никчемными спорами о "твердости" и "белизне", а сын Чжао Вэня остался всего лишь обладателем лютни отца, так и не сумев достичь высот в музыке. Если о таких людях можно сказать, что они добились успеха, то в таком случае и я небезуспешно прожил свою жизнь. А может, следует сказать, что эти люди не добились успеха? В таком случае ни я, ни кто-нибудь другой не изведал в жизни успеха. Вот почему истинно мудрый презирает блеск изощренных речей. Он не придумывает истины, а оставляет все вещи на их обычном месте. Вот это и называется "осветить вещи светочем разума". Предположим, я высказываю суждение о чем-то и не знаю, следует ли его определять как "истинное" или как "неистинное". Но каким бы оно ни было, если мы объединим "истинное" и "неистинное" в одну категорию, то исчезнет всякое отличие от иного суждения. Воспользуюсь одним примером. Положим, есть "начало" и есть "то, что еще не начало быть началом". Тогда есть "то, что еще не начало быть тем, что еще не начало быть началом". Положим, есть "бытие" и есть "небытие". Тогда есть "то, что еще не есть бытие" и есть "то, что еще не есть то, что еще не есть бытие". Внезапно мы приходим к "небытию" и не знаем, что же на самом деле существует: "бытие" или "небытие"? А что до меня, то я, несомненно, что-то сказал, но так и не знаю, сказал ли я в конце концов что-нибудь, или же я на самом деле ничего не сказал?
В целом мире нет ничего больше кончика осенней паутинки, а великая гора
Тайшань мала. Никто не прожил больше умершего младенца, а Пэнцзу умер в юном возрасте. Небо и Земля живут вместе со мной, вся тьма вещей составляет со мной одно.
Коль скоро мы составляем одно -- что еще тут можно сказать? Но уж коли
мы заговорили об одном, то можно ли обойтись без слов? Единое и слова о нем составляют два, а два и одно составляют три. Начиная отсюда, даже
искуснейший математик не доберется до конца чисел, что уж говорить об
обыкновенном человеке! Даже идя от несуществующего к существующему, мы должны считать до трех. Что уж говорить, когда мы пойдем от существующего к существующему! Но не будем делать этого. Будем следовать данному, и не более того.
Путь изначально не имеет пределов, слова изначально не имеют
установленного смысла. Только когда мы держимся за свои придуманные истины, появляются разграничения. Попробую сказать об этих разграничениях:
существует левое и существует правое, существуют приличия и существует долг, существует определение и существует толкование, существует спор и борьба.
Все это называют восьмью достоинствами. То, что пребывает за пределами
мироздания, мудрый принимает, а о том не ведет речей. О том, что пребывает в
пределах мироздания, мудрый говорит, но не выносит суждений. Касательно
деяний прежних царей, о которых поминают в летописи, мудрый выносит
суждения, но не ищет им объяснений.
Воистину, в каждом определении есть нечто неопределимое, в каждом
доказательстве есть нечто недоказуемое. Почему это так? Мудрый хранит правду в себе, а обыкновенные люди ведут споры, чтобы похвастаться своими знаниями.
Вот почему говорится: "В споре есть нечто не замечаемое спорщиками".
Великий Путь не называем.
Великое доказательство бессловесно.
Великая человечность нечеловечна.
Великая честность не блюдет приличий.
Великая храбрость не горит отвагой.
Путь, проявивший себя, перестает быть Путем. Речь, ставшая словом, не
выражает правды. Человечность, которая всегда добра, не свершит добро.
Показная честность не внушает доверия. Храбрость, не знающая удержу, не
приносит победы. Все эти пять вещей закруглены и обтекаемы, как шар, но
могут вдруг обрести острые углы.
Знать, как остановиться на незнаемом, -- это есть совершенство.
...
