Про великого грешника, про мужика русского и опять про беса.

информация о книге

предыдущая глава (сказ)

О чем же рассказать вам сегодня, граждане-сударики? Опять про беса? Понравился, вишь, вам бес! Он и мне, признаюсь, как ни грешно, нравится- враг он наш, а ловок и презатейлив. Но сколь же мерзок! Вы послушайте только, что он вытворил.

Приходит наш бес к знаменитому одному нынешнему поэту-пистелю. Принимает облик красавицы писаной, блудницы распрекрасной. «Я,- говорит,- ваша поклонница!» Поэт ручку к сердцу прикладывает, глазенки горят масляно: «Очень рад, очень рад!» Сажает гостью на диван, сам рядом подсаживается, потчует ликерами-коньяками и винами всякими. Чёрт ни от чего не отказывается, потому как яд-алкоголь на него- никакого воздействия. Напился поэт, налакался, подбирается в гости, обнимает ее, прижимает, руками свободу проявляет. Хочет грудь полапать, а чёрт ему кукиш в ладонь сунул, за коленку берёт, а она мохнатая!

Смотрит поэт: чёрта он обнимает, чёрт у него на коленках сидит! «Ну,- говорит поэт,- до чертей допился!» «Еще не допился,- отвечает наш бес,- потому как я самый что ни на есть разнатуральный чёрт!» Смотрит поэт- и правда: он самый, черненький, мохнатенький, с хвостом и рожками. «Фу ты чёрт, и правда- чёрт!» А бес наливает вино-коньяк в рюмки и предлагает: «Давай выпьем за дружбу!» Поэт соглашается: «Чёрт с тобой, давай, мне все равно, с кем пить, лишь бы пить». Выпили. «Я думаю,- бес говорит,- что тебе не надо доказывать, что я самый что ни на есть разнатуральнейший чёрт, потому как ты- человек, наделенный творческой фантазией и богатым воображением,- сам в меня поверишь. Да и книги кое-какие ты читал, про доктора Фауста и распрекрасную Маргариту». «Охотно тебе верю,- говорит поэт,- только давай сочиняй что-нибудь поинтереснее. Я,- говорит,- вашего брата, чертей, знаю и что вы посулить можете, тоже знаю. Посулить ты мне можешь, как Фаусту, вечную молодость. Так заранее заявляю тебе, что она мне ни к чему. Свою молодость я в дым пропил, баб перепортил множество и вторично пропивать и с бабами возжаться не имею удовольствия». «Отлично-хорошо,- это бес-то, - с умным человеком и потолковать приятно. А как насчет славы?» «Что слава- жалкая заплата…» «Знаю, знаю,- перебивает бес,- читал, а все-таки, если не так, временно, а вечно? Мы ведь, бесы, вечны и дела свои заключаем на вечность».

Призадумался поэт, а чёрт ну ему расписывать: «В классики выйдешь, собрание сочинений твоих издадут, детишки в школе твои стишки наизусть будут затверживать, твоим именем улицы будут называть, города переименовывать, пароходы по Волге-матушке побегут, ну и, натурально,- бронзовый монумент с трехэтажный дом». «А мне,- говорит,- может, наплевать на бронзы многопудье!» «Позволь тебе не поверить,- этак ласково бес-то говорит,- нет такого человека, который бы не хотел оставить след в вечности». «Ладно, чёрт с тобой, чёртом, уговорил! Значит, ты мне- славу, а я тебе- душу?» «Уж это как водится. Поэтические души нам, чертям, очень нужны, с вами, поэтами, не заскучаешь. Наши вы люди, не все, но многие от вас- наши!» «Это точно,- гордится поэт.- Я, может быть, просто в самом обыкновенном евангелии тринадцатый апостол!» «Балда ты, дурачок,- бес-то смеется,- не бери не по чину. Тринадцатый апостол- сиречь антихрист, и его царствие впереди. Подумаем-ка лучше, на что ты способен и чем ты нашему бесовскому войску слуга. Умеешь ты плевать и лизать?» «Это смотря в кого и смотря чего!»- ухмыляется поэт. «В одних плевать, другим ж… лизать». «Прямо так ходить и плевать?» «Ну нет, конечно, фигурально, в письменной то есть форме». «Это,- отвечает поэт,- можно». «Значит, далеко ты пойдешь и многих благ сподобишься. Но для бронзового монумента этого мало-недостаточно». «Что же еще надо?» «Ужли не знаешь? Вселяется такая тайная сила в человека, люди ее называют даром Божьим, ну а Божьим или бесовским- разве разберешься?» «Ах да,- говорит поэт,- разумеется, талант!» «Ну а как у тебя насчет этого?» «Говорят, есть!» «А много ли?» «Да кто его знает?» «Вот то-то и оно. Тут уж без нас, бесов, никак не обойтись. Талант- это по нашей части. Для Бога-то блаженни нищие духом, а таланты Ему безразличны. Для нас- нет. Талант чаще всего к нам идет, так уж мир устроен. Да вот ведь какое дело: сами-то мы раздавать таланты не вольны., но помочь кое в чем можем. Главное тебе- решиться на усилие чрезвычайное. Как один философ- Ницше назывался- вякнул: встать по ту сторону добра и зла. А коллега твой- Достоевский Федор Михайлович- так выразился: дерзнуть на своеволие и преступить. Выскажусь яснее: кровь нужна. А вот для чего: расскажу. Есть такая Черная книга, а в ней- все тайны и власть над миром. Добудешь ее, скажем, ты, поэт, и сразу станешь великим и монумента сподобишься. Но вот беда: взять ее могут только чистые руки, а ты- какой уж там чистый: пьяница да блудник. Но есть для тебя выход- кровью пожертвовать своей, узнал я, кровь с книги заклятие снимает». «Много ли крови?» «Всю до последней капельки». «Так этак я того…»- улыбается поэт и пальцем наверх показывает. «Зачем же туда,- серьезно так отвечает бес,- туда!»- и пальцем вниз сует. «Нет,- содрогается поэт,- мне, это что-то не подходит!» «А душу-то свою ты согласен мне отдать?» «Согласен, так ведь это когда…» «А мы о сроках не сговаривались. Почему бы не сегодня, не сей момен?» «Очень уж страшно»,- говорит поэт и ежится. «А ты чего ж думаешь, всемирная слава, она трусостью достается?» «Да нет… но уж как-то сразу ты…» «Иначе нельзя, не то к другому поэту пойду, мало ли вас?»- бес пугает.- «Да ты подумай, чего проще! Чик и готово! Зато какие похороны тебе закатят! Залюбуешься! Речи будут говорить, лживые слезы лить, скажут: не оценили, не доглядели… А потом, как я предсказал, не пройдет и тридцати лет, как памятник поставят. Его бы и раньше можно, да бронза- металл ноне дефицитный. Во как!» «Эх,- говорит поэт,- прощай моя разбубенная головушка!» «Оно,- поощряет его бес,- у вас, поэтов, даже модно ноне самоубийствовать. А для храбрости хвати-ка вина-коньяку!» «Эх,- говорит поэт, чёрт с тобой, жисть моя распропащая, выпьем, чёрт проклятый, на брудершафт!»

Ох, братцы, совсем я заврался и что дальше врать- не знаю. Уж не осудите, пойду-ка я подобру- поздорову, в другой уж раз… Стопочку для прояснения мозгов? Хм… разве что.. Выпьем вина- прибудет ума. И кто ее, гадость такую выдумал? Бес. Не иначе. И как ее партейные пьют, уму непостижимо! Ну, с Богом!

И вот, братцы мои, государи-граждане милостивые, радуется, веселится бес,- ему бы только найти душу растленную, толкнуть ее на страшный грех, а там уж- книга его, а с книгой вместе- вся полнота власти и зло невиданное. Просто это сказать, да не просто сделать, и даже бесу затруднительно, потому- заклята эта книга и взять ее могут только чистые руки, а чтоб она к чёрту в лапы попала, для этого надо, чтоб кровь праведная пролилась, тогда только заклятье спадет и бесу унесть ее можно, а так- ни-ни! И вот- почему, не знаю,- не злодей отпетый ему для такого дела нужен, таких-то блатных-уголовных в Москве пруд пруди, а чтоб был не тать, не убивец, а все ж грешник величайший, и чтоб стал он татем и убивцем. Для того-то и искал он душу растленную и нашел такого поэта-писателя.

Да… чмокнул чёрт его, поэта, в уста, поэта тут же наизнанку вывернуло от смрадного бесовского дыхания, но выпил он все же вина-коньяку и очухался.

«Люблю тебя,- чёрт говорит,- отчаянный ты человек и сорви-головушка, да я тебе еще не все условия сказал. Себя-то ты убьешь, да этого мало, это не дело, а полдела, ты еще и человека невинного убьешь». «Пошел ты в ад!- поэт кричит,- мало тебе меня одного! Убирайся, а то тебя перекрещу!» «Не боюсь, потому что ты нехристь. А кровь пролить невинную тебе придется, да и что тебе стоит? Вспомни-ка, сколько людей невинную кровь лили и за то вышли в большие герои и монументов сподобились? Не бойся: никто не узнает, я концы спрячу, а совесть тебя мучить не будет, потому как после этого ты сам с собой расправишься». «Ну и подлец ты!- говорит поэт.- Много видел я на свете подлецов, но таких- в первый раз». «И не мудрено,- не смущается бес,- на то я и есмь дух зла. Но понапрасну полагаешь, что я- предел, есть среди вас куда нашего брата похужей, ну, да это погудка иная, давай дело делать». «Какое дело?!» «Вооружайся на двойное смертоубийство». «Пошел ты к чёрту!- кричит поэт,- убирайся вон!» «А как же слава всемирная, вечная?» «Ну ее к чёрту!» «Так ведь чёрт-то я, тут, куда ж ты ее кинешь? А дело-то простое: чик!- и готово. Хошь ножом вдарь, хошь револьвером пальни». «Да кого, кого?!» «А первого, кого на улице встретишь». «Нет! Я- поэт, а не убийца!» «Что за чушь! Ваши же теорийки говорят, что каждый человек - в потенции убийца. Знаешь, даже мыслишка имеется: не убийца, а убитый виноват! Ну-ка про Каина и Авеля припомни? Или про Моцарта и Сальери?» «Уходи!»- кричит поэт. «А вот не уйду!» «Ах, не уйдешь?!» Шварк в него бутылкой! Пролетела бутылка через чёртову башку, как сквозь дым, и об стенку- в кусочки. Выхватывает тогда он из стола пистолет-револьвер: бух! бух! Чёрт те пули лапкой поймал и поэту предъявляет: «Ну теперь ты понял, что я настоящий чёрт?» «Теперь понял»,- говорит поэт и уж хочет пистолет-револьвер к виску приставить. «Погоди,- останавливает бес,- еще не время, совсем немного потерпи». «Как ты мне всю душу испакостил!»- говорит поэт. «Выпей-ка ты напоследок нашего адского зелья, я этот напиток незримо всем самоубийцам подношу». «Давай, чёрт с тобой!»

Достал чёрт откуда-то пузатую заплесневелую бутылку, помочился в нее для поэта незримо и наливает в бокал- пей! Выпил поэт, чуть не задохнулся. «Как себя теперь чувствуешь?» «Злость во мне дикая. Убить мне кого-то хочется, все равно кого». «Ну, коли так- действуй!». Схватил поэт пистолет-револьвер и выбежал на улицу…

Нет, братцы, не невольте, в другой раз доскажу, право слово, устал я, притомился, сил нет… Уж коли рюмочкой подкрепиться… Да и то не знаю, что выйдет… Полегчало маленько… что Христос босыми ногами по душе ступил… Поплывем с Божьей помощью дальше.

Выскакивает это поэт на улицу, а ночь глухая, темень- глаз коли, дождь так и хлещет. И видит поэт- стоит под фонарем детиночка, ребеночек малый, мокрый, бедняжечка, до нитки, трясется, сам бледненький, глазенки круглые, испуганные, плачет сиротинушка. Поэт забыл сразу, зачем выскочил и про пистолет-револьвер; пиджак скинул, ребеночка накрыл и домой принес. «Ну что ж ты?»- бес его встречает. «Ребеночек вот, промок, иззяб…» «Так я ж тебе сказал: превого встречного, а ребеночек-то кто, али не первый твой встречный?» «Вот!- кричит поэт.- Не надо мне от тебя ничего, не надо мне никакой славы, а хочу я больше славы хоть раз в жизни сделать доброе дело!» «Отменно-замечательно!- бес-то,- а ты посмотри, кого привел».

Смотрит поэт: щенок в его пиджаке завернут! Да странный какой-то щенок: начал он вдруг расти, раздуваться, с большую собаку вырос, с теленка, глаза ярым огенм горят, шерсть дыбом, сам черный… Как бросится на поэта, как начнет его рвать-кусать! Поэт из пистолета-револьвера: бах!бах! И упала собака. Только смотрит он- а вместо собаки ребеночек лежит убитый! Тут поэт от страха чувств и лишился.

Очнулся, а чёрт ему виски трет. «Бедняжечка,- это бес-то. Как же ты так? Все это тебе примерещилось: никакого ребеночка, ни собаки не было, это я мечтаниями бесовскими навел, чтобы тебя испытать». «Долго ль ты меня еще мучать будешь?» «Совсем немного осталось. Теперь тебе легче будет, потому как я тебя к злодейству приуготовил». «Сил нет,- молит поэт,- тебя терпеть, мне самоубийствовать хочется, поскорее руки на себя наложить». «Уж не беспокойся,- успокаивает бес,- сделаешь это в самом лучшем виде, а пока ступай смело, идет сейчас по улице мужик и несет Черную книгу. Отбери у него эту книгу любыми путями».

А мужичок-то, Никитич, отец Петьки-комсомолиста, и вправду шел по улице с Черной книгой. Не знал он, что это за книга, но понимал: дорогая. Куда нести ее?- тоже не знал, но ноги сами вели его, будто книга дорогу показывала.

Выбежал поэт на улицу и видит в темноте: вроде бы какой огонек к нему приближается. Приблизился огонек, разглядел поэт- точно, идет мужик обыкновенный, с бородой, а в руках огнем-золотом горит-переливается чудесная книга. Красоты неописуемой: листовым золотом обложена, отделана самоцветами, рубинами и изумрудами, сияют они на ней, как звезды на небе.

«Здравствуй, хозяин!- обращается поэт.- Куда это ты книгу несешь?» «Доброго здоровья, если не шутишь,- торопливо отвечает мужик, а сам вперед спешит.- Прости, недосуг мне, час поздний и гуторить некогда». «Ты не продашь ли мне книгу?» «Не моя она и продать не могу». «Может, так отдашь?» «И так не отдам». «Отдай, мужик, очень она мне нужна! Пропаду я без нее». «Шли бы вы своей дорогой, человек хороший, а то час поздний, да и пистолет-револьвер у вас зачем-то. Далеко ль до греха?» «А если я тебя сейчас застрелю?» «Неужто душу свою за книгу погубите?» «А я ее, мужик, может, давно из-за книг погубил, мне терять теперь нечего, и чёрт мне помогает. Отдавай книгу или застрелю!»

У мужика от страха язык отнялся, чуть не шепотом вымолвил «караул!» и давай дёру. Поэт за ним , пистолетом-револьвером размахивает. Прицелился и- бах!бах! Бежит мужик еще пуще со страху. А бес, который все время незримо рядом, на ухо поэту шепчет: «У кого в руках Черная книга, того не убьешь. Сначала книгу отбери, а потом убей!»

Бежит мужик старый со всех ног, из сил выбивается, в уме читает «живые помощи». А поэт молодой, ноги резвые, его нагоняет. Только видит мужик- горит впереди огонек ясный, вроде звездочки путеводной, и понимает он, что в том огоньке его спасение. И совсем мужику пришла бы беда, потому как бес московский против него был, но тут и бесу нашенскому вышло внезапно посрамление…

Ох, и заболтался я сегодня, да уж ладно, теперь на полдороге не остановлюсь, только уж, ребята, как хотите, а второй штоф заказывать надо, потому как такое хитросплетение ума настало, что без этой подмоги никак не расплетешь… Вот оно и хорошо. Всю честную компанию потчуй, хозяин! А уж я вас распотешу. Эх, хороша, зараза!

Да… И вот вышло нашему московскому бесу полное посрамление. Ловок он, враг, все предугадал, предувидел, нашел руки достающие и руки берущие, нашел душу растленную, испакостил ее до нестерпимости, довел до исступления и на зло кинул; и вот-вот все им задуманное должно было исполняться, да забыл бес про своих бессмертных врагов. А те два беса, вам известных, хвостов лишившись, крепкую обиду затаили и решились мстить. Но своими руками, то бишь лапами, бесы участвовать не согласны, вроде бы как мыслию они скорее горазды. Московский наш бес ловок, а эти- хитры-прехитры. Вот и исхитрились они вконец и придумали мщение непростое и наихитрейшее. Пошли на Арбат к бесу, что у работяги-китайца в прачешной лежебочничал (тот и не знал, что привез с собой издалека). Вызвали его да и открылись: вот, дескать, московский бес хочет Черную книгу взять себе, а с ней и власть над всем миром. Тут бес китайский в такое волнение ударился, что мигом помчался к себе да и вынес им лукошко, а в нем- множество мелких бесенят.

И вот забегает московский бес вперед мужика и хочет ему пакость сделать- ножку подставить или грязь-мазут разлить на дороге, как вдруг сам о натянутую проволоку споткнулся и нос расквасил.

И тут навалилось на него сонмище бесенят, и пошло у них побоище великое. Обыватели средь ночи великий шум слышали, и многие крестились в испуге, понимая, что неспроста это. Храбер был наш бес московский, да многое множество врагов было, и худо ему пришлось. А два врага его, два прехитрющих беса, рядом стоят, в драку не лезут, только подначивают: «Так его!! Так!» Кутерьма идет великая, одни хвосты мелькают. Вцепились бесенята в нашего беса, что блохи, нипочем не пускают. А те два, от нашего московского пострадавшие, улучили миг да и поймали его за хвост, да и всунули хвост его в церковную калитку и накрепко ее захлопнули. И ничего московский бес поделать не может, потому как над калиткой- крест святой, а преступить его он не волен. Тут бесенята китайские, нашего беса уловив, выстроились в рядок, свою поганую песню пропели и все дружно, обстоятельно нашего беса того… обгадили с рог до прищемленного хвоста.

Совсем плохо нашему бесу московскому пришлось: до утора просидел он под дождем, измок, иззяб как собака, а утором идет батюшка наш, отец Варсонофий, к ранней службе. Видит: зажат в калитке кто-то неизъяснимо мерзкий. Глазам своим не верит, крестится: «Неуж бес к нам попался?» «Отпусти меня, старичок,- бес-то молит,- что хошь для тебя сделаю, а не отпустишь- в Чеку донесу!» «Ах ты враг Господень!- старичок-то батюшка шамкает.- Ужо я тебе задам!» И давай беса колошматить своим иерусалимским посохом. Тут отец диакон подошел: «Чего-то вы, отче, выделываете?» «Беса поучаю. Враг он наш, да еще в Чеке служит». «Гм, истинно бес… ужо и я ео поленушком!» Взял диакон полено, перекрестил его и ну беса осаживать! Великое посрамление бесу вышло, чуть до смерти его отцы не зашибли, да схитрил враг: перегрыз хвос-т и был таков!

Свалился бес в сточную канаву, еле жив, оттуда- в канализацию, и по трубам, с дерьмом и мусором, добрался до дворца самого главного и объявился в сортире. Главный-то только штаны застегнул, как вылазит бес из дерьмового нутра. Главный-то поначалу сдрейфил, но увидел: свой это бес да драный, смрадный весь, битый и мокрый, на кота дохлого похожий. Тут главный успокоился и даже посмеиваться стал. «Кто это, - спрашивает,- тебя так выволочил?» «Враги твои меня, беса твоего, вконец закрестили, в срамный облик ввели- поп Варсонофий да дьякон Гаврила, прикажи их арестовать». Главный- за телефон и дает распоряжение: попа Варсонофия и дьякона Гаврилу сейчас на Соловки. «А еще,- жалуется бес,- китаец на Арбате работает, дак при нем бес его прижился, прикажи его вон!» Главный дает команду: «Вон его и беса его из Москвы!- Ну, а тебя в награду за усердие прикажу положить в санаторию для высшего начальства». «Увы,- отвечает бес,- это мне никак не сходно, потому как я адская сила. Ты уж прикажи мне где-нибудь в уголочке упрятаться, теперь я тебе постоянно буду потребен». «Только подальше,- главный говорит,- а то смраден ты нестерпимо!» Бес наш- прыг-скок и за портрет, в паутинку, на исцеление.

Портрет-то тот был непростой, вроде иконы антихристовой, перед ним у главного горела свеча неугасимая, и, сказывают, молился он перед ним в полуночен час по своей черной вере, а чёрт ему помогал, и такое там будто бывало, что и поверить страшно. Ну, да мы люди маленькие, нам лучше помалкивать…

Бес-то московский, он рядом вертится, живуч, подлый- недельку полежал, отлежался и опять пакости чинит. И научил он главного взорвать нашу Сухареву башню! «Взорвешь,- говорит,- башню, и книга рассыплется в прах, и взять ее некому, и власть ни у кого, как у тебя. Но раз нет заклятия, то нет и власти полной и навечно. Конечно, оно и так пока неплохо, но с Черной книгой надежно и напрочно. Потому,- бес говорит,- твоя власть рано или поздно кончится и будешь ты проклят всем живущим, но на твою жизнь с избытком хватит, побольше меня слушайся». «Плохой ты бес,- сердится главный,- что не мог мне Книгу добыть». «Что ж, и на нас, бесов, бывает прорушка, а главное, мужик во всем виноват. Кабы не мужик русский, быть книге твоей», «Ладно, я за это мужика укатаю: велю его соединить в колхоз и раскулачить как класс!» «Вот это да!- радуется бес.- Многое нам, чертям, от вас, людей стоит перенять. Далеко ты нас превзошел! До такой подлости и я бы не додумался- чтоб кормильца своего так изничтожить! Признаю тебя над собой повелителем, но уж, сам понимаешь, только тут, а уж там, извини…» «Чёрт с тобой, кем ты мне будешь? Какой пост тебе назначить?» «Давно я имею желание воплотиться в самого расподлеца, у тебя вакансия в Чеке свободна, вот и назначь меня, самая по мне работенка». На том и поладили.

Устал я, еле язык ворочается, а досказать надо… Что с поэтом стало? А вот что. Поэт наш с пистолетом-револьвером как бежал, так вдруг и остановился: все впереди него дымом заволокло, маревом некоим, куда идти- не знает, тычется во все стороны, словно волчок вертится. И страшный танец вытанцовывает: что-то выкрикивает, пистолетом машет, зубами лязгает, а сам пляшет. Понял он, что наваждение это, и вся жизнь его многогрешная- наваждение, и иудство свое понял, закричал последним криком и бросился бежать. Прибегает к себе в дом, совсем шатается, голова кругом идет, а сердце словно бы чьи-то мохнатые лапы в комок сжали и терзают нестерпимо. Он, чтоб от муки нечеловеческой, неизбывной избавиться, и выпалил себе в сердце, как в беса!

А мужичок-то наш русский? Мужик-то, Никитич, вдруг почувствовал облегчение: легче идти стало и погони нет. Однако совсем вокруг потемнело, позади грохот и вой, а впереди все огонек маячит. Он идет на огонек. Ближе подходит и- странное дело: будто шел он лесом дремучим, на полянку вышел, и стоит на полянке часовенка, а в ней огонек теплится. Мужик перекрестился и туда вошел. Встает ему навстречу старец древний, как лунь белый. «А я,- говорит,- добрый человек, тебя давно жду». Мужик смотрит: старец ликом ясен, взгляд живой, сам добрый, а вкруг головы сияние. Узнал мужик,- он. Никола Милостивый, крестьянский заступник. Мужик на колени пал. «Восстань,- старец речет.- Ну что, мужичок?» «Да вот…»- хотел мужик объяснить, что с ним было, и книгу показать, да видит: нет у него в руках ничего- пусто. Старец усмехается: «Или потерял чего?» «Книгу нес всю дорогу и выронил, видно». «Искать собираешься?» «Не знаю, что и делать, и куда она только делась, ведь в руках была, точно помню, пойду поищу…» «Не трудись, книга та в прах рассыпалась. Все реченное сбылось, так как и быть должно. Господи благослови тебя, русского мужика, вечного страдальца!»

И видит мужик: стоит он возле Сухаревой башни, а уже рассвело и люд кой-какой показался, и базар начинает шевелиться, над башней галки гомонят, трамваи звенят, шум дневной начинается; Москва проснулась, пробудилась, снова ожила суета наша мелкая, человеческая, внове день московский и внове довлеет дневи злоба его…

Тут и сказка наша к концу подошла. Только сказка ли, не знаю. Третьего дни отца Варсонофия с диаконом чекисты замели. Вот и судите, милостивые граждане мои московские, чьи это проделки, как не лукавого. Кто это над нами тешится, кто это все безобразие вытворяет? А я пошел своей дорогой. И потому как мстителен он, то знаю: не простит мне моих разоблачений. Ну да я против него слово знаю: «Сгинь, сгинь и рассыпься!» А главное, братцы, что все мы должны друг за дружку крепко держаться, тогда никакой бес нам не страшен. Вот и я, человек московский, грамотей книжный, вам, други мои, всегда рад и болтовней своей горазд потешить. Дай Бог, встретимся! А на меня, дурака-болтуна, не сетуйте. Спасибо за компанию. Счастливо оставаться.

следующий сказ