В те далёкие годы, когда симфония Церкви и Государства не достигла мангеймских высот, а больше напоминала скромную венецианскую сюиту, случилась эта смешная история, которая многим может показаться выдумкой, но свидетели этого события ещё живы и пока ещё здоровы. А по последним и очень утешительным данным ВОЗ считают себя молодыми, что спорно, но, согласитесь, приятно на пятом десятке.

В 1993 году, аккурат восьмого мая, по окончании божественной литургии выловил меня наш проректор у трапезной и сообщил благую весть.

— Завтра едете всем регентским классом в Шегарку. У мемориала, сразу после митинга, нужно спеть литию по павшим воинам.

Надо, так надо, что там этой литии, десять минут от силы, со всеми ектениями да Вечной памятью. Опять же есть перспектива, что накормят, а это в голодные постперестроечные годы было мощнейшим стимулом для вечно клацающих зубами от голода семинаристов.

В регентском классе на тот момент окормлялось ровно шесть душ, из которых пять были женского пола и одна душа — мужского по имени Димитрий. Димитрий был рождён от прекрасного союза диакона Иоанна и матушки Татианы, регента Троицкого храма. 

Понятно, что с такой родословной Димитрий был среди нас, скромных плодов, от союзов советских инженеров с медиками, да строителями, самым продвинутым по части исполнительства панихид, венчаний и прочих ирмосов с запевами. Одним словом, хороший такой отрок, церковный. Не без пороков, конечно. Про малые его пороки не помню, а из крупных — невероятная смешливость, которая нападала на него в самые неподходящие моменты. Но об этом позже.

День Победы для нас тогда не задался для нашего скромного ансамбля с самого начала. Во первых, у церковного автомобиля, который должен был доставить нас до Шегарки, отвалилась дверь.

Да и как ей было не отвалиться, если на этой скромной «таблетке», судя по её е виду количеству и качеству травм на кузове и на капоте, ездил на маёвки ещё первый созыв томского РСДРП?

Водитель, как плоть от плоти своего боевого автомобиля, по имени Егор и по кличке «мышиная голова» (так его «окрестили» работницы трапезной за смешную форму черепа) при помощи кулаков загнал дверь на место, а меня заставил крепко держать ручку изнутри, «чтобы не дуло».

И мы поехали, дребезжа, покряхтывая и позвякивая.

Второй незадачей на нашем пути к шегарскому мемориалу случился «отец Сникерс». Сникерсом батюшку нарекли братья-семинаристы за его любовь к спортивной обуви (это, конечно, громко сказано — обуви, при тогдашней всеобщей бедности обуви этой было по две пары на все про все, одна в лето, другая в зиму). У отца Сникерса с доходами, видимо, было ещё хуже, чем у всех, поэтому и в суховей и в мраз со сланом он ходил в одних и тех же кроссовках «абибас» какого-то непотребного 56 размера, хотя росту был более, чем среднего. В сочетании с вечно коротким подрясником «абибасы» смотрелись очень по — хипстерски и приводили в постоянный осужденческий трепет всех бабок церковных, от свечной лавки до трапезной — вечного источника всех приходских свар и сплетен.

Отцу Сникерсу (да кто ж помнит, как его звали? (Мирскому имени никогда не вознестись над метко данным прозвищем), как настоящему Homo Liber, было глубоко наплевать на всех бабок мира, да и вообще на всех. Уровень его внутренней свободы на тот момент доходил до высот настоящего святого и страшного в своей святости средневекового юродства. В общем, батюшка Сникерс был настоящий церковный хиппи, для которого ни благочинный ни, тем более приходское бабье были не указ.

Хипстерство его распространялось не только на внешний вид, но и вообще на все его деяния, включая совершение таинств и треб. Не заморачиваясь уставными чинопоследованиями юродствующий отец служил «в Духе», как настоящий пещерный праведник, над которым ни епископа, ни Типикона, что для всех с ним сослужащих и поющих был чистый ад. Он смело, по диджейски мог делать нарезку из вечерни, литургии и венчания, весело помахивая кадилом и не обращая внимания на грохот падающих в алтаре и на клиросе тел, не могущих вынести его «полноты богослужения».

Однажды, на Пасху, в селе, отец Сникерс пошёл на каждение. Покадил весь храм, покадил притвор, потом покадил паперть и ушёл кадить село, оставив изумлённую паству с только с пономарями и хором, которые дослуживали праздник уже сами, мирским чином. Вернулся через два дня, искадив пол района, включая пустоши и овраги.

Вот такой высоты и глубины праведника командировали в Шегарку (бывшее село Богородское) служить литию. Праведник стоял на остановке с авоськой, из которой торчали кадило с кропилом, кроссовки победоносно топорщили носы из-под истрёпанного подрясничка. Солнышко светило, пели птички.

За моей спиной взоржал церковный отрок Димитрий, я выронила на дорогу дверь боевой «таблетки». Сестры-регентши потуже подвязали платки, в голос запели «Да воскреснет Бог»…И только Егор — «мышиная голова» остался невозмутим, так как был невоцерковлен, всех верующих вслух считал болящими и много лет трудился водителем в милиции. Удивить и напугать его было трудно. Это-то нас и спасло в результате.

Отец Сникерс наших реакций не заметил, взгромоздился со своим поминальным набором в машину, я покрепче вцепилась в вываливающуюся дверь и мы помчали в сиреневую даль, навстречу своему позору. Пару раз, на крутых поворотах меня выносило вместе с дверью в открытый космос, под весёлые матерки «мышиной головы», но боевые сестры — регентши ловко хватали меня за различные части моего бодрого и ещё молодого туловища и водружали на место. Птицы ещё пели и солнце ещё светило.

В борьбе с дверью мне некогда было подумать о том, зачем батюшка взял с собой на литию кропило и не взял требник, в котором красивыми буквами изложено чинопоследование таинств и треб. Перед очередным моим сложным выходом с дверью, церковный отрок Димитрий задал, таки отцу Сникерсу этот животрепещущий вопрос.

— Батюшка, а как вы служить собираетесь без книжки? Мы тоже не захватили, на вас понадеялись.

(И опять заржал)

Батюшка вытащил из авоськи кропило, постучал им себе по лбу.

— Вот здесь все мои книги. Ныне и присно и во веки веков.

Мы по привычке хором ответили ему: «Аминь!», — с этого момента окончательно стало понятно, что нашу панихиду шегарцы запомнят надолго.

Доскрипели мы на своей таблетке до деревни, которая ещё не ведала, что ей предстояло пережить в ближайший час. И там все ещё пели птички и светило солнышко.

У сельсовета нас уже ждали. Начальство при полном параде, в пиджаках и «гаврилах, с алыми бантами на лацканах и флагом СССР ждали «живого попа с монашками». Митинг без нас не начинали.

Я вышла им навстречу с дверью в руках, как со щитом и с пасхальным приветствием.

— Христос воскресе!

Старые партийцы, безусловно, были готовы к тому, что наша церковная компания не совсем от мира сего, но, похоже мне удалось их тогда удивить. Ничего мне не ответили стойкие коммунисты, промолчали.

— Воистину воскресе! , — ответил мне Егор —мышиная голова и вырвал дверь из моих натруженных рук.

Отец Сникерс тоже не подвёл. Пока я расшаркивалась перед торжественными селянами с дверью наперевес, он выудил из кармана чекушку, плеснул из неё святой водицы на кропило и с криком: "Воистину воскресе Христос!», — начал окроплять оторопевших мужиков, стараясь попасть в лицо каждому. Мужики утирались горстью, в их рядах росло смятение, которое закончилось бегством от христославца на безопасное расстояние.

Егор курил с видом санитара из отделения тяжких психических расстройств, отрок Димитрий ржал, сестры заматывали лица платками на манер хиджаба, чтобы в торжественно-печальный момент не испортить панихиды своими смеющимися мордахами. Птицы уже стихли, но солнце ещё продолжало светить.

Самый смелый партиец, удостоверившись, что святая вода в бутылочке иссякла, приблизился к нашему бате и задал деловой вопрос.

— Товарищ батюшка, давайте будем начинать, народ заждался. Только мы ваших правил не знаем, как по регламенту положено? Сначала митинг, а потом панихида или наоборот? Давайте решим.

— Христос впереди всех! Что тут думать? Сначала панихида, а потом митингуйте хоть до второго пришествия.

Вежливые перестроечные коммунисты переглянулись и повели нас на нашу Голгофу.

У мемориала на площади собралась вся деревня в праздничных нарядах, с шариками, транспарантами и чем-то ещё советско-праздничного разлива, деталей, увы не помню. 

У самого памятника воинам — победителям стояло шесть стоек с микрофонами и огроменные колонки, поодаль — кумачовая трибуна для оратора с гербом Советского Союза, красиво вышитого гладью.

Нас, поющих, поставили у микрофонов, а, расставив, поняли, что по дороге мы потеряли отца Сникерса, который, правда вскоре обнаружился с обратной стороны мемориала, раздувающим кадило.

А кто хоть раз самолично раздувал кадило, тот поймёт, какая оказия может произойти, если покрепче дунуть на тлеющие угли. Правильно. В лицо вам может полететь зола и украсить лик, как у того мавра или хорошего шахтёра. Отец Сникерс торопился, дул более, чем усердно и к народу вышел «ликом чёрен и прекрасен», вылитый Моисей Мурин из житий святых. Лицо в золе, борода в золе, глаза слезятся от дыма… Торжественный вид, в общем.

И топает прямиком к кумачовой трибуне с гербом. И начинает, нет, ни литию и не панихиду, начинает проповедь. В микрофон, само-собой. И в этой проповеди он чихвостит в хвост и гриву безбожную советскую власть, безбожные сельсоветы и жителей безбожной Шегарки. К концу первого получаса ему удалось убедить и самого себя и оторопевших от ужаса селян, что Шегарка с прилегающими к ней окрестностями, по количеству грешников и их злодеяний превосходят и Содом и Гоморру и всех гиен огненных. (С деревьев начали валиться обморочные птицы, солнце пару раз моргнув исчезло в набежавших тучах).

Потрясая над гербом уже остывающим кадилом отец Сникерс перешёл к перечислению всех напастей, которые должны были свалиться на головы шегарских скотоподобных нечестивцев. Египетские казни скромно отошли в сторону детской литературы и плакали оттуда в три ручья.

Онемевшие мы стояли атлантами с каменными руками, готовые в любой момент подхватить падающее на грешную Шегарку небо. (Где-то в толпе заплакал ребёнок).

Лучшие люди Шегарки в красных бантах и праздничных «гаврилах» не утирая пота с красных от страха и ужаса лиц взирали на черноликого проповедника со смиренным ужасом людей, стоящих у расстрельной ямы.

Поддув кадило наш грозный отец зачем-то резко переключился в теме проповеди на аборты и тут уже досталось всем гражданочкам поселения, включая грудных младенцев и старух — верных ленинцев 1900 года рождения.

С абортов батя перескочил на воровство и Бог весть, чем бы всё это закончилось, если бы церковный отрок Димитрий не хрюкнул со всей мочи в микрофон. Полет мысли отца Сникерса был прерван этим возмутительным поступком и припечатан не менее возмутительным предложением Димитрия начать служить литию. Народ безмолвствовал и только Егор «мышиная голова» одобрительно показал большой палец из-за спин убитых проповедью коммунистов — председателей колхоза.

В кромешной, совершенно вакуумной тишине отец Сникерс начал хлопать себя по карманам в поисках чего-то очень ему нужного. Толпа попятилась, парализованные птицы на спинах поползли в сторону Томи, чтобы уже утопиться навсегда.

Но, вопреки предположениям, батюшка вынул из кармана не гранату, а обтрёпанный, жёлтый от времени листочек, который оказался «рукописанием», которое вкладывают в руки покойнику, отправляя его в жизнь вечную. (тут отрок Димитрий ещё раз громко хрюкнул в микрофон, заподозрив, что шоу сейчас будет ещё более «маст гоу он»). Сникерс строго посмотрел в нашу сторону и во всю силу своего не сильного голоса возгласил в микрофон: » Благословен Бог наш, всегда ныне и присно и во веки векооооов!». Мы истово рявкнули в ответ: «Аминь!».

Лучше, конечно, нам было ограничится проповедью… Требника под рукой не было, наизусть панихидного чина отец Сникерс не знал и носило его по волнам памяти так, что мы чуть не ушли в венчальное многолетие там, где нужно было петь «Со святыми упокой». Отрок Димитрий, то уползал, то выпозал, проржавшись из-за мемориала, сестры стояли каменными бабами с отстрова Пасхи и блекотали булькающими голосами что-то атональное, уходящее из пентатоники, то в лидийский, то в миксолидийскийй лады и время от времени жевали концы платков, чтобы не взоржать по примеру брата своего Димитрия.

Егор «мышиная голова» из толпы все время слал нам какие-то странные знаки, которые отец и батюшка расценил, как призыв «жги, отец» и жёг так, что солнце окончательно ушло за плотный слой снеговых туч, дабы не освящать этого позорища. Шквальный ветер нёс в нашу сторону несколько торнадовых воронок, чтобы стереть с лица земли даже память о нашем выступлении.

Но мы держались.

И тут наконец-то, отец Сникерс вспомнил, чем заканчиваются все литии и панихиды, развернул листок-рукописание и начал читать разрешительную молитву (а читают её только на отпевании, ну никак не на литии). И дойдя до слов «, а и от онех же и на ны друг другоприимательно пришедшею, да сотворит чрез мене, смиреннаго, прощено и сие по духу чадо… (а вот тут всегда произносят имя отпеваемого чада), батюшка впился взглядом в председателя колхоза, который уже буквально висел на руках соратников и не подавал признаков жизни и грозно спросил:"Где список?!».

Сиреневый, как туман председатель прошептал в ответ: "Какой список?». «Мертвецов! Покойников!!! Кого отпеваем?!», со строгостью судии возопил отец Сникерс. (Птицы всем составом уже доползли до Томи и по одной скрывались в пучине волн).

Председатель с мучительной завистью смотрел на птиц, мечтая разделить с ними утопленническую участь, но… «Нет у нас списков, товарищ батюшка, нет!». Толпа судорожно выдохнула и замерла.

Отрок Димитрий в очередной раз скрылся за памятником, содрогаясь всем своим тщедушным телом, сестры затолкали остатки платков в рот, насколько можно сдерживая рвущиеся из грудей стоны.

«А раз нет, то и не надо», — неожиданно легко согласился отец Сникерс. Шегарцы мощно выдохнули, председатель с сиреневого ушёл в инсультно-фиолетовый цвет, солнце обрадованно мигнуло из-за туч тремя чахоточными лучами. («пронесло!», — подумали птицы и очередь к месту утопления сократилась втрое).

Кое-как, через кучу лишних возгласов, теснившихся в голове у батюшки мы вышли на каданс. Вытащили платки из пересохших ртов и выдавали уже нечто гармоническое, а на сугубой ектении даже рискнули спеть тройное «Господи помилуй», Александра нашего, Архангельского с духовым басовым ходом, чем расстрогали селян до слёз. И все бы могло закончиться чинно и благородно, если бы товарищ батюшка не решил вдруг на «Вечной памяти» продемонстрировать свои небогатые вокальные данные.

«Во блаженном успении вееееечный покой», — срывающимся фальцетом воскричал отец Сникерс. «Подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим», — здесь батюшка нырнул в басово-контроктавные глубины, голос сорвался и перешёл на грозный шип, после чего, лихим глиссандо взмыл в третью октаву:"И сотвори им ве-е-е-е-ечную паамяяяяяяять».

Голос его, усиленный микрофоном взметнулся в горние выси, добив вставших «на эшелон» на высоте десять тысяч метров коршунов. Весь регентский класс оказался парализованным в один момент.

Отрок Димитрий уже не смог отползти за мемориал и лёг тут-же в венки из еловых лап. Я попыталась задать ля-минорный тон, чтобы хоть как-то вступить и запеть, вместо чего звонко квакнула в микрофон. Вторая попытка оказалась ещё хуже и прозвучала, как будто собачке дверью хвост прищемили. Пока я повизгивала, кто-то из мужественных сестёр-регентш в неопределённой тональности взвыл:"Вееееее…», — на продолжение сестры не хватило, она захлопнула рот и стояла с выпученными глазами, не в силах выдавить из себя ни звука.

Я с грустью поняла, что нас сейчас будут бить, как того гроссмейстера в Васюках, закрыла глаза и затянула «Вечную память» уже по всем нам. В этом коротком песнопении я умудрилась смодулировать раз восемь, начав в одной тональности и переходя без всяких знаков альтерации в другие. Диафрагма моя билась внутри организма свежеразвешанным бельём, что позволяло мне идти по звукоряду четверть-тонами, на манер хорошего муэдзина. Стоящие в праздничной толпе татары-мусульмане оценили мой вклад в память их погибших сродников. Это чувствовалось.

Сестры легли на венки рядом с отроком Димитрием и не подавали признаков жизни. Над всем этим восторгом, в клубах кадильного дыма парил отец Сникерс.

Выдавив последнюю ноту из горла я открыла глаза.

Под руководством Егора — мышиная голова митингующие несли к моим ногам пластмассовые и бумажные цветы. Под белы руки вели председателя. Трясущиеся на венках тела сестёр-регентш и отрока Димитрия поначалу смутили наивных шегарцев, но Егор развеял их страхи и сомнения фразой: "Скорбят. Рыдают. Очень нежные, ранимые девки.»

Когда последний цветок был возложен к моим ногам, Егор кого за подол, кого за косы-до пояса дотащил до машины, оставив товарища-батюшку на растерзание шегарцев. «этот нигде не пропадёт, а вам морды набьют», всучил мне дверь-щит и мы помчали в Томск на всех парах. Над стареньким УАЗ — 452 всю дорогу кружили стаи птиц. Хотели отомстить, да, видимо, пожалели нас дураков.

Отец Сникерс вернулся через три дня, живой, цветущий, с полными руками гостинцев от шегарских коммунистов. Святые люди оказались. Не то, что мы;)

https://umenshikova.mirtesen.ru/blog/43600253446/Otets-Snikers-Istoriya-odnoy-panihidyi?