(еще одна новейшая американская сказка)

- Когда-то Создатель вылепил нашу Землю из теста, как пирожок, и поместил её выпекаться в мир.
- А тесто из чего?, - перебила Учителя любопытная девочка. Она была такая уже большая, что ей доверяли вымешивать тесто для пирогов.
Учитель наморщился, вспоминая, и стал быстро перечислять:
- Космическая пыль... немного солнечной плазмы... пару щепоток метеоритного железа... соль... специи конечно, но про них никто ничего не знает. Потому что Секретные Компоненты, - девочка понимающе закивала.
- И что?, - нетерпеливо галдели дети.
- И теперь он иногда проверяет готовность. Ну, знаете как у пирожков готовность проверяют? Берёт Создатель огромную тонкую-тонкую невидимую спицу и втыкает куда-нибудь в Землю. Потом вынимает - а там немного сырой магмы на кончике спицы. Значит, пока сырая. А Земля трясётся, трещинами идёт, видели ведь по телевизору.
Дети обрадовались: теперь им всё стало понятно. Конечно, видели! Теперь всё ясно! Здорово как! Только большая девочка, которой уже доверяли вымешивать тесто для пирогов, о чём то задумалась.
- Учитель, - робко спросила она, - а что будет, когда Земля испечётся?
- А что с пирогами бывает, - лукаво спросил Учитель и рассмеялся во внезапно подкравшейся тишине.

(новейшая американская сказка)

- Учитель!, - кричали дети и хватали учителя за цветастые полы пончо, - расскажи нам что-нибудь!
- Нуу... а что вам рассказать?
- Расскажи, откуда берется такой сильный ветер, как сегодня!
- Нет, так не пойдёт, - Учитель поморщился и вдруг стал строгим, - ну-ка, садитесь в круг.
Присмиревшие дети быстро расселись в круг.
- А теперь сами по очереди рассказывайте, откуда берется ветер. Вот ты! да, ты! начинай!
-------------

Рассказ мальчика, который сидел слева от Учителя

- Все знают, что изнутри гор находится Подземное Гномье Королевство., - все радостно закивали, - и там живут гномы. Они маленькие и всем похожи на людей, только совершенно не любят убираться, - некоторые дети смутились и постарались казаться выше, - просто совсем не любят убираться! Они даже человеческих женщин воруют, чтобы те за них убирались. Но сейчас человеческих женщин сложно поймать, потому что полиции много, а злых мачех - мало, и за год Подземное Королевство совсем зарастает грязью. И воздух спёртым становится. Гномам оттого тяжело дышится, а самые слабые гномики даже падают в обморок. Тогда Подземный Гномий Король издаёт Великий Декрет о Генеральной Уборке, и в королевстве приостанавливаются все дела, все раскопки, всё строительство, все шахты останавливаются. Гномы открывают специальные вентиляционные отверстия снизу гор и сверху гор. Таких отверстий очень много, но со стороны дороги они не видны. И запускают огромные вентиляторы! Вентиляторы продувают гору насквозь, а оттого и в горах получается ветер, и в долине получается ветер, и если принюхаться, он пахнет немного пылью и даже алмазами!
-------------

Рассказ девочки, которая сидела рядом с мальчиком

- А я слышала, что как раз сейчас время, когда Король Запада выбирает коней в свой Королевский табун. Это большая честь для коня. А вокруг нас очень много коней, только они дикие и всё время прячутся. Но когда наступает время Ежегодных скачек, все кони - все-все-все - которые думают, что они быстрые и красивые (ведь все кони думают, что они быстрые и красивые!) убегают к Королю Запада. Они бегут так быстро, что мы их даже не видим, только чувствуем движение воздуха, когда они пробегают мимо. И их очень много. Если поставить фотоаппарат так, чтобы он снимал часто-часто, то на фотографиях можно увидеть смазанные конские силуэты, вот, и я однажды видела такую фотографию!
-------------

Рассказ совсем маленького мальчика, который сидел справа

- А я думаю, ветер получается оттого, что Гигантские Воздушные Ежи сворачиваются в бесплотные клубки и быстро-быстро скатываются с горы. Мне кажется, я однажды такого Ежа почти что видел. Они большие и прозрачные, а иголки у них не колются, а щекочутся. Им нравится, если холодно. И если снег. И тогда они скатываются с горок, а нам кажется, что это ветер.
-------------

Рассказ девочки, которая сидела напротив Учителя

- Ну что вы за ерунду все говорите! Это ведь Птица Грома поднимает ветер, огромная птица с железными крыльями, медным клювом, у неё каждое крыло как горный хребет! Это же все знают!, - и девочка, обидевшись на то, что все знают, а ей не верят, расплакалась и убежала.
-------------

- Учитель, Учитель!, - глаза у детей уже слипались, но успокоиться они не желали никак, - она права? так кто же всё-таки прав? Расскажи, откуда на самом деле берется ветер?
- Нуу.... конечно, она права... и ты прав... и ты, я думаю, прав... и ты тоже... Вы все правы!, - сонно пробормотал Учитель. В это время года он постоянно невысыпался: то к гномам в гости, то к Воздушным Ежам, и приглашением Короля Запада пренебречь было никак нельзя.

Когда-то, давным-давно, небо было очень близко к земле*, так близко, что верблюдам приходилось ходить в три погибели и чуть ли не на четвереньках. Вообще-то верблюды тогда были очень стройные, высокие и красивые, но стоило им выпрямиться неосторожно, как - бааааам! у верблюда появлялась очередная шишка и взамен напрочь пропадало желание выпрямляться ещё раз. Поэтому верблюды ходили постоянно злые и иногда даже кусали людей за ноги: люди были намного ниже. И только верблюжата бегали весёлые, свободные и счастливые.

Многие люди дружили с верблюжатами, пели с ними песни и вместе распивали вкусное папайевое пиво. Люди тоже тогда были совсем другими. Небо-то ведь было близко, ага, и люди тоже были все близко, и почти такие же весёлые и счастливые, как верблюжата. Люди имели только по одному бесплотному телу - но зато совсем цельному. Цельным людям всегда всего хватало и всегда было хорошо. Но другие люди им были совершенно неинтересны.

Тогда папайи плодоносили каждую неделю сразу калебасами с пивом. А весёлые стройные верблюжата служили прекрасными сокалебасниками. Всего у людей было в достатке, так что и боги им тоже ни на что не сдались. Поэтому богам было скучно.

Боги пытались обхитрить людей: то папайю у них стащат, то пустят слух что пиво из облаков НАМНОГО вкуснее, то колючек верблюжих накидают прямо под дерево с папайями. Но люди тогда были очень рассеянные: ведь их ничто, кроме себя, не интересовало, такие они были цельные. Ничего у богов не получалось сделать с рассеянными людьми. Поэтому в один прекрасный день боги собрались все вместе и решили придумать Большую Ловушку.

Сначала они хотели вырыть Большую Яму, чтобы все люди туда попадали и чтобы все их бесплотные тела разлетелись на маленькие кусочки. Но не смогли договориться где рыть: под ногами у людей когда собирается дождик? или прямо по дороге к папаейвому дереву? Так что вместо Ямы боги сделали Огромную Невидимую Лопату. Потом они взяли все вместе эту лопату и стали ждать.

Очень скоро одного глупого человека укусил молодой верблюд, и глупый человек отпихнул верблюда ногой и сказал:
- Чтоб тебя небо совсем расплющило!

Тогда боги подняли Огромную Невидимую Лопату и огрели этого человека этой Лопатой плашмя, и молодого верблюда огрели, и всех прочих верблюдов, и всех прочих людей: такая большая была лопата. Лопата обрушилась на невидимые тела всех людей и порвала их на маленькие клочёчки. Потом боги провернули Лопату, и все клочёчки перемешались: у каждого теперь было не одно невидимое тело, а целая каша кусочков невидимых тел. Поэтому люди с тех пор не спокойны и не счастливы, а наоборот постоянно тоскуют и ищут сами не знают чего. Если кому-нибудь повезёт найти в другом человеке кусочек своей души, то он прилепляется к тому человеку и всё время хочет рядом с ним находится; но сложно найти и кусочков много. Люди начали смотреть наверх и даже на небо вскарабкиваться, ну тут уж боги не растерялись: с тех пор боги пьют папайевое пиво, смотрят вниз и радуются, и никому не скучно с тех пор.

А верблюдам от Лопаты ничего не было. Но они так испугались этой Лопаты, что с тех пор все ходят в три погибели, как будто и не умеют ходить по другому, даже самые маленькие верблюжата.

-------------------------------
* ещё ближе, чем в предыдущей сказке

В шестой жизни я родился бы на Гаваяйях, в маленькой покосившейся хибарке среди рощицы макадамиевых деревьев. Около моей халупы проложили бы здоровый хайвэй через весь остров, и мне волей-неволей пришлось открыть в ней мелкую лавку с самодельными сувенирами, кофейным автоматом и сухими промаслившимися бутербродами из купленного в мелкооптовом магазине Коско хлеба, сыра и намазки на бутерброды. Намазку я делал бы сам из орехов макадамия. Из пустых орехов макадамия я мастерил бы аутентичные гавайские бусы. До океана мне было бы добираться минут пятьдесят.

Однажды нескончаемо унылым вечером я сидел за стойкой и плёл свои вечные гавайские бусы. На моей шее, как всегда, болтался бы амулет: обкатанный морем кусочек лавы с вплавленным в неё квотером. Я сам нашёл его на лавовых полях пятнадцатью милями восточнее. Когда-то там была деревня, в которой родилась мать моей матери.

Вдруг мне показалось, будто амулет стал тяжёлым и обжигающе горячим. Оранжевое полыхнуло по стеклянной витрине магазинчика: наверное, кто-то припарковался задом. Раздался глухой дребезг колокольчика на входной двери; ко мне в магазинчик зашла пожилая гавайская женщина. Её красный саронг был сшит из странного материала: тяжёлого, мерцающего и как бы тлеющего. Всё стеклянное на витрине и кусочек лавы на моей шее подсветились оранжевым. Но мне этого было уже не нужно. Я хорошо знал легенды своей земли - я узнал бы её и так.

Как я и думал, она попросила накормить её. Я был с ней вежлив, почти подобострастен, но ничего бы ей не продал и ничего не отдал бы даром. Мы прятали друг от друга глаза. До конца своей бесхозной жизни я бы гадал: что стало бы, если я встретил её взгляд своим прямым взглядом?

Когда она ушла, я быстро собрался: несколько пёстрых саронгов; недоделанные бусы из пустых орехов макадамия - на память; запас бутербродов и термос кофе. Я сидел бы и ждал, а когда наступила ночь, я любовался бы самым прекрасным зрелищем за все свои семь жизней: как горящая лава, искрясь и пылая, пожирает мой магазинчик и все мои деревья макадамия, одно за другим.

А поутру я наконец отправился бы к океану.

В следующей жизни я отдался бы математике. Целиком и полностью, со всеми потрохами, ибо математика для математика - как Иисус Христос для невесты Христовой.

Ещё в юности я познал бы жар и пыл ночей над кипами исчёрканой бумаги. Я знал бы красоту линий - которые суть числа, слагающихся в фигуры - которые суть формулы. Я знал бы внезапную отторопь озарения; слабость, приходящую за озарением; ровное тепло, приходящее за слабостью. Числа, линии и абстрактные понятия сплетались бы в плотную вязь: это и была бы ткань моего мира. Я был бы страстен и неистов. Я шёл бы по улице и в причудливом истекании города в город за спиною видел бы знак и образ истекания многомерных монстров моей науки; я садился б на корточки, доставал б из кармана салфетку и фотографировал мелким почерком формулу истекания и ключ превращений. Изнутри меня теоремы, леммы и определения гремели бы фугами и кантатами. Моя жизнь была бы полна.

До поры до времени.

Однажды на заброшенной улицы маленького подмосковного городка я оступился и упал в открытый люк. Изнутри он был бетонным - наверное, бывший бункер. На полу валялось несколько разломанных деревянных ящиков. Смутно пахло тухлятиной - но, кажется, сверху, из белёсого квадратного проёма к подмосковному городку и прочим знакам свободы. На рычание электричек бункер отзывался тихим утробным воем. Было холодно.

Я, конечно, кричал бы. Потом, когда кричать надоело, я бы сел и прикинул распространение звуковых волн в коробке с квадратным отверстием на высоте в три метра - и орать перестал. У меня не было еды и воды, но была ручка и стопка измятой бумаги. Спать было страшно, и я не спал.

К вечеру пошёл дождь. Первым делом я спрятал свои исписанные листки - там что-то начинало проклёвываться, потом соорудил из досок нечто вроде лоханки, потом набрал воды в пригорошню и напился. Теперь я был обеспечен водой. Я спрятался от дождя в дальний угол бункера и вернулся к своим бумагам. Ночью от соседнего фонаря нисходил прямоугольник тусклого жёлтого света.

За двое бессонных суток я сделал бы больше, чем смел надеяться сделать за всю свою жизнь, или даже за семь своих жизней. Я в благоговении смотрел на измятый исчерканный лист: записанный на нём способ сказать давно сказанные вещи был столь прекрасен, столь прост и безупречен, что я не посмел бы вымолвить гордое: "Я нашёл". Почему-то я заплакал. Потом схватил ручку и переписал по новому половину того, что знал - получилось лучше, ярче и проще. Теперь можно было идти дальше; у меня оставалось немного воды и три листочка бумаги; вытащившие меня водопроводчики долго ругались, а потом смеялись надо мной; и ещё много лет рассказывали как спасённый ими человек плакал и отбивался, каждый раз забывая упомянуть, что сами в пятницу оставили люк открытым.

С тех пор я не выносил холода и недолюбливал города.
Я опубликовал бы статью и стал бы знаменитым с этой одной статьи.
Эммигрировал во Флориду.
Там выращивал апельсины.

Действующие лица:
Код
Йад
Урод

Действие первое и последнее

Урод:
- Уже который день стучусь я в запертую дверь.
Я тщусь постичь коварство числ и сумрачный процессов гений.
Мой Код, рождённый в муках!

Код молчит.

Урод:
- Мой Код, моя зеница ока, матожидание моих очей!

Код молча ковыряет в носу.

Урод:
- Ответь же мне, мой Код! Внемль мне! Услышь!

Код лениво поворачивается к Уроду:
- Ну? зачем брейкпойнт, козёл, поставил? что хотел?

Урод:
- Вотще мои мечты, вотще мои желанья.
Я грезил Кодом ласковым и нежным.
Но эта тварь растлила все надежды.
Чего же делать с ним? Чего же делать мне?

Входит Йад.

Урод:
- Для нас обоих всё ещё не решено.
Ещё есть выход: есть стена без двери,
ещё стена без двери, пол, окно.
Код! Ну Код же! Код!

Код:
- ну что?

Урод:
- Код! выпей Йаду!

Утром он проснулся раньше обычного и долго лежал визави высокого потолка. В восемь утра она вскочила по будильнику и было побежала на кухню, но споткнулась о его вертикальный взгляд.
- Ромочка? что с тобой, Ромочка?
- ничего, Лидочка.
- нет, я же вижу! что с тобой? ты... ты меня разлюбил?
Лида закусила нижнюю губу.
- нет, что ты, - ответил он, не оборачиваясь, и продолжил одними губами, - всё ещё хуже.
Лидочка молча ждала.
- Лидочка... я пишу стихи. Я, кажется, поэт.
Она непроизвольно отшатнулась, но быстро взяла себя в руки.
- ну, это ничего, Ромочка. Это ведь не зара... это ведь не смертельно? вроде это проходит иногда? - она гладила его по загривку дрожащей ладонью, - ты не бойся. Всё будет хорошо.

После они завтракали под ритмичное мурлыкание телевизора. Ели тосты с малиновым джемом и вкусные булочки по двадцать три с половиной рубля. Без четверти девять он оделся, поцеловал жену и отправился на работу.

Ещё пару минут она продолжала стоять с приклееной улыбкой, потом опрометью бросилась в спальню. "Только бы не заразно", - шептала Лидочка, запихивая свои тряпки в огромный бесформенный чемодан, - "только бы не заразно".

Четвёртую жизнь я пустила бы под откос ещё в детстве. Ребёнком я помнила бы себя обыкновенной. Как все. Я была весёлым ребёнком и подвижным. Родителям было сложно уследить за мной. Я очень радовалась, когда мы все вместе поехали в потрясающий парк со скалами: там были огромные арки, и как будто статуи воинов, и пропасти, и мягкий шершавый оранжевый камень, тёплый на солнце. Мы остановились в палатке. Весь день мы ходили по скалам; родители очень устали и рано отправились спать. Я считала себя уже почти взрослой; для меня поставили отдельную палатку. Я считала себя достаточно взрослой, чтобы пойти в одиночестве любоваться закатом.

Я бежала по округлой лестнице из огромных растопыренных пальцев, цвета человеческих пальцев, и следила за своей тенью, которая бежала поверх черной пятерни тени пальцев по соседней подсвеченной алым ладони. Солнце косило на меня безумным взглядом без радужки и зрачка, заныривало в каменные складки и появлялось снова; потом вдруг исчезло. Прямо передо мной возвышался огромный каменный столб с округлыми очертаниями, чуть расширяющийся к верху. Солнце последний раз отразилось от его гладкой вершины и скрылось совсем. Я была одна, и где находится палатка со спящими родителями, представляла себе весьма приблизительно. Фонарика я с собой не взяла. Огромные красные камни в сумерках стали огромными серыми камнями; ещё огромнее и ещё круглее; они как будто надвигались на меня; я побежала. Не помню что было дальше. Я очнулась в какой-то как бы пещере. Я лежала на плоском камне, рядом причудливо изгибалось местное лишенное листьев дерево. Впереди была скала, сзади была скала, всюду была скала, сбоку вверх уходила узкая расщелина. Я пошла вверх по расщелине. Где-то высоко бросалась в глаза резкая линия раздела между тенью и освещённой скалой. Уже наступило утро. Я наощупь добралась до линии раздела и аккуратно выглянула наружу. Перегнулась через то, что должно было видеться как скала; но я ничего не видела, кроме контура тени. Снаружи я должна была увидеть другие скалы, дорогу, машины, может даже людей - но я видела только тени других скал, тени машин и похоже что тени людей, насколько получалось выделить их в буйстве чёрных сплетающихся контуров. Я закричала. Меня нашли. Пещера оказалась совсем близко от лагеря. Родители только проснулись и даже не успели как следует испугаться.

С тех пор я всегда пережидала полдень в тёмной комнате; обычно спала. Ночью тоже старалась не показываться на улице: несколько фонарей с разных сторон мешали и спутывали тени. Я почти не могла ориентироваться. В каждой комнате моего дома был ровно один сильный источник света и плотные шторы на окнах. В школе меня считали фриком; я быстро бросила школу. Знакомые считали меня не от мира сего. Думали, я близорука. На самом деле у меня было стопроцентное зрение. Я научилась узнавать людей по изменению контура тени носа или ушей.

Всю оставшуюся четвёртую жизнь я оставалась совершенно безумной.

Третью жизнь я прожила бы виноградарем в предгориях Сьерры-Невады, среди мягких белёсых холмов, похожих на спины свернувшихся динозавров. В моей винодельне имелось бы добротное, хоть и немного устаревшее оборудование. Каждую осень я нанимал молчаливых медлительных мексиканцев. Мы давили бы в виноградном прессе Каберне Савиньон с нижних виноградников, и Каберне Франк с верхних виноградников, и Вайонир с солнечной стороны, и Шардане, но я никому не позволил бы дотронуться до Шираза. После я говорил - "вы хорошо поработали, парни, спасибо", платил им сколько положено и прогонял бы прочь. Мексиканцы не любопытны. Они не спрашивали, как я справлюсь один с огромным тяжёлым прессом.

Я никогда не отдавал виноградному прессу Шираз. Моя женщина давила грозди своими босыми ногами. Ещё несколько дней виноградная кровь и мякоть бродили; я отцеживал влагу в бочонки американского дуба. Через три года разливал по бутылкам без этикеток и ставил в самый глубокий погреб. Я очень редко продавал свой Шираз.

Девять лет каждый год в осеннюю ночь ко мне приходил один и тот же кошмар. Я как наяву отпускал мексиканцев, шутил, звал женщину, сам снимал с неё обувь, долго смотрел как она разминала тугие тёмные пряди вина своими круглыми пятками, пьяная от виноградного духа; нежные кисти рук моей женщины красны от виноградных кистей; я разувался и запрыгивал в чан. Сразу в моей руке откуда-то брался острый широкий кинжал, и я плавным движением вскрывал любимой женщине ярёмную вену. Широкий тёмный рукав крови ниспадал на давленые грозди; я просыпался. В полудрёме прикидывал вкус Шираза, если добавить немного крови. Вставал, завтракал и выдавал мексиканцам традиционное ежегоднее напутствие. Каждый раз одинаковое.

Кошмар отпустил меня, когда вызрел урожай 1991. Это был замечательный год. Ещё лет шесть ко мне приезжали люди из разных штатов и спрашивали Каберне Франк того года. Все вина получились просто великолепно, кроме Шираза. Моя женщина в тот день случайно порезала щиколотку. Кровь совершенно испортила вкус вина.

В другой жизни я родилась бы в ещё более маленьком городке, на границе Невады и Юты, в добропорядочной мормонской семье. В восемнадцать лет я стала бы второй женой управляющего с медного рудника. Я любила бы своего мужа, хмурого бородатого вдовца с неожиданно тонкими кистями рук, и родила бы ему троих детей. Родами третьего, младшего, я бы умерла, потому что с детства мечтала умереть родами и получить для себя и детей своих целую планету. И для родителей. Мои родители смогли зачать лишь одного ребёнка. Им не полагалось планеты.

Мой муж исчезал бы каждую пятницу в направлении дороги, ведущей в Неваду. Я никогда не была в Неваде. Говорят, граница Невады уже за милю блестит как рождественская ёлка. Каждую пятницу мой муж тёрся об меня длинной шершавой бородой и садился в свою специальную пятничную машину. Длинную и ржавую. В этой машине ездил в Неваду его старший брат, отец, а, может, и дед. Никто не догадывался, что длинный ржавый с квадратными углами форд - это машина моего мужа. Потому что у каждого мужчины в городке была своя длинная ржавая перешедшая от предков машина. Такие машины было не принято узнавать.

Каждую ночь пятницы до утра субботы, когда дети уснут, я доставала из потайного ящика в старом диване своё полотно, шесть футов на девять футов. Под тусклым светом электрической лампочки я садилась в продавленное кресло и вышивала бисером яркие огни и весёлых танцующих женщин моей планеты Невада. В вывески казино я вплетала прозрачные разноцветные бусины.

В ночь перед своими последними родами я успела доделать всё: и мерцающие деревья, и пруд с фонариками, и длинную бетонную эстакаду сквозь космос. Я скатала полотно в тяжёлый тугой рулон и завернула в припасённую мешковину. На середину свёртка я приклеила большой красный рождественский стикер с заполненным адресом. В поле "От кого" на стикере было бы пропечатано - СантаКлаус.

Если бы я могла прожить несколько жизней, то я нашла бы куда их потратить.

Одну я провела бы владельцем небольшой бензоколонки около федерального хайвэя. Хайвэй нёс бы между холмов плоские автомобили и огромные трейлеры, с Западного побережия на Восточное и с Восточного на Западное, а я сидела бы перед кассой на высокой барной табуретке и следила бы за людьми: как они выходят из своих машин, полусонные, трут глаза; нервно оглядываются в поисках туалета; тупо смотрят на витрину с мягкими булочками и холодными малосъедобными сэндвичами, наливают свой кофе в пластиковый стаканчик и ёжатся под холодным ночным ветром. Кофе я бы отдавала бесплатно.

Я настроила бы несколько видеокамер: около стойки с булочками, около кофейного аппарата, около самой колонки, у входа в туалет. Внутри бы не стала, потому что в той жизни я была бы не русской хулиганкой, а добропорядочным американцем с хорошей родословной, семья которого прожила в этом городке целую американскую вечность: лет пятьдесят.

По ночам я сидел бы за прилавком и нажимал по очереди несколько потайных кнопок. А днём - обрабатывал кассеты с видеороликами. Немножко спал. У меня бы не было друзей и, наверное, женщин. Годам к шестидесяти я смонтировал бы свой первый и единственный фильм. На двадцать восемь минут. Написал бы завещание: своему соседу, одинокому энергичному владельцу магазина сети Кинг Бургер, я завещал бы свою бензоколонку в обмен на обязательство опубликовать мой фильм. Потом бы оделся, взял соль, спички, мыло, тёплый свитер, дождевик - и ушёл навсегда.

Проживать свою следующую жизнь.

Продолжение новейшей американской сказки "Как Луна вырвал у болтливой женщины её колдовской язык"

Луна как оторвал язык - сбежал обратно на своё небо. Да. Даже не стал женщине помогать. И никому не стал помогать. Он злой был и жадный, и колдовской язык с собой забрал. Там у себя, на небе, и бросил: пусть валяется.

А женщины с тех пор грустные. Хотят что-то сказать, а как, не знают - потому что они хотят нижним языком сказать, а он далеко, на луне. И на Луну часто смотрят.

Тот язык стал белой лунной змеёй и видел её с тех пор только один мужчина. Это было уже после того, как небо сбежало, потому что рассердилось на непочтительных близнецов. Мужчина не смог на небо запрыгнуть и придумал большую ракету. Которая допрыгнула до Луны. А там ничего и нет! только змея по лунному песку ползает. Мужчина испугался, когда змея к нему поползла, и сказал вслух: "ох, лучше бы я дома был!" - и сразу дома оказался.

Так никто и не знает теперь, был ли тот мужчина на Луне или не был.

Давным-давно, когда небо было куда ближе к земле и туда можно было сбегать перед завтраком - набрать свежих небесных взбитых сливок, у всех женщин было по два языка. Один рос изо рта в голове, как и у мужчин, а другой - из рта между ног. Нижний рот женщины использовали для колдовства, потому что всё, что они говорили нижним ртом, исполнялось. Тогда все женщины были колдуньи.

Но однажды Луна решил спуститься на землю, потому что ему очень понравилась одна деревенская девушка. Все боги иногда спускались на землю. Говорили, что за девушками, а на самом деле они уставали по небу прыгать: прыг! прыг! - и спускались походить по земле. Но просто так спускаться было неудобно - а что другие боги подумают? если сказать, что прыгать надоело, то могут и из богов выгнать, и что тогда? а если к девушке, то это ничего. Или к юноше - это тоже ничего. Если боги на земле встречались, то с друг другом совсем не разговаривали, а расходились припрыгивая.

Та девушка, которая Луне понравилась, очень любила взбитые сливки. Очень. А бегать на небо не любила. И прыгать не любила. Тогда она села и стала колдовать своим нижним колдовским ртом. "Пусть каждые тридцать дней около моей хижины появляется кувшин взбитых сливок", - сказала она. Как раз к ней Луна подошёл, весь такой круглый, лоснящийся, - "такой круглый, как щёки у этого жирного мужчины", - и показала Луне свой нижний язык.

У Луны сразу лицо вытянулось. Кому нравится, когда его жирным называют, тем более нижним языком. "Ты, женщина, с кем разговариваешь?" - спросил он очень недовольно, - "кто тут жирный, женщина?" "Ты!" - дерзко ответила девушка, которая уже совсем не нравилась жирному круглому Луне. "Но ты не переживай, ты похудеешь!" - добавила она своим нижним ртом.

И Луна стал худеть. Очень быстро. Конечно, он испугался - хоть и бог; и тут вздорная девчонка открыла свой нижний рот и собралась сказать ещё какую-то гадость, так что Луна совсем испугался и вырвал из нижнего рта женщины её колдовской язык.

Поэтому теперь женщины не умеют колдовать.
И раз в тридцать дней Луна худеет, а раны женщины истекают кровью.

Что же касается взбитых сливок, то их женщины научились покупать в супермаркетах - хотя, конечно, там они не такие вкусные.

Хозяин кошки:
- эти собаки так невоспитанны, что их нельзя выпускать на улицу!
Хозяин маленькой собаки:
- эти большие собаки бегают без поводка и мечтают только как бы сожрать моего пса! я всегда держу собаку на привязи!
Хозяин большой собаки:
- эти маленькие собачки решительно ебанутые! эти хозяева берут их на руки то и дело!
Молодая мать:
- эта собака подбежала к моему ребенку и виляла хвостом! она могла сожрать его!
Бабушка-божий одуванчик:
- эти кошки кишат микробами!
Другая бабушка:
- эти дети всё время орут!
Возмущённая общественность:
- сошёл снег и весь двор в этих собачих какашках!
Прошлогодняя какашка:
- эти люди всё время наступают на меня! их надо всех уничтожить!

Огненный ангел с мечом: внимательно прислушивается к какашке.

Примечание для недогадливых: это литературо. Ли-те-ра-ту-ро. Абстрактное.

В тот вечер гостем оказалась молодая девушка и вместо кофе Он велел принести шампанского. Я ожидала такого - чего скрывать. Когда нибудь оно должно было произойти. Мать рассказывала мне про сэра Джона, моего двоюродного деда. Сразу после медового месяца с леди Кэтрин он стал ночевать дома только когда приводил женщину с собой. Но у нас с Ним не было медового месяца - зачем он держал меня в доме, зачем? Кто я для Него? И зачем? Я искусала себе губу до крови и рассадила локоть об раковину. Все невыговариваемые вопросы хлынули как из прорванной плотины. Наверное, в тот момент я стала немножечко сумасшедшей - иначе бы не позволила себе нечто даже более страшное, чем вопросы. Я распахнула дверь и влетела в комнату. Дверь оказалась незаперта.

Женщина полулежала на софе, откинув голову назад. Она была совсем юной, хрупкой, и кожа её тонких запястий казалась сделанной изо льда. Она не шевелилась, а Он будто шептал что-то на изящное маленькое ушко. Больше вопросов не было, и ответов не было, и времени не было, и ничего не было.

А пару вечностей спустя Он обернулся на скрип распахнутой двери. Увидел меня - растрёпанную, в пеньюаре, в мелких незасохших капельках крови - рывком поднялся и сделал два шага навстречу.

Он такой странный... говорит, что люди - просто ходячие бурдюки. Я конечно спрашиваю "а я?" - всегда так спрашиваю, может чтобы лишний раз напомнить кому-то из нас, что и я - человек. А Он смеётся и гладит меня по шее. Он любит гладить мою шею, и ложбинку на затылке, где шея под гривой волос смыкается с черепом, а я млею - мне становится и тепло и холодно одновременно, ледяная дурманящая волна пробегает через шею по всему телу и медленно затихает где-то внизу живота. Тогда Его глаза чуточку светлеют... но про людей Он всё равно говорит как-то странно. К нам редко ходят гости, раз в месяц примерно. Я делаю кофе. Подаю кофе и ухожу спать - почему-то Его гостям никогда не требуется ужин. Только полгода назад, когда я узнала своего двоюродного брата, мне было позволено остаться с ними - я была счастлива! ведь Он позволил мне чуточку своей непонятной жизни.. я сделала мясной пирог и три разных десерта, и мы так восхитительно поговорили о нашей общей кузине и её женихе: как он поехал охотиться на лис и все узнали что он не умеет сидеть верхом; и о нашей дальней родственнице, которая развесила по всем стенам своего дома чучела змей; и о сэре Джоне который любил бега пока не сломал себе ногу. Я думала что Ему тоже будет интересно, но Он сидел мрачен и быстро выпроводил кузена: мне до сих пор неудобно перед родственниками. В тот вечер Он поцеловал меня на ночь, в первый раз. Его глаза были совсем темны, а губы - почти ледяные. Он долго гладил мою шею и ту самую беззащитную ямочку на затылке, а потом вдруг развернулся и ушёл куда-то - без предупреждения; я проплакала всю долгую осеннюю ночь; а вернулся он через два дня - весь замызганный и в мокром платье.

Целиком вымышленный пост. Все совпадения случайны. Музыкой навеяло.

Я просыпаюсь обычно раньше, когда Он ещё дремлет; и подолгу смотрю на свои тонкие почти прозрачные руки. Мне хочется сразу, но сразу нельзя. Да и всё равно Он сразу не будет, Он меня бережёт. Только кожу портить. Сначала придётся поесть, чего-нибудь гадкого - мяса, гранатов. Лучше, наверное, гранатов - хотя бы сегодня. Мясо я ела позавчера - сколько можно. Или - о! точно! сегодня утром обойдусь гречкой, сгодится. Её и делать быстрее. Что ж, придётся встать. Приготовить гречку. Можно даже юркнуть в кроватку пока готовится, чтобы Он не замерз совсем. Ему нравится просыпаться в ещё тёплой кроватке, а я... так вообще бы из неё не вылезала.

С отвращением запихнуть в себя мерзкую расплывшуюся массу. Совсем я разучилась готовить гречку - впрочем, она мне никакой не нравится. Мне любая еда не нравится - зато теперь в душ. И долго-долго стоять под душем. Он не любит запаха мыла. И даже шампунем мне дозволяется пользоваться только по воскресеньям, когда Он спит не просыпаясь.

Наконец-то. Теперь обратно в успевшую подостыть кровать. Он уже ворочается - почти проснулся. Открыл глаза и смотрит на меня, с улыбкой. А дыхание перехватывает - но этого показывать нельзя. Старательно дышу диафрагмой, прижимаюсь ближе. Откидываю голову назад, подставляю шею. Ну же, милый... аааах. Облегчение и блаженство, и Он стал чуть теплее, лохматит мои волосы, что-то шепчет. Слизывает капельку, смеётся. Я люблю Его.

Было у старика алдара три сына: Селтарок, Шиамут да Эздэне. Крепко он их любил, да не сиделось добрым молодцам в родимом доме, томилась без дел их сила богатырская. Скрепя сердце дал алдар отцовское благословение любимым сыновьям, и в придачу трех коней: черного, желтого и красного, да три меча, что рассекают скалы и в жару битвы вопят человеческими голосами. Попрощались братья и разъехались в разные стороны.

Вот едет старший брат, Селтарок, на красном коне, и видит: бежит змея, от злой смерти спасаясь, а за ней огромный драуг гонится. Поднял свой меч Селтарок, и от одного блеска из драуга дух вышел. А ту змею Суулдеви звали. И говорит она своему спасителю:
-Спасибо тебе, богатырь, пусть хранит тебя вечноизменчивое пламя. Окажу я тебе в благодарность две услуги. Вот первая - поезжай прямо до колодца, разруби там своего красного коня на девять частей и разложи кругом. Кинь свой меч в колодец и позови: "Госпожа! Принимай суженного да стол готовь." Так жену себе заработаешь. Но не поминай Парза-бонга, а иначе смерть примешь. А коли вторая услуга понадобится, позови меня, только лишних слов не трать.
Договорила змея и растаяла в воздухе.
Поехал дальше Селтарок и сделал все, как змея велела, только у коня его глаза человеческими слезами наполнились, и меч в руках у старшего брата солью покрылся. Кинул его в колодец Селтарок и позвал, как змея велела. Пошел белый пар из колодца, коснулся конского мяса и вышли из кусков коня девять девушек с змеиными языками. Подошла одна - ухо отрезала, подошла вторая - другое ухо отрезала, третья нос отхватила, четвертая с пятой по ноге взяли, шестая с седьмой по руке, а две последние глаза выцарапали. И взмолился Cелтарок о смерти, появилась тогда змея, что он спас, и сказала:
-Имя жены твоей, Селтарок, Боль. Но еще одна услуга осталась, выполню уж я твою просьбу. Теперь мы квиты.
С этими словами вползла через рот в него, и оба скончались.

Вот что было со старшим братом, а средний все едет и едет на своем черном жеребце. Вдруг видит: бежит змея, от злой смерти спасаясь, а за ней огромный драуг гонится. Вынул Шиамут свой меч из ножен, и от его блеска драуга дух покинул. А ту змею Суулдеви звали. Говорит она храброму воину:
-Спасибо тебе, смельчак, пусть хранит тебя разноблещущее пламя.В благодарность окажу я тебе две услуги. Вот первая - поезжай направо до колодца, разруби там своего черного жеребца на девять частей и разложи кругом. Брось дымящийся кровью меч в колодец и позови: "Госпожа! Пришел твой суженный, баню готовь." Жену себе заработаешь. Но если помянешь Парза-бонга, придет твоя смерть. А коли я понадоблюсь, позови не тратя лишних слов.
Сказала так и исчезла.
Сделал все Шиамут, как змея советовала, и поднялся из колодца белый пар, коснулся конских останков и вышли из них трое девушек, подобных светлому месяцу. Улыбнулась ему одна, рыжекосая, и говорит:"выбирай", а тот оцепенел весь, в глазах все помутилось. Рассмеялись девушки и споро стол накрыли, угощают богатыря да ресницами поигрывают. Отведал Шиамут от всех явств, выпил залпом кубок и совсем потерял разумение. А девушки и говорят: "Достань свой меч из колодца и съешь его, все трое твоими будем."
Что делать? Нырнул Шиамут в колодец, смотрит - а там белым-бело, и вроде как ни твари. Пошел он куда глаза глядят. Вдруг - словно две горы громом заговорили, а это два драуга из-за его меча спорят. Ушла душа в пятки у Шиамута, из пяток черный карла выскочил, с мизинец величиной, повизгивает тонко-тонко:
-Позови Парза-бонга, позови Парза-бонга!
Что ж, позвал Шиамут Парза-бонга, сразу драуги в пепел обратились и их ветром снесло, а верный меч к нему скок и мягким стал, будто масло. Съел меч Шиамут, ну и девушки объявились, воркуют вокруг молодца, бегают, а в руки не даются. Говорит рыжекосая:
-Угадай, чем кормили мы тебя, так и свадьбу справим.
Задумался Шиамут, как глянь - змея вокруг его шеи обвилась и шепчет:
-Пришло, вижу, время оказать тебе вторую услугу. Слушай - мясо, что ты сейчас ел, мясо твоего старшего брата, Селтарока, а вино, что ты пил, глаза его вытекшие. Имя же твоей жены: Измена. Но, милый, нарушил ты свое слово, призвал Парза-бонга, за это умрешь в глубокой старости всеми покинутый, язвами покрытый.
Сказала так змея и в землю ушла, только дух тлетворный растекся.
Стал Шиамут жить со своими тремя женами, да что ни делает, все в грех вводит и над ним смеется. Жены его бросили, ушли с его богатством, а детей в озере утопили. Так и умер Шиамут, как змея прокляла.

Ну а младший брат, Эздэне, все едет и едет на желтом жеребце. Захотелось пить жеребцу, да вода от него отходить стала. Вдруг змея плывет, от злой смерти спасаясь, а за ней огромный драуг вброд по речке гонится. Как увидел драуг Эздэне, от страха под воду ушел да там и остался. А ту змею Суулдеви звали. Обрадовалась она и говорит:
-Спасибо тебе, Эздэне, что спас меня.Окажу я тебе за это две услуги. Вот первая - поезжай налево до колодца, там твой конь желтой жижи напьется, а ты разруби коня на девять частей да меч в колодец кинь. Голос послышится: "Кто пришел?" но ты не отвечай. Жену заработаешь. Парза-бонга не поминай, а коли я понадоблюсь, лишних слов не трать, позови.
И исчезла.
Сделал все Эздэне, как змея наказывала, голосу не ответил, только вот заглянул в колодец. А там девушка красоты неописуемой, протянула руки к Эздэне - и все как дым растаяло. Месяц пролежал младший сын старика в глубоком беспамятстве, потом разодрал на себе одежды и пошел по свету искать свою любовь. Если попадались ему драуги или бругхи, голыми руками их разрывал и кидал поодаль. Много Эздэне царских дочерей встречалось, на всех он женился, жил с каждой по девять дней и девять ночей и бросал, дальше шел по пыльным дорогам. Встретил он как-то колодец, а вокруг вроде как конские кости красного цвета да череп человеческий. Взгрустнулось Эздэне, вспомнил он старика алдара и своего старшего брата, Селтарока, посидел и дальше пошел. Встретился ему и колодец с черными лошадиными костями да с человеческим черепом, вспомянул Эздэне отца да среднего брата, Шиамута, и дальше пошел. И совсем глубоким стариком пришел Эздэне к колодцу с желтыми конскими костями, сел, надломившись от старости, вспомнил родимый дом и змею, что зовут Суулдеви. Явилась змея и говорит ласково:
-Спи. Достаточно ты ходил. Да и имя своей жены, наверное, уже знаешь?