я подрабатывала тем, что мыла пол в подъезде своего же дома. Ну, то есть жила в первом подъезде, а мыла в четвёртом. То есть жила не в подъезде, а в квартире, но мыла подъезд.
Надо было раз в неделю прийти с ведром, тряпкой, бутылкой хлорки и веником - подмести и вымыть. Я сперва приходила днём, но всюду ходили люди, топтали, мешались. Тогда я стала приходить поздно-поздно вечером. Заходила к тётеньке и наливала в ведро воду. Потом тащила воду на лестницу и мыла потихонечку. Летом по углам летал пух - его тоже надо было изловить и вымести. Зимой на первом этаже намерзал снег. Вымыв один этаж, я выходила во двор под звёзды, в тапочках топала по сугробам и выливала воду. Заканчивала мыть к полуночи, и тогда последний раз выливала воду - всегда в одно и то же место - и на этом месте чернела в снегу дырка и там еле-еле видна была трава.
Вообще мне было очень хорошо - ночь, пустой гулкий подъезд и нетрудная работа. Я ползала по ступенькам, сочиняя стихи, или придумывая, кто живёт и что делает вот за этой стеной.
Весной я приходила так же поздно, но какие-то дети, гуляющие допоздна, выследили меня и прибегали дразниться. Кричали что-то, топали по чистым мокрым пролётам, а несколько раз даже приносили на картонке песок и высыпали на ступеньки. Высыпав, убегали,конечно же. Я песок подметала и молча мыла заново. Они заинтриговались и однажды пришли спрашивать, правда ли у моей мамы нет денег, чтобы меня кормить, правда ли, что у меня нет джинсов клёш и склько же мне вообще платят? Ну да, у мамы денег было не особенно много, джинсы клёш меня не интресовали как предмет вообще, а платили мне 150 рублей в месяц. Мне хватало ровно на половину билайновской десятибаксовой карточки. Вторую половину я зарабатывала писанием статей в местную прессу.
Я покупала карточку и писала смски той, которую любила.

С Зоей Ивановной мы как-то незаметно очень подружились. Я приходила к ней в гости. В сумрачной комнате было много цветов, стоял аквариум с двумя, кажется, красными рыбками и улитками, как-то была наряжена маленькая игрушечная ёлочка. Кровать Зои Ивановны стояла в углу, справа стоял тёмный шкаф, в линиях древесины которого она находила самые разные лица. Были лица и на обоях, но больше всего - на картинке из музея Чайковского в Клину. Там был сфотографирован дом-музей в ореоле зелёных деревьев - и в листве этих самых деревьев прятались лица. Некоторых из них она зарисовывала и показывала нам на "Свитке": смотрите, вот этот строгий, вот этот злой, а вот этот хохочет. Все мы, конечно, смеялись.
Мы вообще всегда смеялись, когда она читала свои рассказы. Я так, помню, просто заливалась. Мне как-то раз даже замечание сделал кто-то - уж не Владимир ли Николаевич? Но как-то раз Зоя Ивановна очень сильно на наш смех обиделась, расстроилась и читать перестала. Рассказы были обычно про то, как она отдыхала в санатории и каких людей, насекомых и цветы она там видела.
Я приходила к ней в гости, заваривала чай, приносила чайник в комнату и мы с ней чаёвничали. Как-то она попросила купить в лавке при библиотеке шеститомник Мопассана. Мы с сестрой ходили покупать и даже над Мопассаном Зои Ивановниным от души посмеялись. Надо же выдумать такую фамилию - Мопассан!
Подписывалась она так: Зоя Ивановна Каревская-Петрова-Тёлкина.
Когда она приходила на "Свиток", надо было проверять для неё стул на прочность: кажется, как-то раз один хлипкий под ней развалился, или, уж по крайней мере, треснул. Ходила она тяжело, с палочкой, а платья носила пёстрые, разноцветные.
Всю жизнь проработала лаборанткой в СЭС. А умерла как-то незаметно и быстро.

На вечер выдали племянника Андрюшу. Сидим мы за компьютером, Дживса и Вустера смотрим. Надо сказать, что, когда бабушка дома, стоит Андрше что-то попросить, как бабушка мигом бежит и приносит. Мы не столь добры к пятилетнему мальчику. Прошлый раз, когда нам его оставляли, он захотел сырков, а картошки не захотел. Открывал холодильник, а когда мы его закрывали, бился об дверцу головой. Потом Олег сырки положил на шкаф. Тогда Андрюша встал на табуретку перед шкафом и заревел. Без слёз, но так, внушительно. Ревел час. Когда я решила помыть пол и переставила табуретку с ненатурально ревущим Андрюшей, чтобы у шкафа вымыть, он заревел по-настоящему. Через два часа он слез с табуретки и одну картошку съел, другую под стол уронил, сделав, таким образом, несъедобной. И получил-таки свой сырок.
Так вот, сидим мы за компьютером, Дживса и Вустера смотрим.
Надо ещё сказать, что на лето я обычно стригусь покороче, превращаясь в "молодой человек, передайте билетик!". Но в этом году нелья, потому что невесте надо во что-то там фату втыкать, по слухам. Мне жарко и я мучаюсь, но терплю.
Так вот, сидим мы за компьютером, Дживса и Вустера смотрим.
Андрюша, печально:
- Как я хочу пить...
Я, печально:
- Как я хочу подстричься...
Мырь, печально:
- Как я хочу облысеть...
Сидим дальше. Андрюша, с тоской:
- Очень-очень хочу пить...
Я, с тоской:
- Очень-очень хочу подстричться...
Мырь, с тоской:
- Очень-очень хочу вырасти на двадцать сантиметров...

Андрюша, во весь голос, возмущённо:
- ТЫ НЕ ВЫРАСТЕШЬ!!!!!!!!!!!!!!!!!
Я, ехидно:
- А ты не попьёшь!
Мырь, меланхолично:
- А ты не подстрижёшься...

жена должна уметь готовить, я изучила такую вот вкусь:

У меня в небогатом арсенале вечного начинающего фотолюбителя есть штатив. Лёгенький, невысокий, не выдерживающий ни Зенита, ни даже Смены, он, однако, отлично подходит для никоновской цифромыльницы Nikon 3200. Ему уже лет пять, он основательно побит жизнью, вместо пластиковых креплений на выдвигающихся ногах давно уже желтеют проволочки. У штатива есть история, и довольно забавная.
Мне его подарил дяденька-фотограф, с которым мы познакомились на "заборной" фотвыставке у Белого пруда. Скажем, Пётр Петрович. А дяденьке-фотографу его подарил друг, тоже некий дяденька. Скажем, Иван Иванович. Подарил, просто чтобы сбагрить куда-нибудь с глаз долой. Потому что за штатив этот... Впрочем, дело было так.
Иван Иванович поехал на Рождество в Германию. Куда именно - история умалчивает. Бродил себе по предпраздничному городу, любовался. На одной из заснеженных улиц к нему подошёл человек с двумя чемоданами. Человек сказал:
-Послушай, друг, выручи работягу! Рождество скоро, а нам на заводе зарплату фотоаппаратами выдали! Ни подарков детям купить не могу, ни угощения к праздничному столу. Купи у меня фотоаппарат! Подешевле продам.
Тут он раскрыл чемодан, и снег стал падать на набор фильтров, штатив, экспонометр, несколько объективов и прочие серъёзные штуковины. Фотоаппарат там тоже был, внушительных размеров.
Надо сказать, что Иван Иванович никогда не увлекался фотосъёмкой. Ну, то есть, и фотоаппарата у него никогда не было. Ну, мыльница, разве что. Поэтому, когда ему предложили купить профессиональную технику задёшево, да к тому же ещё и мужику работящему помочь, он радостно согласился. И взял два чемодана. Марок восемьсот, кажется, заплатил.
Радостный, вернулся Иван Иванович домой. И сразу же к другу Петру Петровичу поспешил - хвастаться. И оказалось, хвастаться нечем.
Фотоаппараты были игрушечные. Корпуса из какой-то дребедени пластиковой, линзы где пластиковые, где вообще из блестящей слюды. Про сменную оптику и говорить нечего. Только штативы не подкачали: что им, штативам. Хлипенькие, конечно, зато объективов из фольги у них нет.
Иван Иванович так разозлился, что оба чемодана Петру Петровичу всучил. Пётр Петрович и подарил мне один из злополучных штативов. Вот, пять лет уже подарку. Ничего себе штатив. Для цифромыльницы как раз.

Напротив нашего дома стороят ещё дом. На стройке работают иноземцы.
Я вчера пришла на дачу обиженная, потому на мне, согласно пословице, надо было воду возить. Я и возила.
На горе колонка, под горой дача. Чтобы возить воду, придуманы бак, шланг от стиральной машины и детская коляска. Воду у меня на даче надо возить так: нацепляешь на колонку шланг, наливаешь в бак воду, закрываешь крышку и легонечко толкаешь коляску... Коляска со скрежетом и скрипом летит с горы, ты летишь за ней, резко заворачиваешь, влетаешь на улицу и по инерции докатываешься до самых ворот. Если скорость сбавить, то коляска становится очень тяжёлой и неповоротливой.
Когда я первый раз слетела со скрежетом с горы и промчалась мимо иноземцев, плеща водой и размахивая шлангом, они бросили работать и все на меня посмотрели.
Когда я ползла с коляской, в которой громыхал пустой бак, в гору, они бросили работать и все на меня посмотрели.
Когда я второй раз слетела со скрежетом с горы и промчалась мимо иноземцев, плеща водой и размахивая шлангом, они бросили работать и все на меня посмотрели.
Когда я ползла с коляской, в которой громыхал пустой бак, в гору, они бросили работать и все на меня посмотрели, а один, загорелый и в розовой рубашке спросил, как дела.
Ничего, - ответила я, улыбнулась и погромыхала дальше.
Хорошо, что очень хорошо, - сказал он и улыбнулся.
Когда я третий раз слетела со скрежетом с горы и промчалась мимо иноземцев, плеща водой и размахивая шлангом, они бросили работать и все на меня посмотрели. А тот, врозовой рубашке, перебрался через речку и подошёл к нашему дому.
Я вынесла лейку и стала поливать цветы.
-А ты бэры воду из рэчкы, зачэм таскать далэко?
-Не, в речке грязная.
-Нэ годытса, да... Это у тэба какие цвэты?
-Это вот дикая гвоздика, это настурция, это хризантемы, а вот тут астры будут, но потом, в сентябре...
-Оооо... Ты цвэты любишь?
-Ага.
-А у мэня вот племянник...
Я мысленно продолжаю: "тоже цвэты любит" и радуюсь. Вот, думаю, хоть этот какой-нибудь... У меня вообще-то сложилось определённое мнение об этих иноземцах, и о том, к чему сводятся такие разговоры, но мало ли, вдруг я ошибаюсь...
-А у мэня вот племянник гаворыт, что ты красывая (Нет, не ошибаюсь, к одному сводятся). Ты эму очен нравышса. Он тут у мэна на стройке работаэт. Хочэшь познакомытса?
-Нет, не хочу.
-Пачэму?
-Не хочу. Да я и вообще не здесь живу, зачем мне знакомиться. Я тут редко бываю.
-А он говорыт, что ты очэн красивая.
-Эмммэээ...
Поливаю цветочки.
-Ты падайди к нэму, скажи: "Ильмар, ты очэн красывый!"
-Эмммэээ...
Поливаю цветочки.
-Эго Ильмар завут... Ты падайды, так и скажы... Ильмар! Нэ забуд, Ильмар завут! Харашо?
-Эмммэээ...
Поливаю цветочки.
Тут у меня вода кончилась и я в огород пошла. Иноземец в розовой рубашке тоже за речку ушёл.

Мырь, когда я рассказала ему эту историю, засмеялся и сказал: "Как бы ты, интересно, узнала бы его на стройку, Ильмара этого? Что же, там рабочие работают, в грязи, в пыли, а Ильмар стоит такой, красавец, во всём белом...". Я думаю, что Ильмар, к тому же, кормит ручную лань... Для полноты образа.

вчера состоялась. Первый раз я по ту сторону. Потому рада: не пришлось тащить домой выиграннннные тяжести.
Замечали, что меня нет ни в числе прошедших в финал, ни вообще в числе волнующихся перед действием. Спрашивали с сочувствием:
-А ты что же, не участвуешь?
-Я нынче в отборочной комиссии.
-Ааа...
Трогали медаль. Говорили как со взрослой.
Только ГВА сказал: До свидания, Олечка.

Печали вчера:
- необычайное чувство одиночества. Верней, отсутствие понимания с той стороны, с которой если не с неё, то с какой же? (Мырь не в счёт, его и не было там).
- первое место и ещё одну хорошую премию дали не тем, к несчастью.
- к пяти вечера голова болела страшно.

Радости вчера:
- Лене Кормилицыной, о куклах которой я обещала рассказать и не рассказала, дали чиковскую - главную - премию. Ей, как оказалось, тоже не очень нужен телевизор, но не это ведь главное.
- Оле Киселёвой наша макаровская книжка понравилась. И затея тоже понравилась.
- Диме Белкину подарили плеер. А то он так волновался, подарят ли ему что-нибудь хорошее.

Смешное вчера:
- продавала книжки: свою и ещё поэтов. Подходили, смотрели. Самым большим спросом пользовался мой блокнот почему-то. Все просили посмотреть и спрашивали, что это за новый сборник.

Полезное вчера:
- всё-таки заработала бумажку на пропитание. Неожиданно оказалось, что за скорбный труд двухнедельной давности платят.

Картинка вчера:
- все посадские фотографы-газетчики разом.

У ГВА склероз. Он рассказывает, как однажды пошёл в поликлинику, потому что у дочки была температура под сорок - нужно было вызвать врача. Долго стоял в очереди. Когда подошёл к окошку, понял, что ничего не помнит: ни фамилии своей, ни имени, ни возраста дочкиного, ни адреса. Только температуру помнит: 39. Ему стало очень стыдно - сейчас дойдёт до него очередь, а он будет молчать. Когда заглянул в окошко - всё вспомнил.

Это Ка под зонтом.
Вы спросите - что это за Ка?
Я вам расскажу.

Мне было 14 лет. Я сидела дома и выдумывала стихи. Читала Пастернака.
В школе училась хорошо.
Я была уверена, что все мои одноклассники какие-то совсем не такие и говорить с ними не о чем. То есть я читала Пастернка, а они нет.
Друзей у меня не было вообще.
Неожиданно вышло так, что я поехала в Карелию. На байдарке ходить по озеру Кереть. Целый месяц. Я была очень рада, что вот так надолго из дома уехала.
Это было что-то вроде клуба, детского лагеря для "трудных" и "проблемных" детей, и я, как воспитанная в неполной семье, попадала в категорию "проблемных".
Перед отъездом нас делили на купе, байдарки, бригады и палатки. Я оказалась в бригаде с девушкой в чёрном. Она протянула мне руку и сказала: "Катя!" Только она это сказала, как оказалось, что бригаду нашу составили неправильно и меня куда-то отправили.
Мы ехали мурманским поездом.
Был вечер.
Друзей у меня не было вообще.
Я стояла в "почти тамбуре", напротив купе проводников и смотрела в окно. Вернее, высунулась, и, положив голову ухом на раму, смотрела, как на рельсах лежит багровое солнце.
Тут в почти тамбур вышла девушка в коричневом свитере. Так же боком положила голову на раму и стала смотреть, как на рельсах лежит багровое солнце.
Вот, собственно, и всё.
В Карелии, как только мы собрали байдарку, мне стало одиноко.
Друзей у меня не было вообще.
Я уходила в лес и плакала.
В остальное время я молчала.
В байдарке вместе с мной были ещё две барышни. И в палатке вместе со мной были они же. Я им надоелаи они решили меня обменять. И обменяли. Меня отправили в новую палатку. И в новую бригаду, соответственно.
Там была Катя.
Катя приехала из Америки. То есть, сначала, лет в 7 она уехала в Америку. В 5 классе вернулась на полгода. А потом опять уехала насовсем. А теперь вот приехала к родственникам на лето. Я плохо помню эту историю, потому что она осталась где-то в моих бумажных дневниках того удивительного времени.
С того дня наступило счастье. Мне было 14 лет. Мы не спали по ночам, потому что время шло очень быстро. Мы говорили о Набокове, о Хармсе, о Беккете - и ни о чём таком я и не подозревала даже, думала, что есть только Пастернак и мои одноклассники.
Оказалось, что ещё есть "Сказка сказок" и Норштейн.
"Старуха" и Годо.
А потом месяц кончился. Мы разобрали байдарки и свернули палатки.
На станции Лоухи было темно. Окошко кассы было закрыто, у него тёрся какой-то моряк в грязном кителе, а на полу и на стульях сидели наши спутники, с которыми мы ходили в поход. Поезд прибывал в 4 утра, кажется, и надо было ждать.
Мы вышли на улицу. Шёл дождь. Было темно, только блестели мокрые рельсы и жёлтое отражалось в луже узкое вокзальное окно. Мы сидели на лавочке и Катя рассказывала, что хорошо бы увезти Россию как банку с вареньем в Америку, потому что папа любит читать и вообще как Набоков. Потом я училась танцевать фокстрот.
А потом настал другой день и мы приехали в Москву.
Катя говорила тогда, что уезжает навсегда. Мы обнялись в подвале с зелёными стенами - там был клуб, там мы сдавали рюкзаки и байдарки.

Месяц я просидела дома. Проплакала. А потом пришла в школу и вдруг увидела, что люди вокруг. Вокруг - люди. И купила в Олимпийском Беккета и Набокова. А Хармса Владимир Николаевич дал почитать.
Мы с Катей потом ещё в Крым ходили.
И теперь она иногда приезжает в Москву.
На несколько дней.
Вот как в этот раз.
Она приезжает и звонит. Всякий раз неожиданно. Я страшно радуюсь.

Я очень радуюсь, когда она приезжает.

Бабушка говорит, что у мужа в приданном обязательно должны быть носки и майка... А у бабушки вот была непонятная корзина-чемодан.
Мама считает, что в приданное входит комплект постельного белья.
Вообще смешные такие приготовления...
Вы спросите: к чему, простите, приготовления?
Чего болтаешь, Хрыцарь?
Ах, да, вы и не знаете!
Впрочем, и никто не знает.
Никто ничего не знает.
Тссс...

Была гостем на Живом радио. Говорила целый час, да всё по делу.
Подарили диск - слушаю три дня и потрясена тем, какой Маяковский...

В этом году я вхожу в отборочную комиссию конкурса "Посадская лира". 65 человек подали свои стихи на конкурс. В финал должны пройти только 20. Вернее, 15-20. Задача моя - прочитать за неделю тексты 65 автров и в специальной табличке проставить напротив каждого "+" или "-". Вернее, в табличке колонки "+" и "-" и в одной нужно поставить галочку. То есть казнить нельзя помиловать. Кому плюсик поставлю - пройдёт в финал, кому не поставлю - 28 мая прочитает свои стихи перед народом и набьёт мне морду.
Работёнка непыльная, скажете. И я так думаю.
Я вообще часто бываю неоправданно резка и категорична. У меня подростковый максимализм. И вот сижу я перед этими листами. Некоторые на компьютере напечатаны, некоторые на машинке, а какие и вовсе рукописные. Я беру лист и читаю. Я вижу, что стихи плохие. Очень слабые.
И вот эти тоже плохие. И вот эти. А эти - ничего. А вот это просто здорово. Честно говоря, я даже знаю, кто это. Нет, стихи под номерами, фамилии аккуратно вырезаны и на листах то квадратик вымаран, то уголок отрезан... Но я ведь многие стихи эти слышала, я даже правила сама некоторые...
Хорошим стихам легко ставить плюсик. Это дело лёгкое.
Но когда мне нужно поставить минусик (а я его должна поставить как минимум 40 раз), мне становится грустно. Я представляю себе, скажем, автора этого вот стихотворения о ветеранах - это, наверное, боевой такой старичок, он столько раз читал эти стихи своим друзьям и они хвалили, а может, даже плакали. Или вот этот вот - это точно мальчик написал, лет пятнадцати, скажем, мальчик, и влюблён, конечно же... А я им - минус.
А я им - минус, потому что стихи плохие. Вот так вот. Минус, и ещё минус. Не потому что из 65 должно остаться 20, а просто потому, что они очень неаккуратны и даже не заботятся о попадании в ритм. Да и просто чепуха.
Я тут выписала кое-что.
№1
Вот март придёт, тогда на крышу
Полезут старые коты,
А молодые слыша вопли свыше,
Всем кошкам накрутят хвосты.

№11
Памятник гранитный,
Пенется река.
За окошком грозы
На душе тоска.
Солнце потускнело,
Поднялся туман.
Убирают сено
В белый сарафан.

У тебя на тюльпане подснежник
Словно волосы вьёшь по груди
Будь со мною белее и нежней
Только замуж пока подожди.

№31
Утро. Свет. Порога шум.
В тумане птица на реку садится.
Проснулось тело, не проснулся ум.
Вот камень - он поможет мне умыться.

№45
Скопление деревьев образует лес.
Зелёный фильтр на планете.
И пользы от него не счесть.
Он очень нужен в этом свете.
А людям лес необходим.
Даёт смолу, доску, бумагу.
И даже при ужасном обращении с ним
Пред нами он не обнажает шпагу.

№46
Не зря сосульки тянутся друг к другу,
На пике дня свой убыстряя бег.

Всё как есть.
Орфография и пунктуация авторские.
И это я дочитала только до пятидесятого.

Ходили в выселенные дома. Надеялись на креативную фотосессию с (хо-хо-хо-хо-хо!) барышней. Дошли до второго этажа (всего пять). Показалось скучно и как-то не так. вышли на улицу, побродили под окнами. снимать ничего не хотелось и вообще чувтсво было очень тяжёлое. Может, от игрушек этих брошенных, может вообще от всеобщей обречённости никому не нужных домов полных никому не нужных вещей. Если сравнивать, на что это похоже - это похоже на кадры из Припяти. Только, само собой, без самого страшного.

Забор на даче развалился. Вчера делала забор. Столб вкопала, потом доски прибила. Руки болят - ого.
Несла столб от сарая до забора. Чуть не падала. Огромный, тяжёлый. Похож на крест.

Посмотрела вчера на свои руки. Увидела руки взрослого человека. Тётенькинские. Такие же, как хотелось в детстве, чтоб были. Удивилась.

На прошлой неделе Сергиево-Посадская писательская организация выбрала нового председателя. Им стал поэт-бард Александр Сергеевич Ананичев.

Фраза дня:
Не ждите, что я буду работать как Владимир Николаевич. Я не хочу не дожить до пятидесяти пяти...
А. Ананичев

Восьмого мая я таки сделала вот что.
Вчера, когда мы ехали на дачу, по вагону шёл старик, читающий наизусть главу из "Василия Тёркина", ну, про то, как самолёт расстреляли из винтовки. Я и подумала: а чего бы не почитать у нас в собаке, в посадской? Что-нибудь из Левитанского, скажем. Всю дорогу я, само собой, мучительно обдумывала варианты. Стихов о войне я знаю наизусть довольно много - ещё со школьных лет - но все они как-то совершенно не для декламации, да и объёмные слишком (Сельвинский, "Я это видел". к примеру - бла-бла-бла на пять минут). Словом, поехали мы уже обратно, этот же дядечка пришёл и прочитал ещё что-то военное, и, что называется, "окончательно укрепил в мысли".Решено было читать сегодня, когда поеду в Посад к родственничкам...
Утром я поехала с мырём на работу с утречка пораньше. Копать в интернете стихи. Потому что вариантов не было. Копала я часа три, нашла когда-то любимое из "кукрыниксовской" книжки сорок первого года:
Рада мама, счастлив папа:
Фрица приняли в гестапо!
Думала тоже главу какую-нть из Тёркина, но опять же, велик и наизусть не заучен. Читать с листка мне казалось неприличным - "вот, даже выучить не потрудилась..." - подумают старички. Старички, а вернее, то, что они скажут, было для меня самым интересным.
Я предполагала, что испугаюсь и так и не прочитаю вслух, да ещё в собаке. В метро как-то всё же не так, в метро все проходят мимо, а тут тебе мимо проходить. Хотела даже написать на ли.ру " декларацию о намерении", чтобы пути назад не было. Хорошо, что не написала, вот была бы ерунда. "Торжественно обязуюсь не испугаться пассажиров..."
Наконец на тридцать какой-то странице Яндекса "стихи о войне" на меня вывалился Маршак.
Вот такой вот:

ДА БУДЕТ СВЕТ

Да будет свет - весёлый, яркий -
В наш первый вечер торжества!
Открыла площади и парки
Незатемнённая Москва!
Перекликаются в беседе
Московской улицы огни.
Один другому о Победе
Сигнализируют они.
Но пусть опять над Спасской башней
Огнём наполнится зведа, -
Вчерашней ночи, тьмы вчерашней
Мы не забудем никогда.
Да будет вечной та минута,
Когда во тьме сверкал нам свет
Двадцатикратного салюта -
Сиянье залпов и ракет.
Внссной, и летом, и в морозы
Взлетал фонтаном феерверк.
В нём были ялтинские розы,
И венский парк, и Кенигсберг.
Мы будем помнить эти годы,
Когда, охваченные тьмой,
Шли осторожно пешеходы
По нашей улице немой,
Когда столица провожала
Бойцов на фронт, а семьи в тыл,
И от незримого вокзала
Неслышно поезд отходил.
Так мы работали и жили,
И этой зоркой темнотой
Мы наше право заслужили
На свет победно-золотой.

Стихотворение читалось легко. Я его распечатала и всю дорогу в метро читала вслух раз пятьдесят одно и то же, благо состав гремит и ничего не слышно. На вокзале пробралась на перрон и увидела, что по расписанию посадская идёт со всеми остановками.
Села в последний вагон. Беспрестанно заходили и выходили люди, читать казалось неудобно. И страшно, самое главное.
Я решила подождать до Софрина. Чтобы уж собраться, пройти "с песней" всю собаку, "отстреляться" - а тут и Посад.
Ехала, глазела вокруг. Две пьяные девицы пели про "Ой, кто-то с горочки спустился..", все их соседи матерились и грозили вышвырнуть "этих идиоток" на полном ходу. Неспешно придумывала вступительную речь типа: я ни петь, ни играть не умею, поэтому просто почитаю...
Софрино настало неожиданно быстро. Я подумала передумать. Потом застыдилась передумывать. Потом застеснялась читать. А потом вскочила и убежала в тамбур. В тамбуре курил солдат. Ноги у меня тряслись, и руки тоже. А вдруг у меня не будет громкого голоса? А вдруг я закашляюсь?....
я открыла дверь в вагон, вошла и заявила ужасно громко:
- Уважаемые пассажиры! Я поздравляю вас с праздником Победы стихотворением Самуила Маршака!
Прочитала, заглядывая в бумажку, но не сбиваясь.
Почти проорала: "С праздником!", почти прошептала: "...дорогие пассажиры!" и двинулась по проходу. В левой руке самокат. в правой помятый листик... И тут какая-то тётенька протянула мне мятую десятку.
Честно говоря, я об этом совсем не думала. Нет, у дяденьки в голицынской собаке, конечно, был стаканчик, но мне и в голову не пришло, что я буду как всякие гитаристы и гармошечники, а значит, как-никак, проситель денюжки...
я промямлила: "Нет, да ведь я же не за тем...", но тётенька сунула мне десятку в руку: "ну как это, за работу..."
Я залетела в следующий тамбур и внимательно поглядела на десятку. Сунула в карман, и застёгивать его не стала... Снова дёрнула дверь.
Один вагон ничем не отличался от другого. Я не помню, как их прошла. Мне хлопали. Улыбались. Показывали поднятый вверх большой палец. Останавливали и говорили "Спасибо!". Сыпали в карман мелочь. Выкладывали десятки на сиденья поближе к проходу, а когда я пыталась пройти мимо, почти резко окликали и заставляли вернуться и забрать. Маленький мальчик бежал за мной пол-вагона, крича: "Подождите!". Догнал, запыхавшимся голосом просипел "Спасибо" и протянул мне в ладошке рубль.
Одна тётенька, пока я читала, поставила своего сына на лавочку и он во все глаза смотрел на меня.
В последнем вагоне, вернее, в первом, ребята играли на гитаре. С ними сидели девушки. На полу стояли сумки и рюкзаки. Я подождала, пока они доиграют и прочитала Маршака уже наизусть. Они улыбались. Девушки хором сказали: "Спасибо!"
Я прошла вагон до самого начала и уткнулась носом в стекло. Коленки дрожали. Горло сипело. В правом кармане было подозрительно тяжело.
Тут мне стало страшно стыдно взть вот и посчитать неожиданно заработанное. С другой стороны, рядом никого не было и мне было страшно интересно. Я присела на лавочку и высыпала из кармана всё содержимое. Содержимого насчиталось 55 рублей.
На станции я купила стаканчик квасу, чтобы хоть как-то промочить горло, собрала самокат и поехала домой.