Женщина была очень старой — ей было, по всей видимости, около девяноста.

 

Я же был молод — мне было всего семнадцать.

 

Наша случайная встреча произошла на песчаном левом берегу Днепра, как раз напротив чудной холмистой панорамы правобережного Киева.

 

Был солнечный летний день тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Я играл с друзьями в футбол прямо на пляжном песке. Мы хохотали и орали что есть мочи.

 

Старая женщина, одетая в цветастый, до пят, сарафан, лежала, скрываясь от солнца, неподалеку, под матерчатым навесом, читая книгу. Было весьма вероятно, что наш старый потрёпаный мяч рано или поздно врежется в этот лёгкий навес, покоившийся на тонких деревянных столбиках. Но мы были беззаботными юнцами, и нас это совсем не беспокоило.

 

И в конце концов мяч действительно врезался в хрупкое убежище старой женщины! Мяч ударил по навесу с такой силой, что всё шаткое сооружение тут же рухнуло, почти похоронив под собой несчастную старушку.

 

Я был в ужасе. Я подбежал к ней, быстро убрал столбики и оттащил в сторону навес.

 

— Бабушка, — сказал я, помогая ей подняться на ноги, — простите.

 

— Я вам не бабушка, молодой человек, — сказала она со спокойным достоинством в голосе, отряхивая песок со своего сарафана. — Пожалуйста, не называйте меня бабушкой. Для взаимного общения, юноша, существуют имена. Меня зовут Анна Николаевна Воронцова.

 

Хорошо помню, что я был поражён высокопарным стилем её речи. Никто из моих знакомых и близких никогда не сказал бы так: «Для взаимного общения, юноша, существуют имена...«. Эта старушка явно была странной женщиной. И к тому же она имела очень громкое имя — Воронцова! Я был начитанным парнем, и я, конечно, знал, что это имя принадлежало знаменитой династии дореволюционных российских аристократов. Я никогда не слыхал о простых людях с такой изысканной фамилией.

 

— Простите, Анна Николаевна.

 

Она улыбнулась.

 

— Мне кажется, вы хороший юноша, — сказала она. — Как вас зовут?

 

— Алексей. Алёша.

 

— Отличное имя, — похвалила она. — У Анны Карениной был любимый человек, которого звали, как и вас, Алексей. — Анна Николаевна подняла книгу, лежавшую в песке; это была «Анна Каренина». — Их любовь была трагической — и результатом была её смерть. Вы читали Льва Толстого?

 

— Конечно, — сказал я и добавил с гордостью: — Я прочёл всю русскую классику — от Пушкина до Чехова.

 

Она кивнула.

 

— Давным-давно, ещё до революции, я была знакома со многими русскими аристократами, которых Толстой сделал героями своих романов.

 

… Современному читателю, я думаю, трудно понять те смешанные чувства, которые я испытал, услышав эти слова. Ведь я был истинным комсомольцем, твёрдо знающим, что русские аристократы были заклятыми врагами трудового народа, презренными белогвардейцами, предателями России. А тут эта женщина, эта хрупкая симпатичная старушка, улыбаясь, бесстрашно сообщает мне, незнакомому парню, что она была знакома с этими отщепенцами! И, наверное, даже дружила с ними, угнетателями простого народа!.. Моим первым побуждением было прервать это странное — и даже, возможно, опасное! -— неожиданное знакомство и вернуться к моим футбольным друзьям, но непреодолимое любопытство, которому я никогда не мог сопротивляться, взяло верх, и я нерешительно спросил её, понизив голос:

 

— Анна Николаевна, Воронцовы, мне кажется, были князьями, верно?

 

Она засмеялась.

 

— Нет, Алёша. Мой отец, Николай Александрович, был графом.

 

— … Лёшка! — кричали мои товарищи. — Что ты там делаешь? Ты будешь играть или нет?

 

— Нет! — заорал я в ответ. Я был занят восстановлением разрушенного убежища моей новой знакомой — и не просто знакомой, а русской графини! -— и мне было не до моих футбольных друзей.

 

— Оставьте его в покое, — объявил один из моих дружков. — Он нашёл себе подружку.

 

И они расхохотались.

 

Женщина тоже засмеялась.

 

— Я немного стара, чтобы быть чьей-либо подружкой, — сказала она, и я заметил лёгкий иностранный акцент в её произношении. — У вас есть подружка, Алёша? Вы влюблены в неё?

 

Я смутился.

 

— Нет, — сказал я. — Мне ведь только семнадцать. И я никогда ещё не был влюблён, по правде говоря.

 

— Молодец! — промолвила Анна Николаевна. — Вы ещё слишком юны, чтобы понять, что такое настоящая любовь. Она может быть опасной, странной и непредсказуемой. Когда я была в вашем возрасте, я почти влюбилась в мужчину, который был старше меня на сорок восемь лет. Это была самая страшная встреча во всей моей жизни. Слава Богу, она длилась всего лишь три часа.

 

Я почувствовал, что эта разговорчивая старая женщина вот-вот расскажет мне какую-то удивительную и трагическую историю.

 

Мы уже сидели под восстановленным навесом и ели яблоки.

 

— Анна Николаевна, вы знаете, я заметил у вас какой-то иностранный акцент. Это французский?

 

Она улыбнулась.

 

— Да, конечно. Французский для меня такой же родной, как и русский… Тот человек, в которого я почти влюбилась, тоже заметил мой акцент. Но мой акцент тогда был иным, и иным был мой ответ. И последствия этого ответа были ужасными! — Она помолчала несколько секунд, а затем добавила: — Это случилось в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в Париже. Мне было семнадцать; ему было шестьдесят пять…

 

* * *

 

Вот что рассказала мне Анна Николаевна Воронцова в тот тихий летний день на песчаном берегу Днепра:

 

— … Он был очень красив — пожалуй, самый красивый изо всех мужчин, которых я встречала до и после него — высокий, подтянутый, широкоплечий, с копной не тронутых сединой волос. Я не знала его возраста, но он был очень моложавым и казался мне мужчиной средних лет. И с первых же минут нашего знакомства мне стало ясно, что это был умнейший, образованный и обаятельный человек.

 

В Париже был канун Рождества. Мой отец, граф Николай Александрович Воронцов, был в то время послом России во Франции; и было неудивительно, что его пригласили, вместе с семьёй, на празднование Рождества в здании французского Министерства Иностранных Дел.

 

Вы помните, Алёша, как Лев Толстой описал в «Войне и Мире» первое появление Наташи Ростовой на московском балу, когда ей было шестнадцать, — её страхи, её волнение, её предчувствия?.. Вот точно так же чувствовала себя я, ступив на паркетный пол министерства, расположенного на великолепной набережной Кэ д’Орсе.

 

Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий… Мы танцевали, раговаривали, смеялись, шутили — и с каждой минутой я ощущала, что я впервые встретила мужчину, который возбудил во мне неясное, но восхитительное предчувствие любви!

 

Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.

 

— Анна, — сказал он, — у вас какой-то странный акцент. Вы немка?

 

Я рассмеялась.

 

— Голландка? Шведка? — спрашивал он.

 

— Не угадали.

 

— Гречанка, полька, испанка?

 

— Нет, — сказала я. — Я русская.

 

Он резко повернулся и взглянул на меня со странным выражением широко раскрытых глаз -— растерянным и в то же время ошеломлённым.

 

— Русская… — еле слышно пробормотал он.

 

— Кстати, — сказала я, — я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы, таинственный незнакомец?

 

Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем промолвил, понизив голос:

 

— Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна.

 

— Почему?

 

— Не могу.

 

— Но почему? — настаивала я.

 

Он опять замолчал.

 

— Не допытывайтесь, Анна, — тихо произнёс он.

 

Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.

 

— Анна, — сказал он, — не просите. Если я назову вам мою фамилию, то вы немедленно встанете, покините этот зал, и я не увижу вас больше никогда.

 

— Нет! Нет! — почти закричала я.

 

— Да, — сказал он с грустной улыбкой, взяв меня за руку. — Поверьте мне.

 

— Клянусь! — воскликнула я. — Что бы ни случилось, я навсегда останусь вашим другом!

 

— Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.

 

С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс:

 

— Меня зовут Жорж Дантес. Сорок лет тому назад я убил на дуэли Пушкина…

 

Он повернулся ко мне. Лицо его изменилось. Это был внезапно постаревший человек; у него обозначились тёмные круги под глазами; лоб перерезали морщины страдания; глаза были полны слёз…

 

Я смотрела на него в неверии и ужасе. Неужели этот человек, сидевший рядом со мной, был убийцей гения русской литературы!? Я вдруг почувствовала острую боль в сердце. Разве это мыслимо?! Разве это возможно!? Этот человек, в чьих объятьях я кружилась в беззаботном вальсе всего лишь двадцать минут тому назад, этот обаятельный мужчина безжалостно прервал жизнь легендарного Александра Пушкина, чьё имя известно каждому русскому человеку — молодому и старому, бедному и богатому, простому крестьянину и знатному аристократу…

 

Я вырвала свою ладонь из его руки и порывисто встала. Не произнеся ни слова, я повернулась и выбежала из зала, пронеслась вниз по лестнице, пересекла набережную и прислонилась к дереву. Мои глаза были залиты слезами.

 

Я явственно чувствовала его правую руку, лежавшую на моей талии, когда мы кружились с ним в стремительном вальсе…

 

Ту самую руку, что держала пистолет, направленный на Пушкина!

 

Ту самую руку, что послала пулю, убившую великого поэта!

 

Сквозь пелену слёз я видела смертельно раненного Пушкина, с трудом приподнявшегося на локте и пытавшегося выстрелить в противника… И рухнувшего в отчаянии в снег после неудачного выстрела… И похороненного через несколько дней, не успев написать и половины того, на что он был способен…

 

Я безудержно рыдала.

 

… Несколько дней спустя я получила от Дантеса письмо. Хотели бы вы увидеть это письмо, Алёша? Приходите в понедельник, в полдень, ко мне на чашку чая, и я покажу вам это письмо. И сотни редких книг, и десятки прекрасных картин.

 

* * *

 

Через три дня я постучался в дверь её квартиры. Мне открыл мужчина лет шестидесяти.

 

— Вы Алёша? — спросил он.

 

— Да.

 

— Анна Николаевна находится в больнице с тяжёлой формой воспаления лёгких. Я её сын. Она просила передать вам это письмо.

 

И он протянул мне конверт.

 

Я пошёл в соседний парк, откуда открывалась изумительная панорама Днепра. Прямо передо мной, на противоположной стороне, раскинулся песчаный берег, где три дня тому назад я услышал невероятную историю, случившуюся с семнадцатилетней девушкой в далёком Париже семьдесят пять лет тому назад.

 

Я открыл конверт и вынул два листа. Один был желтоватый, почти истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл:

 

Париж

30 декабря 1877-го года

 

Дорогая Анна!

 

Я не прошу прощения, ибо никакое прощение, пусть даже самое искреннее, не сможет стереть то страшное преступление, которое я совершил сорок лет тому назад, когда моей жертве, великому Александру Пушкину, было тридцать семь, а мне было двадцать пять. Сорок лет — 14600 дней и ночей! — я живу с этим невыносимым грузом. Нельзя пересчитать ночей, когда он являлся — живой или мёртвый — в моих снах.

 

За тридцать семь лет своей жизни он создал огромный мир стихов, поэм, сказок и драм. Великие композиторы написали оперы по его произведениям. Проживи он ещё тридцать семь лет, он бы удвоил этот великолепный мир, — но он не сделал этого, потому что я убил его самого и вместе с ним уничтожил его будущее творчество.

 

Мне шестьдесят пять лет, и я полностью здоров. Я убеждён, Анна, что сам Бог даровал мне долгую жизнь, чтобы я постоянно — изо дня в день — мучился страшным сознанием того, что я хладнокровный убийца гения.

 

Прощайте, Анна!

 

Жорж Дантес.

 

P.S. Я знаю, что для блага человечества было бы лучше, если б погиб я, а не он. Но разве возможно, стоя под дулом дуэльного пистолета и готовясь к смерти, думать о благе человечества?

 

Ж. Д.

 

Ниже его подписи стояла приписка, сделанная тем же колеблющимся старческим почерком:

 

Сенатор и кавалер Ордена Почётного Легиона Жорж Дантес умер в 1895-м году, мирно, в своём доме, окружённый детьми и внуками. Ему было восемьдесят три года.

 

* * *

 

Графиня Анна Николаевна Воронцова скончалась в июле 1952-го года, через десять дней после нашей встречи. Ей было девяносто два.