Марина Ивановна Цветаева. Из письма Е. Я. Эфрон. 29 апреля 1917 г.:

 

Ирина понемножечку хорошеет, месяца через 3 будет определенно хорошенькая. По краскам она будет эффектней Али, и вообще – почему-то думаю – более внешней, жизненной. Аля – это дитя моего духа. – Очень хороши – уже сейчас – глаза, необычайного блеска, очень темные (будут темно-зеленые или темно-серые), – очень большие. И хорош рот. Нос, думаю, будет мой: определенные ноздри и прямее Алиного, вроде как у Андрюши в этом возрасте [8; 93].

 

Ариадна Сергеевна Эфрон. Из письма П. Г. Антокольскому. 21 июня 1966 г.:

 

Но вот что важно: моя сестра Ирина вовсе не была безнадежно больной. Она просто родилась и росла в ужасающе голодные годы, была маленьким недокормышем, немного – от недоедания – недоразвитым, т. е. в три года говорила, как двухлетняя, не фразами, а словами; впрочем, знала и стишки, и песенки. Ножки у нее были немного рахитичные, мама все сажала ее на подоконник на солнышко, верила, что поможет… Ирина была прелестная, прехорошенькая девочка с пепельными кудрями, лобастая, курносенькая, с огромными отцовскими глазами и очаровательным ротиком [17; 284].

 

Елизавета Яковлевна Эфрон (1885–1976), режиссер, педагог, сестра С. Я. Эфрона. Из письма С. Я. Эфрону. 1923 г. Черновик:

 

Ты знаешь вероятно что одно лето Ирина провела у меня, первое лето коммунизма 1918 г. Я жила у Анны Григ‹орьевны›, морально было ужасно, я накупила провианта на все деньги кот‹орые› у меня были (мамин залог). И Анна очень скоро сказала что все запасы истощились и выживала меня. Мы расходились в политич‹еских› убежд‹ениях›. Я собрала все свое самообладание и молча выносила оскорбления, только чтобы не возвращать Ирину. Она стала как бы моей дочкой.

 

Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три мес‹яца› она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно, я все лето ничего не могла делать, даже читать, я упивалась ее присутствием, ее жизнью, ее развитием.

 

Моей мечтой было взять ее совсем и растить.

 

Мне предложили место сельской учительницы, я написала Марине об этом и спрашивала не даст ли она мне девочку на зиму. Уезжать в глушь одной я была не в силах. Ирина же заполнила бы всю мою жизнь.

 

‹…› Я ждала ответа от Марины, отдаст ли она мне Ирину на зиму. Вместо ответа приехала Марина и взяла у меня Ирину. Когда я спросила отчего она ее берет она ответила что теперь в Москву привозят молоко (летом молока не было) и оставаться ей в деревне нет надобности. ‹…›

 

Это было в 1918 г. На след‹ующую› зиму я уехала в Витебск‹ую› губ‹ернию› в деревню и решила взять Ирину. ‹…› И получила ответ ‹…›, что Ирина умерла и как мне описала Ася, умирала она долго и совсем одна [13; 511–512].

 

Ариадна Сергеевна Эфрон. Из письма П. Г. Антокольскому. 21 июня 1966 г.:

 

Потом добрые люди – практичные добрые люди – убедили маму отдать нас на время в образцовый детский приют в Кунцево («при Вас девочки погибнут, а там кормят – продуктами „Ара“»[32]). Мама долго сопротивлялась, наконец – сдалась. Увы, во главе образцового приюта стоял мерзавец, спекулировавший этими самыми детскими американскими продуктами. Приехавшая через месяц навестить нас мама нашла меня почти безнадежно больной (и брюшняк, и сыпняк, и «инфлюэнца», и еще что-то); вынесла меня на руках, завернув в шубу, на большую дорогу; «транспорта» в те годы не было; какие-то попутные сани увезли нас. А Ирина еще «дюжила» – ходила, не лежала; все просила «чаю». А пока мама билась со мной и меня выхаживала, спасала, Ирина умерла в приюте – умерла с голоду – и похоронена была в общей яме. Дети там, как выяснилось, умирали по несколько человек в день. Там просто не кормили. Так вот в маминых стихах: «Старшую из тьмы выхватывая, младшей не уберегла…» [17; 284]