От всей души поздравляю всех со Светлым праздником Воскресения Христова – Пасхи Господней!
Публикую несколько интересных и трогательных отрывков из воспоминаний об отмечании Святой Пасхи в Соловецком лагере особого назначения, где большевики держали в заключении многих видных представителей «контрреволюционного духовенства».

о. Павел Чехранов. Год 1926.
Самая тяжелая это была Пасха из всех четырех, какие пришлось переживать в неволе. Первая Пасха в Бутырской тюрьме, две на Соловецких островах и одна на Поповом острове в каторжном пересыльном пункте. Вот эта последняя Пасха оставила во мне неизгладимый след, с одной стороны — внешней — грустный след, а с другой — радостный, по внутренней радости...
Печаль этой Пасхи началась с того, что она, Пасха, оказалась неожиданной для меня. Четвертую Пасху я должен был встречать дома, в семейном кругу. Но Господь судил иначе.
Крутом лес, снег, колючая проволока, на высоких столбах будки, где часовые в тулупах охраняют жизнь «тяжких-претяжких преступников»: епископов, священников, протодьяконов... Грусть на сердце. А на ум все же идет мысль — разве есть в твоей жизни что-либо случайное? Разве не Господь управляет миром и твоей жизнью? Разве он желает тебе зла? Подожди, и ты увидишь благие последствия этой временной задержки.
Подходила Пасха. Людей нагнали в пункт видимо-невидимо. Вследствие весенней распутицы лесные разработки закончились, и более тысячи человек возвратились обратно в лагерь. А весь лагерь рассчитан на 800 человек. Клуб закрылся и переделан под жилое помещение с нарами. В прочих бараках проходы замощены нарами, двойные нары переделаны в тройные. Даже привилегированный канцелярский барак обращен в двойные нары, вместо 60 человек в нем стало 120. Кипятку сплошь и рядом не отпускалось, так как котлы под обед и ужин занимались.
Шла Пасха. И как хотелось, хотя и в такой затруднительной обстановке, совершить молитвенный обряд. «Как это так, — думал я, — пусть даже и сейчас, когда просунуться поговорить через толпу затруднительно, как не пропеть: «Христос Воскресе!» в пасхальную ночь!?». И я решил подготовить свою братию. Повел разговоры с благодушнейшим епископом Нектарием (Трезвинским), епископом Митрофаном (Гриневым), епископом Рафаилом (Гумилевым) и епископом Гавриилом (Абалымовым). Из прочей братии были оповещены о. Филомен и постоянный компаньон Владыки Илариона (Троицкого), шахматист о. Аркадий Маракулин.
Однако только архиепископ Иларион и епископ Нектарий согласились на пасхальную службу в незаконченной пекарне, где только одни просветы были прорублены, ни дверей, ни окон. Остальное епископство порешило совершить службу в своем бараке, на третьей полке, под самым потолком, по соседству с помещением ротного начальства. Но я решил пропеть пасхальную службу вне барака, дабы хотя бы в эти минуты не слышать мата.
Сговорились. Настала Великая Суббота. Нас постигло новое испытание. Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу, и с 8 часов вечера не пускать никого из других рот. Однако я настаивал: все же попытаемся в пекарне совершить службу. Епископ Нектарий сразу согласился, а архиепископ Иларион нехотя, но все же попросил разбудить.
В начале 12-го я отправился прежде всего в барак. Двери были настежь открыты, и мне, быстро вошедшему, преградил дорогу дневальный: «Не велено пускать никого из других рот...». Я остановился в нерешительности. Однако Владыка Нектарий был наготове. «Сейчас, сейчас», — сказал он мне. Я отправился к Владыке Илариону. Войдя стремительно в барак, я направился мимо дневального, который оказался несколько знакомым мне. «Пожалуйста, поскорее делайте и уходите. Не приказано...». Я кивнул ему головою, подошел к Владыке Иларнону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог. Владыка приподнялся. «Пора», — сказал я ему шепотом. Весь барак спал. Я вышел. На линейке ожидал Владыка Нектарий. Присоединился Владыка Иларион. И мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков, где за дорогой стоял остов недостроенной пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы условились поодиночке прошмыгнуть. И когда оказались внутри здания, то выбрали стену, более укрывавшую нас от взоров проходящих по дороге. Мы плотнее прижались к ней — слева Владыка Нектарий, посередине Владыка Иларион, а я справа. «Начинайте», — проговорил Владыка Нектарий. «Утреннюю?» — спросил Владыка Иларион. «Нет, все по порядку, с полунощи», отвечал Владыка Нектарий. «Благословен Бог наш...» — тихо произнес Владыка Иларион. Мы стали петь полунощницу. «Волною морскою...» — запели мы. И странно, странно отзывались в наших сердцах эти с захватывающим мотивом слова. «Гонителя, мучителя под землею скрывша». И вся трагедия преследующего фараона в этой обстановке чувствовалась нашими сердцами как никогда остро. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. И все же сердце дышало радостью, что Пасхальная служба все же совершается нами вопреки строгому приказу коменданта.
Пропели полунощную. Архиепископ Иларион благословил заутренюю. «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...» — не сказал, а прошептал, всматриваясь в ночную мглу, Владыка Иларион. Мы запели «Христос Воскресе!». Плакать или смеяться от радости, думал я. И так хотелось нажать голосом чудные ирмосы! Но осторожность руководила нами. Закончили утреню. «Христос Воскресе!» — сказал Владыка Иларион и мы все трое облобызались. Владыка Иларион сделал отпуск и ушел в барак. Епископ Нектарий пожелал и часы обедницы совершить. Только я был за предстоятеля, Владыка Нектарий за псаломщика, так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения — апостоловец, наизусть...
На другой день службу совершили мы с Владыкой Нектарием вдвоем, ходя по дорожке. И этот день также казался мне праздничным, как и первый с богослужением. Эта Пасхальная служба осталась в памяти и у Владыки Илариона. В тот год кончался его срок. Но в декабре я получил от него письмо: «Меня снова перевозят в Соловки...». Из Москвы пришло извещение — продлить изоляцию еще на 3 года. «На повторительный курс остался», — шутил Владыка Иларион. И в 1927 г., в мае, писал мне: «Вспоминаю прошлогоднюю Пасху... Как торжественно мы справили ее тогда!..».

Б. Ширяев. Год 1927.
Еще бы я не вспомнил ее, эту единственную разрешенную на Соловках заутреню в ветхой кладбищенской церкви...
Я работал тогда уже не на плотах, а в театре, издательстве и музее. По этой последней работе и попал в самый клубок подготовки. Владыка Иларион (Троицкий) добился от Эйхманса разрешения на службу для всех заключенных, а не только для церковников. Уговорил начальника лагеря дать на эту ночь древние хоругви, кресты и чаши из музея, но об облачениях забыл. Идти и просить второй раз было уже невозможно.
Но мы не пали духом. В музей был срочно вызван знаменитый взломщик, наш друг, Володя Бедрут. Неистощимый в своих словесных фельетонах Глубоковский отвлекал ими директора музея Ваську Иванова в дальней комнате, а в это время Бедрут оперировал с отмычками, добывая из сундуков и витрин древние драгоценные облачения, среди них — епитрахиль митрополита Филарета (Колычева). Утром все было тем же порядком возвращено на место.
Эта заутреня неповторима. Десятки епископов возглавляли крестный ход. Невиданными цветами Святой ночи горели древние светильники, и в их сиянии блистали стяги с Ликом Спасителя и Пречистой Его Матери.
Благовеста не было: последний колокол, уцелевший от разорения монастыря в 1921 г., был снят в 1923 г. Но задолго до полуночи, вдоль сложенной из непомерных валунов кремлевской стены, мимо суровых заснеженных башен, потянулись к ветхой кладбищенской церкви нескончаемые вереницы серых теней. Попасть в самую церковь удалось немногим. Она не смогла вместить даже духовенство. Ведь его томилось тогда в заключении свыше 500 человек. Все кладбище было покрыто людьми, и часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к подступившему бору.
Тишина. Истомленные души жаждут блаженного покоя молитвы. Уши напряженно ловят доносящиеся из открытых врат церкви звуки священных песнопении, а по темному небу, радужно переливаясь всеми цветами, бродят столбы сполохов — северного сияния. Вот сомкнулись они в сплошную завесу, засветились огнистой лазурью и всплыли к зениту, ниспадая оттуда, как дивные ризы.
Грозным велением облеченного неземной силой иерарха, могучего, повелевающего стихиями теурга-иерофанта, прогремело заклятие-возглас владыки Илариона:
— Да воскреснет Бог, и да расточатся «рази Его!
С ветвей ближних сосем упали хлопья снега, а на вершине звонницы вспыхнул ярким сиянием водруженный там нами в этот день символ Страдания и Воскресения Святой Животворящий Крест.
Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход. 17 епископов в облачениях, окруженных светильниками и факелами, более 200 иереев и столько же монахов, а далее нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись к Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь.
Торжественно выплыли из дверей храма блистающие хоругви, сотворенные еще мастерами Великого Новгорода, загорелись пышным многоцветней факелы-светильники — подарок веницийского дожа далекому монастырю — хозяину Гиперборейских морей, зацвели освобожденные из плена священные ризы и пелены, вышитые тонкими пальцами московских великих княжен.
— Христос Воскресе!
Немногие услыхали прозвучавшие в церкви слова Благой Вести, но все почувствовали их сердцами, и гулкой волной пронеслось по снежному безмолвию:
— Воистину Воскресе!
Воистину Воскресе! — прозвучало под торжественным огнистым куполом увенчанного сплохом неба.
— Воистину Воскресе! — отдалось в снежной тиши векового бора, перенеслось за нерушимые кремлевские стены, к тем, кто не смог выйти из них в эту Святую ночь, к тем, кто обессиленный страданием и болезнью простерт на больничной койке, кто томится в мрачном подземелье «Аввакумовой щели» — историческом соловецком карцере.
Крестным знамением осенили себя обреченные смерти в глухой тьме изолятора. Распухшие, побелевшие губы цинготных, кровоточа, прошептали слова обетованной Вечной Жизни...
С победным, ликующим пением о попранной, побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно ежеминутно...
Пели все... Ликующий хор «сущих во гробех» славил и утверждал свое грядущее, неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение...
И рушились стены тюрьмы, воздвигнутой обагренными кровью руками. Кровь, пролитая во имя Любви, дарует жизнь вечную и радостную. Пусть тело томится в плену — Дух свободен и вечен. Нет в мире силы, властной к угашению его! Ничтожны и бессильны вы, держащие нас в оковах! Духа не закуете, и воскреснет он в вечной жизни Добра и Света!
— Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ... — пели все, и старый, еле передвигающий ноги генерал, и гигант-белорус, и те, кто забыл слова молитвы, и те, кто, быть может, прежде поносил их... Великой силой вечной, неугасимой Истины звучали они в эту ночь...
— И сущим во гробех живот даровав!
Радость надежды вливалась в их истомленные сердца. Не вечны, а временны страдания и плен. Бесконечна жизнь Светлого Духа Христова. Умрем мы, но возродимся! Восстанет из пепла и великий монастырь — оплот Земли Русской. Воскреснет Русь, распятая за грехи мира, униженная и поруганная. Страданием очистится она, безмерная в своем падении, очистится и воссияет светом Божьей правды. И не даром, не по воле случая, стеклись сюда гонимые, обездоленные, вычеркнутые из жизни со всех концов великой страны. Не сюда ли, в Святой Ковчег русской души, веками нес русский народ свою скорбь и надежду? Не руками ли приходивших по обету в далекий северный монастырь «отработать свой грех», в прославление святых Зосимы и Савватия, воздвигнуты эти вековечные стены, не сюда ли в поисках мира и покоя устремлялись, познав тщету мира, мятежные новгородские ушкуйники...
«Приидите ко мне все труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы»...
Они пришли и слились в едином устремлении в эту Святую ночь, слились в братском поцелуе. Рухнули стены, разделявшие в прошлом петербургского сановника и калужского мужика, князя-рюриковича и ивана безродного: в перетлевшем пепле человеческой суетности, лжи и слепоты вспыхнули искры Вечного и Пресветлого.
— Христос Воскресе!
Эта заутреня была единственной, отслуженной на Соловецкой каторге. Позже говорили, что ее разрешение было вызвано желанием ОГПУ блеснуть перед Западом «гуманностью и веротерпимостью».
Ее я не забуду никогда.

И. Андреевский. Год 1930.
В Великий Четверток... служба с чтением Двенадцати Евангелий была совершена в нашей камере врачей, в 10 роте. К нам пришли, якобы по делу дезинфекции, Владыка Виктор (Островидов) и о. Николай (Пискановский). Потом отслужили церковную службу, закрыв на задвижку и дверь.
В Великую же Пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение 3 дней выход из всех рот после 8 часов вечера разрешается только в исключительных случаях, по особым письменным пропускам коменданта лагеря.
В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-часового рабочего дня, к нам пришел о. Николай и сообщил следующее: плащаница, в ладонь величиной, написана художником Р. Богослужение — чин погребения состоится и начнется через час. «Где?» — спросил Владыка Максим (Жижиленко). «В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от №№ роты ... Условный стук три и два раза. Приходить лучше по одному...».
Через полчаса Владыка Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному «адресу». Дважды у нас спросили патрули пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие: Владыка Виктор, Владыка Илларион (Бельский), Владыка Нектарий (Трезвинский) и о. Николай? Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике, Владыка Нектарий — рыбачил, остальные — плели сети... Вот и опушка леса. Вот ящик, длиной сажени четыре. Без окон. Дверь едва заметна. Светлые сумерки. Небо в темных тучах. Стучим три и потом два раза. Открывает о. Николаи. Владыка Виктор и Владыка Иларион уже здесь... Через несколько минут приходит и Владыка Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах, еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Молящихся человек десять. Позднее пришли еще человека 4-5, из них — 2 монаха. Началось богослужение. Шепотом. Казалось, что тел у нас не было, а были одни уши. Ничто не развлекало и не мешало молиться. Я не помню — как шли «домой», т. е. в свои роты. Господь покрыл.
Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К 12 часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался прийти, человек около 15. После заутрени и обедни сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром). Около 3 часов разошлись. Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после богослужения, в 11 часов вечера и в 4 часа утра... Застав нас, четырех врачей во главе с Владыкой Максимом, при последнем обходе неспящими, комендант сказал: «Что, врачи, не спите? — и тотчас добавил, — Ночь-то какая... и спать не хочется». И ушел.
«Господи Иисусе Христе, благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы», — проникновенно произнес Владыка Максим, выражая наши общие чувства.