http://www.novayagazeta.ru/data/2010/038/20.html

  2001 год. На Поклонной горе «6.11.1944. Под Ригой. Евстигнеев, Толмачев, Лагутин». Эту подпись на маленькой военной фотографии, которую дал мне Черняев (второй слева), — он сделал сам.

9 апреля 2010 года

В армии он пробыл с октября сорок первого (с ноября — на фронте) до пятого мая сорок пятого. За вычетом госпиталя (три месяца) и курсов переподготовки офицерского состава (месяц) тридцать восемь месяцев фронтовой жизни. Начинал сержантом, помкомвзвода лыжного батальона, а к концу войны стал фактически начальником штаба стрелкового полка, гвардии капитаном. Либо на самой передовой, либо рядом с передовой.

«…Летом и осенью сорок первого кто попал в плен, кто был убит, кто ранен, и вот на их место пришли такие, как я. Студенты. В университетах и институтах нас обучали военному делу, мы были знакомы с оружием. Но! Представьте: с осени сорок первого командовали на войне в основном именно бывшие студенты, бывшие инженеры. Они заменили кадровых командиров. Батальонов, взводов, а потом и полков».Про то, что у него бронхиальная астма, в военкомате не сказал.

 

До «назначенного пункта» под Горьким они, новобранцы-добровольцы, должны были добираться поездом сами.

На огромном пространстве — землянки метров по сто каждая. В них копошились и болтались без дела тысячи и тысячи мобилизованных. Спали вповалку. Кормили чем-то непонятно отвратительным. «Туалет» запомнил на всю жизнь. Соседний редкий лес, просека метров пятьдесят шириной. И — ни одного «живого места», загажено настолько, что ступить некуда.Горестно обсуждает это с Гафтом*, студентом второго курса истфака, с которым познакомился в поезде.Выставишь часового на улицу, через пять-десять минут смотришь: он уже сидит в сенях на лавке и спит. Обругаешь, пошлешь другого: то же самое. И так до утра. И вот как-то утром Черняева вызвали в штаб. В горнице сидел за столом толстый комбат. Рядом с ним его замы. Поодиночке входили командиры. Располагались у стены. «Введите!» — скомандовал упырь. Ввели Гафта. Того самого черняевского знакомого студента с истфака. Гафт был без шапки, без шинели, без ремня. Комбат разорялся: «Вот этот — как тебя… Гафт. Покинул ночью самовольно пост. Разводящий застал его спящим в доме, который он был поставлен охранять. Я приказываю его расстрелять. И чтоб все ваши бойцы знали, как будем поступать с такими…»

Гафт в слезах бросился на колени. Черняев кинулся к столу, стал рассказывать комбату, какой Гафт  хороший, честный… Комбат рявкнул: «Молчать, сержант!» Гафта потащили во двор и там расстреляли.

ПРЕЗРЕНИЕ К НАЧАЛЬСТВУ

Потом был бой. Подбежал боец: «Старшой, танки сзади!» («Против танков у нас ничего не было — ни гранат, ни противотанковых ружей».)

Из 750 человек батальона в том бою уцелели только 147 человек. Комбат не пострадал. Он ото всех прятался. (Черняев потом напишет: «Так состоялся... бой. Боевого духа он, как понимаете, не прибавил, но укрепил во мне рождающуюся из презрения к начальству обреченную, безнадежную храбрость…»)Не помню, кто сказал: «Воздух держит дерзких».

…А в апреле сорок второго был бой — нет, не бой, а настоящая мясорубка. И там после дикого разгрома под Бяковым-Рамушевым 203-й отдельный лыжный батальон 1-го гвардейского корпуса вообще перестал существовать. Даже само название исчезло.

Из этого 203-го отдельного лыжного батальона в живых остались только двое: Черняев и солдат Чугунов. Куда потом делся солдат Чугунов, Черняев не знает.

Через неделю объявили тревогу. Подняли всех ночью, кое-как построили, и начался марш в неизвестном направлении. Марш длился сутки. С очень редкими привалами. Прошли восемьдесят пять километров. К полудню следующего дня колонна в тысячу человек начала распадаться, оставляя за собой тех, кто не мог подняться. Когда в сумерках добрались до окраины Горького, никакой колонны уже не было. Каждый брел, как мог, цепляясь за изгороди. Не было сил даже материться. Падали, поднимались, ползли на четвереньках.

Черняев и сегодня не может найти разумного ответа на вопрос: «Почему так по-скотски поступили с молодыми людьми, которым вот-вот предстояло ехать на фронт? Какая была воинская или, может, воспитательная (?) необходимость гнать их почти сотню километров, чтобы потом кто три дня, а кто и неделю не мог передвигаться?!»

А потом начались публичные — при всем лагере — военные трибуналы. Где приговаривали к расстрелу дезертиров. Причем дезертировали они не с фронта. Просто человек сбежал из эшелона домой, проезжая мимо родных мест. Отвратительная была процедура. Вызывала бешенство и ненависть к аккуратненьким, чистеньким, в обмундировании, в портупеях  судьям.

Утро. Яркое солнце. Слепящий снег. Выдвинулся батальон. Вскоре в пролеске Черняев впервые увидел медсанбат. Раненых снимали с саней. В палатках не хватало мест. Раненые лежали прямо в снегу. Мороз градусов под тридцать. Стоны, ругань. Огромное количество окровавленных бинтов. Залитые замерзшей кровью сугробы. И рядом, везде, вокруг трупы.

ПЕРВОЕ В ВОЙНЕ ОКРУЖЕНИЕ НЕМЦЕВ

 

«Над нами каждый день и беспрепятственно кружили либо «рама», либо «костыль» — немецкие разведывательные самолеты (заодно и корректировщики огня) с совершенно удивительными повадками. «Рама» — это двухфюзеляжный двухмоторный самолет, и вправду похожий на тонкую оконную раму. Она проделывала невероятные фортеля в воздухе, чуть не переворачивалась «через голову». За вертлявость ее называли «проституткой». Она резко снижалась, почти до земли, внезапно взмывала вверх и парила как ястреб над добычей. Сколько раз я видел, как наши истребители пытались сбить «раму». И ни разу не видел, чтобы им это удалось. «Костыль» — одномоторный моноплан — в отличие от изящной «рамы» вид имел отвратительный. Он был похож на современные спортивные самолеты. Мало того что маленький, вертлявый, тихоходный самолетик, так еще и бронированный. Его тоже не так-то легко было прижучить — ни зенитками, ни истребителями. И вот сначала «рама» пролетает, по ней стреляем, она вертится, потом «костыль»… Они высматривают ситуацию. Мы уже знали, полетают «рама» и «костыль», а потом нас начнут обстреливать. Или вот прилетают бомбардировщики. Это было ужасно, когда прилетали бомбардировщики. Они выстраивались в круг, пикировали вот так ), бросали бомбы и включали сирену. Душераздирающую сирену. Потом опять на круг выходили. Девять самолетов делали один круг, другой… Пока все бомбы не выбросят, не успокоятся. Это было ужасно, ужасно. Особенно вой этих душераздирающих сирен…(НЕМЦЫ АККУРАТНО РАБОТАЛИ...БЕСПРЕПЯТСТВЕННО РАБОТАЛИ...ТЩАТЕЛЬНО РАБОТАЛИ)

У меня одно время был связной, очень хороший парень. Храбрый человек. И в бою, и против пулеметов — бесконечно храбрый Он все время выходил к реке, высматривал немцев на другом берегу, сто метров их отделяло, и не боялся. Но когда начиналась бомбежка под вой сирен — с ним случалась истерика. Его надо было просто держать за сапоги. Выскакивал из окопа, бежал куда глаза глядят и прямо терял сознание. Я знал таких людей. Они переносили абсолютно все. Даже минометный огонь. Но бомбежку под вой сирен переносить не могли».

…Батальон остановился. Командир «ставит задачу»: на том берегу Ловати, вон там, вдали — фанерный завод, там — немецкие пулеметчики и снайперы, надо прорваться на тот берег по тракту, который пересекает реку метрах в ста от этого завода. Мне приказали «подавлять пулеметчика» на фанерном заводе двумя 82-миллиметровыми минометами. Начали стрельбу, минометы попали в сам завод. Но как только первые лыжники вышли на лед реки, пулемет опять заработал. Я понял, откуда «свежие» раненые в медсанбате. Это из тех, кто прорывался до нас. Я стрелял, пока не кончился боезапас, рассчитанный на двадцать минут. Свернулись, побежали через реку и мы, минометчики. Благополучно.

Это был странный бой. Кстати, не только первый, но и последний мой бой в роли минометчика. Миномет оставили при следующем переходе в хозвзводе, а он безнадежно отстал.

Да что там  минометы! В первые атаки солдаты ходили вообще без оружия. Расчет был прост: или у нашего убитого возьмешь, или у немца отнимешь. Вот перед наступлением спрашиваю комбата: «Как же будем наступать, если в моем взводе винтовка появилась только у меня одного, а у остальных нет ничего?» А комбат — зло: «Пойдешь во «втором эшелоне», потом соберешь у своих, а у немца достанешь трофейное».

ПРО СОЛДАТ И ПРО СТАЛИНА

«После разгрома 203-го батальона мне сформировали новый взвод. Тридцать человек. (Никого из прежних «лыжников». Даже моего верного Санчо Панса — Чугунова.) Мужики были в два раза старше меня. Курские, воронежские и орловские крестьяне. Такие основательные, по-деревенски ироничные, насмешливые. Спокойные и невозмутимые. Честные, сильные мужики. Некоторые еще в Гражданской войне участвовали. Меня они зауважали. Не сразу, конечно, а вот после первого опыта на передовой в июне — окончательно. Уважали за то, что я — столичный (в Москве они никогда не были), что «ученый» (студент), что мне интересна их прошлая жизнь на гражданке. Писем они не получали: их деревни были «под немцем». Иногда любопытствовали, о чем могут писать из тыла их командиру, просили прочитать «что можно». По разным письмам «от женска полу» пытались определить, подходит мне авторша письма или нет.Что они думали о Сталине? Да ничего они о нем не думали.В беседах наших, в разговорах вообще о нем не вспоминали. Не то чтобы  ходить в атаку с его именем — об этом я еще впереди скажу.

Так вот: к Сталину мои солдаты относились совершенно спокойно. Ну да, Хозяин, Главнокомандующий. Но — никакой эйфории, никакого обожествления… Ну вот абсолютно ничего этого я никогда не чувствовал, не слышал, не видел. Не было этого. Не б-ы-л-о…И сказать, что русский мужик за Сталина воевал — это нелепость, абсурд.Никогда русский мужик в атаке не произносил эти слова: «За Родину! За Сталина!». Он эти слова видел только в боевых листках, в дивизионных или армейских газетах. Журналисты, что эти «агитки» писали, все или почти все выдумывали. А солдаты потом переписывали «боевые эпизоды» из этих газет в свои письма к родным (смеется). Я им, кстати, помогал переписывать, и мы все при этом хохотали…

Атака — это шок. Человек психологически меняется совершенно. Вообще ничего не понимает и не чувствует. Потому что: вот-вот, еще секунда — и пуля, мина… Всё!!! Человек — готов. Без ноги, без руки или убит. Человек думает только об этом. Не до товарища Сталина ему. Он матушку свою не вспоминает. Впрочем, нет, мать вспоминает (смеется), но другую… Е...т...м.... !!! (Так он сказал, и эта аббревиатура — Е...т...м... !!! — вынесена в заголовок. — З. Е.) Да, если человек в атаке чего и орал, так это был сплошной мат.

Никто не кричал в атаке: «За Родину! За Сталина!» Это пропагандистская ложь. Любой честный фронтовик подтвердит.