пишу-пишу... все никак не... затянуло...


_______________

Проснулась девочка не столько от бьющего в глаза солнечного света, сколь от непонятного шума, суеты в горнице. Не плакала – кричала в голос, билась, в объятиях мужа добрая соседка, рвалась к маленькой плетеной люльке…

Молодуха проснулась почти в полдень, первой… Увидела сонное царство в горнице – и удивилась… И самое странное – все еще спал ее крикливый младенец, который обычно за ночь требовал грудь раза три-четыре… Заглянула Галина в люльку и окаменела… А потом вырвался страшный, леденящий душу вопль – пухлое личико младенчика посинело, но было ангельски спокойным, неискаженным страданием. Тянулись верх маленькие ручки, то ли к мамке, то ли к висящим над колыбелью самодельным погремушкам. Мертвый младенчик счастливо улыбался. Только вот не шевелился и не пищал, и на тоненькой шейке, запеклось несколько рубиновых капелек крови.
И только от криков Галины проснулись все прочие домочадцы и гости, протирая опухшие, словно после похмелья глаза.
Улька с трудом подняла налитую свинцовой тяжестью голову и сморщилась от боли – ноги и руки затекли так, словно за всю ночь девочка так и не сменила случайной неудобной позы. Вспомнился странный ночной сон, в котором приходил умерший дедушка. Впрочем, самого деда в этом сне девочка как раз и не помнила, только его голос умоляющий, зовущий…
"И хорошо, что не видела",– подумала Ульяна,– "Не дай бог, еще раз увидеть такое!" Сколько раз она корила себя, что не сдержала любопытства и прокралась в дом, повидать деда в последний раз... Лучше бы он остался в памяти таким, каким был при жизни: с хитрым прищуром изжелта-карих глаз, с лукавой улыбкой прячущейся где-то между густых сивых усов и длинной бородой, высокий, ничуть не сгорбленный старостью с немного прихрамывающей, но твердой походкой. Но во сне она не осознавала, что дед уже умер, ей казалось, что он просто ненадолго приболел, и будто родственники увели детей из дома, дабы не беспокоили они старика своими шумными играми…
Пред глазами Ульки стояло перекошенное и почерневшее лицо деда, так страшно подурневшее в смерти. На месте тонких черт лица, не искаженных мелкими морщинками – обтянутый кожей череп, сведенное судорогой окоченевшее тело, выгнутое, скрюченное. И пристально взглянувшие на нее мертвые глаза. Смотрящие так, словно под тленной оболочкой заключен живой страждущий дух, который из всей любопытствующей толпы хотел выхватить именно ее и запомнить. Запомнить навечно…

_________


Умирал старик тяжело, долго...
В начале прошлой недели старший из дядьев поехал за священником. Уж как ему удалось уломать нетерпимого к колдуну старого попа, и сколько заплатил старик за его каждодневные молитвы –для семьи осталось тайной. Однако поп исправно приходил ранним утром, и увозили его дядья на новенькой бричке незадолго до полуночи. Колдун не хотел отдавать сыновьям своего наследства, да и те не больно-то жаждали. За это старику пришлось платить сполна. Не помогло ему покаяние и святое причастие, и первая за почти полвека исповедь... Сила не желала уходить в землю, превращаться в прах вместе с дряхлым немощным телом.
Старец же не расставался с надеждой обмануть своего нечистого помощника, и хотел упокоиться, примирившись с Богом. Ибо, какие бы добрые дала не творил Касьян, но талант его Богу был противен.
Ночью, после ухода священника старик оставался совершенно один. А днем ухаживали за ним работницы. Всех домочадцев колдун из дому выгнал, как только понял, что на этот раз выкарабкаться ему не удастся.
Перед тем, как этот сухощавый крепкий старик окончательно слег, он созвал своих сынков, молодух и внуков и строго-настрого запретил родственникам приближаться к дому до самого конца.
– Слаб человек духом, деточки... Боюсь, не выдержу... Но... вам жить – вы жалости не поддавайтесь... Ни ко мне, ни к гробу, ни к вещам моим до девятого дня прикасаться нельзя. Звать буду, просить, умолять, унижаться, сокровищами несметными искушать – пытка мне страшная предстоит, смертному не под силу... Лучше вам того не видеть, чтобы соблазну не было. Не Дар это, детки – проклятие... Только, уж похороните как человека, а не как батьку моего на поганом болоте... После сороковин, я уж буду вам не страшен. Может, еще зайдете помянуть на могилку...
Домочадцы с главой семьи простились, заранее поплакали и, прихватив с собой кое-какой нехитрый скарб, разбрелись по чужим домам. Среднего брата Луку с семьей приютил уже давно отделившийся старший – Анисим, а прочие разбрелись по соседним хуторам.
Поп из соседского прихода самоотверженность местного священника не одобрил:
– Не будет с того толку. Разговор с колдуном короткий – кол осиновый да схоронить в дальнем овраге, а лучше на перекрестье дорог. Не будет вам спасу от еретика – вот увидите... Нечего состязаться в хитрости с лукавым.

На третий день Касьяновых мучений к старшему сыну пришел деревенский староста. Долго мялся, ходил вокруг до около, но таки выложил все, что было на душе: лучше б кому из детей принять колдовское наследство – силу и помощников, и дать старику уйти с миром. Тогда – можете и на кладбище схоронить честь по чести... Да и как деревне без колдуна? Кто как не старшой, мельник, лучше всего с этим делом справится. Всем ведь известно – что ни мельник, то колдун. Даром что рыжий! В деревне даже плохонькой знахарки не осталось. Случись чего, что ж нам к чужому книжнику на поклон идти? Но Анисим, вооружившись поддержкой братьев, старосту со двора выпер. Хотя попозже и повинился, и внес немалую сумму за то, что бы похороны прошли по православному обычаю.
Присматривающие за Касьяном бабки рассказывали, что творятся на проклятом хуторе вещи престранные. Что тут было правдой, а что вымыслом теперь решать сложно. По их словам чертовщина там чуть ли не плясала по горнице, сбрасывая со стен иконки, задувая свечи и швыряя в попа чашками-плошками. Поэтому вся утварь из дома была поспешно вынесена, и Касьян остался лежать в четырех голых стенах наедине с пялящимися с икон святыми ликами. Но и сам дом гудел и ходил ходуном, норовя развалиться по бревнышку, хоть и постройки был доброй... Старика сбрасывала дубовая лавка, выгибаясь дугой и выделывая затейливые коленца на резных ножках. Кровать выписывала такие кренделя, скача по горнице резвым жеребенком, что батюшка в самый разгул нечисти удирал в церковь, передохнуть да помолиться – теперь уже за себя...
С погодой на хуторе тоже было не все ладно. По ночам бушевал шквальный ветер, ломая ветки в богатом Касьяновом саду, выдирая из земли ульи на пасеке. Лил нескончаемым потоком дождь, и яркие зарницы рассекали чернильное небо над домом колдуна. Ни за какие деньги никто не остался бы ночевать со стариком, чтобы облегчить его предсмертные муки. А муки и вправду были страшные... Если судить по застывшей на лице покойного жуткой черной маске с очами, закатившимися под никак не желавшие смыкаться веки, искаженным перекошенным ртом, губами превратившимися в сплошное месиво, словно старик закусывал их от боли волчьими клыками, а не двумя-тремя пеньками чудом сохранившихся зубов. Вылезли клочьями густые не по возрасту, длинные белые волосы старика и потемневшая пергаментная кожа обтянула череп.
Умер старик ночью, и то через день после того, как разобрали в доме конек крыши и вытащили девятую потолочину... Родственники попрощаться все-таки пришли. Но издалека, бдительно присматривая за детишками, обожавшими старика, чтобы те, не дай бог, не увидели, что стало с любимым дедом после смерти.
Только Уля не могла сдержать любопытства и прошмыгнула в горницу… Совершенно не заметно для окружающих – была у Ульки такая способность отовсюду исчезать так, чтобы ее никто не спохватился, и проникать туда, куда бы ни за что по-хорошему не пустили бы.
Девочка спряталась за подол бабки-соседки и взглянула последний раз на деда… Невольно вскрикнула юродивая Глашка – только-только омыли и обрядили страшного покойника, привели в более-менее божеский вид, чтобы родные могли проститься с ним без содрогания – и вот опять: распахнулись глаза мертвеца, пустые, как у снулой рыбы. И показалось всем, будто смотрит он куда-то за спину кумы, и на какой-то миг промелькнули в мертвых глазах призыв и странная мольба.
Кого одарил таким жутким взглядом покойник, для кумушек осталось тайной. Обернулись – да поздно – опрометью бросилась Улька прочь из горницы, лишь бы не встречаться больше взглядом с мертвецом…

_________


Умирал старик тяжело. Да и в смерти покоя не нашел.
Все началось с того, что поставить гроб с телом Касьяна в церкви поп не разрешил. То ли побоялся, что демоны сотворят с внутренним убранством деревенской церквушки то же, что и в Касьяновой горнице, то ли посчитал раскаянье колдуна притворным. Но на похоронах присутствовать обещал, хотя бы за тем, чтобы окропить могилку святой водицей.
Траурную процессию преследовали одни злосчастья. Шесть дюжих деревенских парней несли гроб, и казалась им домовина с высохшим старцем непосильным грузом. Подставленное под гроб плечо немело, сводило от холода, будто на дубовых досках лежала огромная ледяная глыба..
Перед мостом налетел странный вихрь, вырвав у мужиков из рук гроб, подхватил покойника, как перышко, да и выбросил его на песок у самой воды. Рванулся к телу меньшой Пров – да вовремя скрутили его старшие братья – нельзя родным покойника касаться, не зря старик предупреждал – до девятого дня нельзя. То злой дух сыновью любовь искушает…
Трижды выбрасывало старика из гроба… Деревенские собрались уж поворачивать в сторону от кладбища. Не дело колдуна вместе с добрыми христианами хоронить. Но Касьяновы сыновья уперлись – деньги плочены, земля куплена, да и могила уже вырыта… Покаялся отец – а что демоны бесятся, так то поп виноват, уговор до конца не исполнил. Не стал покойника в церкви отпевать.
Хорошо ли, худо ли – Касьяна похоронили, но до девятого дня домочадцы вернуться на хутор не отважились. А дальше стали твориться вещи более чем странные. На следующий день умер новорожденный сынишка Галины, муж которой приютил семью меньшого сына колдуна - Прова. А днем пошли за клюквой соседские девушки, а, вернувшись, одной не досчитались. Искали маленькую Акулину мужики по всему лесу, а нашла девчушку на третий день после пропажи, рядом с кладбищем, пришедшая на могилку своего младенчика Галина.
А когда к девице и младенцу добавились молоденький подпасок и задранный медведем охотник, то деревенские почуяли, что в округе творится неладное. Все умершие, если не считать жертву медведя, имели выражение лиц самое что ни наесть блаженное, и не было никаких причин для их скоропостижной смерти, кроме двух крошечных ранок на шее – следа от укуса, будто змея ужалила…
Да тут еще свалилось на семью Прова другое несчастье – заболела единственная дочурка, пышечка и хохотушка – Ульянка. Заболела хворью дурной, никогда доселе в деревне невиданной: вставала девочка по ночам и бродила спящая по горнице, иногда бормоча или напевая что-то вполголоса, будто разговаривала с кем-то незримым. И в таком трансе могла она выйти в сени, во двор, и за околицу и уйти далеко из деревни. Иногда она возвращалась домой сама, но бывало, что ее находили неподалеку от дома, спящую на холодной земле уже обычным сном. Родители Ульки пытались караулить дочку, но стоило ее разбудить во время такого хождения во сне, как она пугалась и начинала биться в припадке, точно местная юродивая Глашка. Поэтому хату стали запирать на еще один тяжелый засов.
Девятый день после смерти Касьяна еще не наступил, а деревенские и хуторяне не досчитались еще троих… Мужики, посовещавшись, собрались на кладбище – упокоить, наконец, проклятого еретика. В том, что усопшие стали его жертвами, уже никто не сомневался…

_________


Вот опять, едва смежило ресницы сладкой дремой, Ульку опутал прежний навязчивый сон. Дедушка, которого Улька во сне считала умершим, но ничего странного в его приходе почему-то не видела, уже не просил внучку отворить дверь, впустить, пригласить в дом. Он звал девочку за собой. И что-то настойчиво ей предлагал. Нечто такое, что принять девочке очень хотелось, и в тоже время было боязно.
Сегодня дедушка был особенно назойлив:
– Пойдем, Уленька, со мной. Пойдем, девонька, – больше ведь не приду, не увидишь меня больше… Попрощаться хочу…
– Не могу я, дедушка. Мама выходить за ворота не велит,– шептала девочка. Страшно не выйти к деду – страшно не увидеть его больше, не услышать его ласкового голоса. А выйти из дома еще страшнее. Спит давно, умаявшись за день, маменька. Разве что ангел-хранитель из последних сил цепляется за свою подопечную.
– Выйди, внученька… Прими мой подарок последний. Не дали нам по-людски проститься. Хоть сейчас подойди, прими мое благословение…
Почти против воли босые ноги опустились на пол, легко на цыпочках, чтобы не разбудить домашних, Улька прокралась к двери – новый надежный запор поддался на удивления легко. Вышла малышка в сени, а потом и во двор, не замечая ни ветра, ни заморозка, ни острых сучков и камешков под ногами. Деда во дворе не было… На кладбище дед. Где же ему еще быть, как ни на кладбище…
Улька знала это, но в то же время и признавать не хотела. Дедушкин голос звучал все громче, все веселее и непринужденнее. Он как обычно рассказывал ненаглядной внученьке сказку. Про двух влюбленных, разлученных злым волшебником. Прекрасную принцессу и ее придворного егеря. Заколдованная девица погружалась с первыми петухами в сон и спала крепко до самой полуночи. Но в полночь охотник по воле чернокнижника превращался в волка и убегал в лес…
Чудная сказка, и жизнь в ней описана чудная, красивая, не похожая на обычную людскую долю. Али и вправду принцы да принцессы все такие? Имена у них красивые, заморские, да и живут славно, несмотря даже на все свои проклятия страшные… Уж Улька-то бы на месте этой принцессы нашла бы как милому знак дать. На каждое злое колдовство свое есть, доброе… Всегда, да не всегда… По иному в дедушкиных сказках. Есть ли в них конец, к добру ли он или к худу – не сразу поймешь… Чем теперь кончится? Только деду ведомо.
Улька добралась до свежего могильного холмика и присела на подернутую инеем траву. Дед стоял прямо, без своей обычной клюки, прислонившись спиной к кривой осине со сломанной верхушкой.
– Что дальше дедушка?
– Тяжело было их проклятие. И вместе они были и не вместе, и каждый терзался собственными муками, забывая о страданиях другого. День-деньской проводил охотник подле ложа принцессы, уходя только за несколько минут до полуночи… И всю ночь принцесса сидела у окна с надеждой глядя на освещенную луной дорогу – не примчится ли к ней любимый… Подойди ближе, деточка… Тяжело голос напрягать.
Завороженная Улька подошла к деду:
– А чем сказка-то закончилась?
Дед недобро усмехнулся в длинную сивую бороду:
– Однажды то ли принцесса проснулась чуть раньше, то ли охотник немного замешкался с прощальным поцелуем…
Продолжения Ульке не потребовалось, она зябко передернула плечами и попыталась стряхнуть наваждение, навеянное дедушкиными сказками… Внезапно девочка явственно ощутила, что дед Касьян уже больше недели, как покойник… А вместе с захлестнувшей ее волной ужаса, пришло невыносимое желание проснуться… Дед должен уйти, он просто не может, не должен находится здесь, среди живых… И тем не менее он стоял в паре шагов от девочки и исчезать не собирался. И выглядел даже лучше, чем за несколько дней до смерти. Лицо старика исказила неожиданная мука. Казалось девочке, что борется дед с какими-то остатками себя прежнего.
– Все. Прости. Не буду искушать. К тебе не приду больше. Да и другим не долго терпеть осталось. Прощай внученька. Ухожу,– старик с тяжким вздохом отвернулся от Ульки, сгорбился и зашаркал в сторону леса.
Девочку захлестнуло отчаяние. Был любимый дед, и не стало его. Ни кому она больше не нужна. Никто больше ее так любить и баловать не будет. У родителей полная хата противных мальчишек младше ее – им вся любовь и забота. Улька рванулась к деду, догнала, бросилась ему не шею, уткнулась в пахнущую прелой листвой бороду.
Объятия деда были крепкими, не призрачными. Может, это не сейчас сон снится, а наоборот пригрезилась страшная его смерть? Старик бормотал едва слышно, слова утешения, приглаживая корявой ладонью растрепанные рыжие кудряшки.
– Жаль, научить я тебя ничему не успел. Не думал, что так сложится.
Дед отпустил Ульку, и девочка почувствовала неожиданную слабость. Веки тяжелил сон, а тело налилось приятной усталостью.

_________


Ульяна потерла ушибленное колено и заправила обратно под платок выбившиеся рыжие пряди. Вьющиеся мелким бесом волосы не желали чинно укладываться в гладкую косу. Глянула вдовушка украдкой в маленькое овальное зеркальце в медной вырезной рамке-подставке и вздохнула.
Хороша, эх, хороша… А толку. Ни счастья, ни любви. Видно, не достойна ведьма счастья. Одна радость, один свет в окошке – сыночек родненький. А так – куковать бы век одной.
Вся деревня шепчется: свела колдовка в могилу мужа. Да куда там сводить было, коль муж без всякой порчи был старый, да хворый. О покойном либо хорошо, либо ничего, но дурного о нем вспомнить было нечего. Старый и не любый, но все равно Ульяна была ему благодарна. Один пожилой кузнец-вдовец не побоялся заслать сватов к внучке чернокнижника. Когда уж и родня от нее отвернулась. Житья в родном доме не стало, по всему видно было, оставаться в девках.
Вот уж наградил любимый дед наследством ¬– врагу не пожелаешь. И рада бы отдать – да никто не берет...

С тех пор как нашли ее утром спящей на кладбище, на 8-й день после похорон деда Касьяна, все вокруг порешили, что девчонку будто подменил кто. Как неожиданно появились, так и прошли разом у малышки приступы падучей. Больше по ночам Улька во сне не ходила. Но стали подмечать за ней соседи множество странностей. Явных иль надуманных.
Раз слетелось на хутор, куда вернулась после сороковин семья младшего сына Касяна, всяких птиц лесных видимо-невидимо – сколько никто разом и не видал никогда. Облепили крышу дома, все ветки деревьев и кустов в маленьком саду, забор и калитку, а, кому места не хватило, уселись прямо на траву перед домом. Потом подхватились все разом и разлетелись прочь. Младшие детишки Прова утверждали, что овечек Ульке помогает пасти семейка зайцев, пока сама девочка отдыхает себе в тенечке или досыпает ранние утренние часы, уткнувшись в теплый меховой бок старой собаки. Правда, то была или нет – ни одна овечка все же не пропала. И раньше девка была нелюдимой, а теперь и вовсе перестала водиться с погодками-ребятишками. Однако любое дело в ее руках спорилось и ладилось. Даже в самое холодное дождливое, или чересчур засушливое лето Улька из лесу с пустой корзинкой не возвращалась. Грибочки – все как на подбор, без единой червоточинки. А ягоды – не ягоды, красота такая, хоть бусы из них делай, яркие, сочные. Как ни возьмет с собой Пров дочурку на рыбалку, клев ему обеспечен. Словно сам водяной ему жирных карасей в мережки загоняет.
Все бы хорошо, да злые языки мелят, что разрыв могилу старого колдуна, мужики нашли лишь пустой гроб. Еретик пропал и больше живых не тревожил. Посему видать, передал чернокнижник силу внучке, добром ли, обманом – теперь уж неважно. Селянам бы радоваться ¬– сколько бы еще доброго люду до сороковин заел проклятый упырь, кабы не расстался со своим наследством. Конечно, виноваты сыновья колдуна, что поверили отцовскому раскаянию, и не схоронили еретика, как принято издавна. На перекрестье путей, с осиновым колом между лопаток. Какой бы хороший колдун при жизни не был, а после смерти, лучше с ним не встречаться.
Вроде по всему выходит, что ни в чем Улька не виновата, а все людям не по нраву. И чем старше девка – тем хуже. Град, ливень, засуха, корова ль недойная, птица не несется, пчелы мало меда запасли, волки скотину задрали или повадился в курятник хитрый хорь, лихоманка скрутила кого или детей Бог не посылает – во всем ведьма виновата. Не так посмотрела, не то сказала…

Как стала мужней женой, будто бы и проявили соседи некое подобие уважения. Но недолго продлилось Улькино счастье. Кузнец захворал и угас быстро, не прожив с молодой женой и трех лет. Но все же вдове грех жаловаться. У нее теперь свой справный дом, и небольшой сад, и пасека, и всякой домашней скотины уйма. Удивительно, как только справлялась Ульяна одна с таким хозяйством. Ведь от услуг батрачек вдове пришлось отказаться. Куда уж там швыряться деньгами, итак пришлось продать кузню.
Благо взрослые уже дети кузнеца, давно отделившиеся, чуть ли не старше самой мачехи, на наследство особо не претендовали. То ли боялись связываться с ведьмой, то ли жалели вдову, оставшуюся с грудным сынком на руках.

_________


Вихрастый рыжий мальчишка не вошел, а влетел в горницу. Словно солнышко в окно заглянуло в хмурый осенний день. Вмиг растаяли невеселые вдовьи думы.
Ульяна засуетилась, собирая на стол нехитрый обед, но вечно голодный паренек не спешил занять свое место на лавке. Назарка подозрительно разглядывал мать и сопел, не решаясь завести с ней тяжелый разговор.
– Что с тобой сегодня, сыночка, странный ты какой,– проворчала Ульяна, лишь бы разбить неприятную стену молчания, возникшую вдруг между ней и сыном.
– Да, ты хромаешь, маменька? Что у тебя с ногой? – Назар нервничал, прикусывал обветренные губы и злился. Потому что увидел то, что не чаял увидеть. Мать явственно хромала, в подтверждение всем противным мальчишеским наветам.
Ульяна нахмурилась и смерила сына долгим оценивающим взглядом. Мал он еще, ой, мал. Рано еще его к делу приучать. Али забыла, как сама с детства маялась? И надо бы потихоньку науку передавать, и жалко. Ни к чему пока, еще столько лет впереди. Дед больше века протянул, а она еще и четвертый десяток не разменяла.
Соседские ребятишки, конечно, Назарку, дразнят. А тот не верит. Чуть, кто худое слово про мать скажет, сразу на того с кулаками лезет. Вот и сейчас пришел весь в ссадинах, а правый глаз, налитый кровью, заплывает сине-зеленым фонарем. Ульяна сделала вид, что фонарь под глазом в упор не замечает. Ничего, впредь будет наука, каково без уменья драку затевать. Зелье для примочек всегда под рукой. С таким-то сорванцом… Ничего, ничего… Подержит часик компресс, и рассосется синяк.
– Что с ногой, мама?– упрямо повторил Назар.

Ванька, закадычный приятель, обозвал Назара ведьмаком. «Раз твоя мать – ведьма, значит ты – самый, что ни на есть ведьмак! А коли нет, так будешь. Кому ей еще, кроме тебя своих чертей передавать?»
Приятели схватились ни на жизнь, а на смерть, ели разняли. В запале Ванька кричал Назару в след, что Улька-колдовка бегает по деревне, оборотившись черной кошкой.
«Видал, вон страхолюдина сидит! Сама черная да холеная, и глаза как медные пуговицы. Ни у кого здесь такой кошки нет, у нас на деревне все коты пестрые иль серые!» – не долго думая, Ванька запустил в кошку увесистой каменюкой. Зверюга сиганула с забора вниз и помчалась вдоль частокола, поджимая на бегу заднюю пришибленную лапу. Ребята бросились за кошкой вслед, но куда там… Шнырнула в какую-то щель. Только ее и видели.
Разозлившийся Назар побежал домой. А мама… Мама, как ни в чем не бывало, хлопотала по хозяйству, немного прихрамывая.

– Да, что ты, сыночек, чудной такой сегодня? – улыбнулась вдова,– Я с утра что-то, неловкая такая. Взялась из печи хлеб доставать, и ухват уронила. Ушиблась малость. До утра пройдет…

Вечер пролетел в угрюмом молчании. И потом долго еще Назар подозрительно приглядывался к матери, чуть ли не следил за каждым ее шагом. С мальчишками он больше не дрался. Да и ни к чему стало. Со всеми своими бывшими приятелями Назарка раздружился.

_________

Сердечко то обомрет в груди, то подпрыгивает как маленький щенок за мячиком. Вона как оно бывает, однако. То из рук все валится, а то на душе такой подъем - кажется горы готова свернуть, лишь бы разок только увидеть, улыбку его, легкий прищур карих очей, лишь бы еще разок замереть в сильных объятиях, прижаться к широкой груди, вдохнуть такой родной запах пополам с диковинным ароматом заморского парфюма.
А ведь думала, бабы-дуры, маются. Один люб, другой не люб, помоги, ведьма, приворожи. Смеялась, зубоскалила над чужой бедой, да дело свое знала. Одной ладанку – зашить в нательную сорочку, другой снадобья верного, подмешать суженому нареченному, чтобы на других красавиц не засматривался, третьей и вовсе присушить милого, да гордого, который и глядеть-то в ее сторону не думает, да так присушить, чтобы краше ее ни одна девица не казалась, чтобы в разлуке маяться непонятным томлением, а рядом – ненаглядеться.
А теперь вот и сама пропала Уля. Вроде не девочка уже - так маяться, да вот собственному сердцу не прикажешь биться ровнее. И угораздило ведь! Чтоб не положить глаз на надежного и степенного вдовца, так нет же. Молодой, статный барич. Не пара она ему, и ему с ней не след дружбу водить.
Нет-нет, да задаст Уля себе вопрос, а не приворожила ли, случайно, без задней мысли. Может, однажды глянула не так, из-под излета соболиных бровей. Ну, ладно, его завлекла, закружила в волшебстве весеннего празднества Купалова дня. А сама-то чего? Почему, что ни дело – мысли сами собой возвращаются к прошлым недолгим встречам, а воображение вновь и вновь рисует удалого охотника… Не пара… Женят его родители вскоре на молоденькой барышне. Это барич на границе четвертого десятка – все еще молодой завидный жених, а вот вдовушка, которой чуток за четверть века перевалило – уже совсем старуха по деревенским меркам.
Уля отложила вышивку, засмотрелась в оконце, где на солнцем залитом дворике играет с лохматым псом рыжий мальчуган. А думы все не о том, блуждают вокруг да около то вчерашнего дня, то позавчерашнего, то вокруг жаркой июньской ночи.

- Куда спешишь красавица, никак думаешь папаротников цвет отыскать? – Уля подняла глаза на преградившего ей дорогу молодца, невесть откуда взявшегося на лесной поляне.
Прибывшего совсем недавно из заморских земель барича Уля еще не разу не видела, но понять, кто перед ней, труда не составило. Кто же еще в такой одеже по ночам в лес ходит. Выряженный по столичной моде, у сапога отирается породистый вислоухий пес – таких собак в деревне и не видывали. А руки не холеные, хоть и не знавшие грубой работы, да сильные, поймал за запястье - держит, не больно, да настойчиво, чтобы не сбежала, не увильнула от фривольного разговора. И голос у барича – кажется снаружи, что бархат мягок, да звучат в нем стальные звонкие нотки – не голос – булатный кинжал в толстых замшевых ножнах.
Улькин страх откатил также быстро, как и нахлынул. Барич позабавиться хочет, да не со зла, со скуки. Выскользнула лилейная ручка из цепкой ладони – не резко, да настойчиво. Заплясали в глазах янтарные искры-бесенята. Да и барич не сробел в лунную ночь, заглянув в самую глубину ведьминых очей. Не смутился, смотрел – как пил озерную синь левого задумчивого глаза и тонул в болотной зелени правого, лукавого, горящего озорным огнем блуждающих манов.
И Улька сама не заметила, как заблудилась в ответном смелом взгляде барича. Уж больно привычно было ей, что люди опускают долу смущенный взгляд, повстречавшись с разноглазым взором колдуньи. Муж покойный терялся, отворачивался в неприятном страхе. Разве что Назарка, никогда очей не отводит, так ведь яблонько от яблоньки не укатывается далеко.
- К чему волшебный цветок бедной вдовушке? Любви не ищу, богатства другого не надобно, что своим трудом нажито… - звонко, с облегчением рассмеялась Ульяна.
- Так куда, же? Одна, в эту волшебную ночь? Когда весь добрый люд веселится? Чай не за грибами-ягодами? Не боязно?
- Не боязно, ваше благородие, - усмехнулась Ульяна, - Чего чаровке-то в лесу бояться? Бояться надо не зверей и нечисть болотную, а незваных человечьих гостей. Шли бы вы, пане, чай, еще не поздно – найдете девку посговорчивее, счас наши деревенские будут через костры прыгать да голышом в речку сигать – налюбуетесь еще…
- А что мне любоваться, - барич приблизился так, что смоляные кудри его защекотали тонкую Улину шею, а пальцы охотника играючи вплелись в яркую медь, вьющихся мелким бесом волос, упрямо выбивающихся из косы – Уля никогда не прятала их под платком, собираясь в лесную глушь – Я себе уже нашел красавицу, краше не то что во всей деревне, во всем свете не сыскать.
Улька не смутилась такому зубоскальству, сама рассмеялась, хоть и нарочито весело – да тоскливую струнку в голосе ей спрятать не удалось :
- А самому-то не боязно, пане? Али не слыхал еще, какая за мной дурная слава водится, уж паче длинней моей косы? Заманю, закружу в чаще, очарую – век не выберешься.
- Как звать-величать, тебя, чаровница? – то ли барич не суеверный был, то ли не пугливый, только Улькины слова будто и вовсе мимо его ушей прошли.
- Маменька Уьяной нарекла, зовут все больше ведьмой, а величают – чертовкой проклятой, - как тебе больше нравится, так и кличь, чай не кисейная барышня, не обижусь – по мне так хоть горшком назови, только в печь не ставь.
- Да, ты я смотрю, не только собой хороша, да и на язык востра, Уленька – присвистнул барич, - Я.. – начал было представляться охотник, да прикрыла его уста Уля ладошкой.
- Коли, соврать хочешь – лучше и не берись говорить, не дура, и так вижу, что не из простых. По имени вас, мне величать не след, пане. Сюда ветром чужих не заносит, стало быть, к старому Всеселовскому барину, сынок погостить приехал.
Серж не сдержал таки любопытства, и откинул рушник с затейливого Улькиного лукошка – и правда, колдовка, одни травы в корзиночке – лепестки, корешки, да листочки.
- Знающие люди, бают, пане, - в нынешнюю ночь, все травы в десять крат больше целебную силу имеют, вот и спешу пополнить запасы. Не до развлечений мне, да и чужая я там, нежеланная гостья.
- И, правда, чаровница – рассмеялся охотник, потрепал скулящего пса по лоснящейся лобастой башке, отставать от Ульки он не собирался, хоть и не осознавал уже - попалась ли ему беззащитная жертва или сам он вязнет, как жалкая муха в искусно сплетенной паутине.
- Может, покажешь здешние лесные чудеса, фоме неверующему?
- Чай, думаешь, задурить голову просвещенному пану труднее, чем невежественному мужику? – шепнула Улька укоризненно – Что ж, коли, охота есть, почему не показать, пане.
Теперь уже Улька поймала сильную ладонь охотника и увлекла за собой в самую непролазную чащу. По дороге, лукошко, полное лечебных трав, схоронила между корней старого, изранненого в прошлогоднюю грозу дуба, чтобы не мешалось, да не дай бог, не растерялось целебное содержимое по нелегкой дороге.
- Смотри пане, - Улька довела Сержа до самого черного озера, чьи берега топки, и осыпаны белым цветом морошки. Погрозила пальцем, дабы стоял тихо и не рвался из глупого любопытства подкрасться поближе. В можжевеловых зарослях затаиться можно было, разве что присев на корточки, но барич не замечал неудобства позы, замер как громом пораженный, в плену волшебного зрелища.
Вокруг озера водили хоровод белокурые девы в бледных призрачных одеждах, в венках из белых нимфей. Сквозь ткань странного наряда, похожего на нательную сорочку, светились в серебристой дорожке света молодого месяца их мраморные тела. Сержу показалось даже, что спутница дурачит его, и что только лунный свет, морок наведенный чародейкой да его собственное разыгравшееся воображение преобразили юных крестьянок в невыразимо прекрасных виллис.
- Вот где, истинная красота, пане – шепчет, Ульяна, - Только ты уж сам не ходи, к русалочьей купальне, если не хочешь навсегда присоединиться к сомну утопленниц.
Девы запели нежными голосами заунывную мелодию – слов не разобрать, только на сердце томление, да в голове калейдоскоп мыслей чудных. Ноги не слушаются, будто сами к озеру тянут, да только колдунья не дремлет, крепко держит за руку, не пускает очарованного охотника. Поплыли по темной воде венки из кувшинок, заплясали над морошковым цветом зеленоватые блуждающие огоньки, совсем рядом покружила одна из виллис - на голове Сержа волосы зашевелились от ужаса, когда мимо него пронеслось бледно-голубое создание, и чуть ли не по самому лицу скользнула переплетенная длинной озерной водорослью прядь серебряных мокрых волос.
- Пойдем,- Уля потянула барича прочь от черного озера, казалось бы в самое нутро непролазного бурелома, однако, продираться им и вовсе не пришлось, чащоба словно расступалось перед хрупкой ведьмой, пропуская в самую глушь, открывая свои секреты, обнажая свою истинную природу. Охотник и сам уже крепко держался своей прекрасной провожатой, не столько со страха, сколько в оцепенении, только и успевая крутить головой да подмечать странности тайной жизни леса.
- А теперь смотри, - Уля вывела Сержа на заросшую папоротником поляну, подвела к одному из кустов, запутавшегося в корнях огромного в три обхвата вяза и указала тоненьким пальчиком на бледное, тщедушное соцветие.
- Вот он, перунов огнецвет, - сорвешь, все клады тебе откроются, богатство и власть к твоим ногам упадут, - лукаво промолвила ведьма. В нынешнюю ночь, с цветком папротника, да с оберегом из корня плакун-травы, можно еще одну волшебную травку отыскать, которая всякое железо ломает, запоры отпирает.
Серж, как завороженный смотрел, как раскрывается тщедушный бутон, как мгновением спустя заплясал на тоненьком стебельке промеж разлапистых листьев голубой цветок-огонек. Рука невольно потянулась к эдакому чуду, и тут же под взглядом ведьмы одернулась обратно.
- Не к чему, мне Уленька, богатство и сила, того, что уже есть – на мой век хватит. Жаль пропадает цветок – может, кому нужнее был, да говорят, дарить его нельзя, кто сорвал – тот и хозяин.
Улька кивнула:
- Пускай, цветет! Всего-то и сроку ему – одна ночь. Добра он людям не приносит, - я каждый год сюда любоваться прихожу, а другой кто - век искать будет, а не разыщет. И разрыв-трава ни к чему мне. Хорошо, пане, что ты не жадный – а то вдруг напала бы прихоть - тебя обратно не провожать. Хотя, папротников цвет тебя бы и сам к людям вывел. Пошли, пане, скоро ночь закончится, а ты и половины чудес не видал.

Словно забоявшись чужого любопытного глаза, Улька выдернула ладошку из руки барича, когда они вышли на опаленный кострами луг. Задор Ульки при виде веселящихся односельчан угас. А вот Серж в порыве какой-то безудржной ухари, потащил Ульку к самому громадному костру – прыгать. Перелетели в пьянящем угарном дыму, крепко сцепившись за руки, ощущая пятками щекочущий жар, приземлились на горячую золу. Улька замерла миг сладких объятиях, потом вырвалась и убежала домой, оставив остолбеневшего барича около взметнувшегося огненным столбом костра.
Уже дома, Улька, укладываясь спать, и снимая сарафан, обнаружила, как обгорел подол. Ткань рассыпалась под пальцами серой золой. Знала, Улька что примета эта, недобрая, да не хотелось ей счас верить в плохие приметы.
Сопел на печи уставший за день Назарка, на лавочке свернулась рыжая пушистая кошка, будто сама горница погрузилась в самый сладкий предутренний сон.
Уля подошла к старому зеркалу в тяжелой бронзовой раме. Засмотрелась. Уловила в углу за спиной какое-то движение, поспешно зажгла свечу и подошла к стеклу поближе. Отражение ее уже полностью померкло, и из зеркала выступал мрачный старик.
Касьян стоял в зеркальном коридоре и смотрел на внучку неодобрительно.
- Будь осторожна, Уленька, - помни, для себя не должно силу тратить – все само придет.
- Дедушка, - выдохнула Уля, - Не уходи, совет нужен мне…
Касьян погрозил пальцем, - Назарку начинай учить.
Мертвый колдун вздохнул тяжко:
- Скоро еще свидимся, внученька.

_________

Уля стряхнула наваждение и опять принялась за вышивку. В окно впорхнул белый как снег голубок, расположился на подоконнике, начищая перышки. Уля взяла птицу в руки, освободила лапку голубя от записочки. Всего несколько строчек на клочке бумаги твердым чеканным почерком, а уже сердце замерло от счастья.


_________


Назар метался по пустым, объятым ужасом ликам сельчан, страшившихся встретиться с погорельцем взглядом. Мужики старались не смотреть, ни на тело вдовы, ни на ее сына, будто только сейчас осознали дело рук своих… Не могли уйти и боялись подойти ближе, так и стояли, ожидая конца. А конец все не наступал…
Ее взгляд звал, умолял… А мальчик не мог стряхнуть странного оцепенения. Словно все это было лишь наваждением, сном дурным. Не заметил даже, как его поймал, прижал к себе подоспевший вовремя мельник, заметивший его безумный порыв: "Не смотри, сынок, не смотри… нельзя... Из дому вынесли – так легче, не под крышей. Отходит уже. Не смотри…"
Как узнал в последствии Назар, именно мельник и вынес мать из догорающего дома. Вынес на одеяле, тщательно избегая прикосновений телу племянницы, словно она была прокаженной. Вынес, хотя знал, что нельзя спасти – только чтобы легче было умереть. Чай не чужая.
Но ведьма вопреки всякой логике была еще жива… И ее взгляд искал в толпе не глаза поджигателя, а наследника…
Он рванулся к ней – не хватило сил вот так ждать в бездействии, переваривая собственную вину за то, что был далеко, что не смог предотвратить, не успел спасти… Выскользнул юрким ужом из цепких ручищ Анисима, словно какая неведомая сила помогла. Подбежал, преклонил колени, упал рядом на сморщенную от жара траву, коснулся обтянутых темным пергаментов высохших пальцев… И все… Пересохли зеленые болотца...
Мать закрыла глаза и отошла…
"Ну, вот… Не уберег."– прошептал мельник. Разогнал воющих баб и переминающихся с ноги на ногу мужиков, подошел к мальчику, оторвал его от бесчувственного тела и увел к себе на хутор…

_________


– Ну, и где твой ведьмачий приемыш бродит?– ругалась на Анисима жена,– Удрал ни свет, ни заря? Напакостит, а мы потом отвечать будем.
У мельника и самого на душе было неладно. Скоро начнет темнеть, а мальчик так и не появлялся.
Было у Назара одно любимое место. Иной раз часами сидит паренек на холме за маленькой неглубокой речкой рядом с погостом и наигрывает на дудочке. Добро б на могилу матери ходил, так ведь не на погосте схоронили Ульяну, а дальше, в поросшей чахлой болотной травой полузатопленной земле.
Можно было предположить, что мальчику просто нравится наблюдать, как всходит солнышко, покрывая легкой позолотой пушистые бока облачных барашков. Или как разливается закатный брусничный кисель по огромной небесной, будто с синькой выстиранной скатерти. С вершины холма вся деревня была видна, как на ладони. И ладно скроенные домины казались с высоты детскими деревянными игрушками.

Вот и сейчас еще издалека, шествуя по высокой, в пояс, луговой траве заприметил Анисим нескладную мальчишечью фигурку на пригорке. Поднимался ветер, и мельник зябко поежился, пожалев, что второпях не прихватил никакой одежки потеплее. Однако паренька будто и холод не брал, хотя ветрюга вовсю трепал, надувая парусом рубаху, развевая отросшие за лето волосы. Ветер и донес до Анисима наигрываемую мальчиком мелодию. Такую до жути заунывную, что и без всякого ветра, от одних звуков надрывающейся тростниковой дудочки мороз по коже пробегал.
Мальчик стоял на холме в полный рост и играл. Задрав голову ввысь, обращая к небу свою странную музыкальную фантазию.
Мальчик играл, а со всех сторон света собирались над холмом темные, набрякшие дождем черно-лиловые грозовые тучи. Дудочка издала пронзительный низкий звук – и загремел первый гром. Пока еще вдалеке, где-то за лесом.
Анисим даже съежился, представляя, как обрушивается на него холодный поток дождя. Однако тучи не спешили расставаться с накопленной влагой. Неровная порывистая мелодия сменилась тихой и напевной, но по-прежнему заунывной. А тучи медленно поползли в сторону родной деревни.
Когда мельник поднялся на холм, Назар уже не играл. Свирель упала в траву, по рукам мальчика пробегала нервная дрожь, а в зеленых, цвета болотной травы, глазах отражались тучи, отчего взгляд его казался темным. Паренек устал и замерз, но на посиневших губах его блуждала загадочная довольная улыбка, и в зрачках плясали лукавые янтарные искорки.
Над деревней вовсю полыхали зарницы.

Дождь в тот вечер так и пролился. То есть пролился, но не в Пуньках, а дальше, во Всеселово.
В Пуньках же молния ударила в крышу одного из домов и запалила сухой настил. Шквальный ветер быстро погнал пожар с одной избы на другую. И уже через пару часов все дома в деревне полыхали. Не добрался огонь лишь до дома мельника и пощадил часть других хуторян. У кого-то хаты сгорели дотла, сколько ни заливали – остались один головешки. Других огонь лишь попугал – напустил полную избу дыма и погас, не успели домочадцы еще и толком начать тушить пожарище.
Первым загоревшимся и быстро превратившимся в пепелище был дом сельского старосты. Однако из людей – не погиб никто. Огонь выделил селянам время на то, чтобы покинуть свой дом, но не дал возможности вынести нажитое годами добро.
Поговаривали в деревне, что первым делом, прежде чем заняться огнем хлевам и стойлам, ветер срывал с петель двери, и выгонял обезумевшую скотину во двор. Так что долго еще потом искали хозяева разбежавшуюся домашнюю живность.

Мельник посчитал за ум о пожаре не судачить. Да и что он видел? Подумаешь, наигрывал мальчик перед грозой неумелую и нескладную мелодию. А что тучи его свирели слушались, так чего со страху не померещится.
Однако вскоре после пожара, выбрал Анисим самого пригожего и откормленного поросенка и еще целый короб гостинцев, и отправился в дальнее село на поклон к чужому колдуну, чтобы взял ведьмак не ко двору пришедшегося приемыша себе в ученики.

_________

Назар уже пожалел, что пришел на гулянку. То есть, теперь, по-новому – «в клуб». Но с непривычки в опустевшем доме не сиделось.
Засмотревшись на молодежь, Назар невольно вспоминал своих хлопцев. Старшему стукнуло бы тридцать, младшему восемнадцать… Последний совсем малец был, в 43-м, пару годков прибавил и удрал на фронт…
Николка, тот, что тремя годами старше, только в столичный вуз поступил, в первый же день, как про войну узнали, документы забрал, побежал в военкомат. Так и сгинул в свои неполных семнадцать, без вести. Где воевал, когда погиб, где покой нашел?… Как теперь узнаешь. У старших хоть могилки есть…
Мысль о погибших мальчиках, которые даже не успели обзавестись собственными семьями, была мучительна, а вот лицо жены было как будто за гранью памяти. И захочешь – не вспомнишь. Стерлось, потускнело, как выцветает иконный лик на старой почерневшей доске.


Мужиков не хватало, и бабы танцевали друг с другом. Вокруг нескольких молодых парней, вернувшихся чуть ли не героями в опустевшую после войны деревеньку, увивалась целая стайка девушек. Особенно хорош был один морячок Темка.
Хорош-то парень хорош, а толку? Бравый черноморец положил глаз на одну девушку. Его ветреным сердцем на этот раз прочно завладела черноокая Даша-цыганочка.
Назар помнил Дашку смешливой невзрачной и задиристой девчушкой, которая постоянно строила пакости его сорванцам. Впрочем, и его мальчики в долгу не оставались. Нищенское кочевое существование Дашиных родителей и при советской власти особого почтения не вызывала. Новая жизнь за делом строительства коммунизма будто и вовсе не коснулась цыган, разве что их чумазые ребятишки неожиданно оказались за одной партой с местными белобрысыми хлопчиками.
Двадцатилетняя красавица теперь ничем не напоминала замухрышку в цветастой юбке до пят, разве что глаза остались прежними, большие и блестящие, как спелые сливы. Непрошено закралась мысль, что если и начинать жизнь заново, так только с такой молодой да задорной, а не под боком у пышной ворчливой вдовушки. Глупая мысль, как пришла, так и ушла. Только тень сомнения осталась. Мужик Назар был еще хоть куда, даром, что скоро шестой десяток разменяет. Плечистый и статный. Побрить – так любому тридцатилетнему фору даст. Рыжий только. Но к рыжим, говорят и седина плохо прилипает. А вот едва похоронки зачастили одна за другой, так и тронул морозный иней виски молодящегося кузнеца.
Звонким голоском Даша распевала веселые частушки. Иногда и довольно обидные. Пела-пела да ненароком встретилась взглядом с колдуном. Невольный румянец проступил на щеках, девушка стушевалась и, оборвав залихватскую песенку, смешалась с толпой подруг.
Назар и зашел, не здороваясь, и ушел, не попрощавшись. Вышел на подворье, жадно глотнул свежего вечернего воздуха, после душной атмосферы клубной хаты, да и пошел не спеша к своему хутору.

На узкой тропке догнали его морячки. Подпитые и от того, ой, как храбрые. Пришлые люди, а уже наслушались баек о местном колдуне, которого даже пуля берет. Ну, в тех россказнях, конечно, выдумок не считано, да и правды никто не мерил. Трезвыми даже молодые коммунисты не стали бы затемно приставать к чудному мужику, живущему на отшибе. Силищи кузнец бы изрядной, видали, какие он железяки шутя ворочал. Но в компании да с зеленым змием в приятелях – и черт не страшен.
Кузнец услышал немного торопливые шаги за спиной, но сам ходу не прибавил, да и оборачиваться не спешил. Даже когда в след донесся обидный окрик:
– Эй, кулак, ты чего приходил-то на наших девок пялиться? Свою лешачиху в гроб давно свел, молоденькой захотелось?
Парни догоняли:
– И как это тебя не раскулачили до войны? Совхоз только наш позоришь.
Назар остановился и развернулся к компании лицом. Артему показалось даже, что исказила наглую рожу мужика недобрая усмешка. Будто не ему надо бояться поздней встречи, а им, дурням.
– Мне ваш совхоз не мешает, а вам чего, хлопцы надо? В гости? Али дорога выдалась попутная? Так дальше моего хутора дороги нет, а в лесок по грибы – поздновато будет, как бы не заплутали…
– Ишь, как эксплуататор заговорил: «ваш совхоз», «мой хутор». Собственник проклятый. Пользуется тем, что другого кузнеца нет. Так ничего, скоро нам кузнец не надобен будет. Скоро нам твои допотопные инструменты и вовсе не нужны окажутся. Кругом прогресс полным ходом идет, а у нас тут под боком колдунишка затесался. Теперь мы сами себе короли, механизаторы.
– Короли, говоришь… А чего ж председатель меня трактор чинить зазывал при живых трактористах-механизаторах? – ухмыльнулся кузнец,– Еще скажи я порчу на вашу технику наслал, так ведь не ты ль, Петро, на собрании уверял мужиков, что техника чародейству неподвластная?
– Знаем мы вашу порчу – вредительство одно сплошное. Эх, темные люди. Всех господ прогнали, а тут одна гнилая душонка, норовит всех к ногтю опять пригнуть. А еще сын у него коммунистом был!
От одного упоминания о старшем сыне Назара передернуло. Вспомнилось, как спорили они с ним, бывало, на почве несходства убеждений, но так, мирно и незлобиво, что самим эти споры шуткой казались, упражнением в краснобайстве, никогда не доводившим до серьезных ссор. Сын, которого с измальства к делу приучал, взял и отступился от отцовского наследства. И даже не это обидно было. Горько, что погиб заблудший сын, и вроде как напрасно, а он вот, старый, выжил. И вернулся без единой царапинки…
– Никуда вы без кузнеца не денетесь. Огороды тоже трактором пахать будете? Коней подковать и то некому…
– Без надобности нам кони. Председатель скоро автомобиль купит.
– Себе или в совхоз? – ехидно поинтересовался кузнец, – Ну, конечно, общий, народный. А пока авто народу без надобности, на нем председатель поездит, по своим важным делам. А с автомобилем-то шофера еще кормить на колхозные денежки…

Давно, еще задолго до войны, заявились к Назару бравые молодцы, вроде как раскулачивать, и увели со двора шикарного жеребца. Мальчика подарили кузнецу еще жеребенком за особые услуги. И души в гнедом Назар не чаял. Конь был холеный на загляденье, хоть и строптивый. Любил домовой-хозяюшка рыжую да черную масть, и ухаживал за скотиной ночами всем соседям на зависть.
Власти, хоть и самозванной противиться кузнец не стал. Отдал и Мальчика, и одну из пары буренок, и половину поросят, и дойную козу. И еще много всякой мелкой живности. Хотя те молодцы и половины не «раскулачили» с богатого двора, чего хотели, даже сами потом диву давались, как такое вышло.
А спустя неделю, колдуну жеребчика вернули, и еще нескольким хуторянам, которые вовремя пришли к Назару на поклон. Недолго красовался председатель на удалой тройке. Кони переворачивали сани, чуть рядом выдастся сугроб повыше, а, улучив момент, Мальчик так припечатал конюха копытом промеж глаз, что из того и дух разом вышиб. Хотели неуправляемого жеребца сдать на бойню, да знающие люди подсказали председателю, пока не поздно, вернуть коней, что пришлись не ко двору, обратно, да еще и половину экспроприированного в придачу. Верно, колдун думал, что и нынче с новым председателем и с возрождающимся совхозом быть иначе не может.

Морячки, однако, не спускали, обступив Назара.
– Что ж ты колдун сыночков то не прикрыл своим чернокнижьем. Али под пулями не до заговоров было? Плохой из тебя колдун, видать. Или они тебе насолили чем? Что открыто наше правое дело поддержали и от тебя кулака отвернулись?
Спорить с пьяным – себя не уважать. А Назар себе цену знал, так что глупые слова пропускал мимо ушей.
– Шли бы вы хлопцы,… лесом. А у меня на дороге не вставали б. Ночи нынче темные и долгие.
Кузнец сплюнул презрительно сквозь зубы на тропу. Откуда-то совсем неподалеку донесся крик ночной птицы и раздался протяжный звериный вой. Хмель на свежем воздухе проходил сам собой, а пьяный задор сменила непонятная дрожь в коленях. По спинам хлопцев побежали холодные мураши и рубашки взмокли от стылого пота. Тема невольно положил руку на кожаные ножны с кортиком, да и Петро стал поспешно нащупывать рукоятку нагана. А колдун смотрел на оробевших пацанов со своим обычным хитрым прищуром и недобро улыбался.
– Шли бы вы…
– Да, ладно, батя,– кивнул, один из парней, самый младший – Егор:
– Уж и пошутковать нельзя. Ты лучше сам в клуб не ходи. Девки, бают, глаз у тебя дурной, пугаются. Понятно, что дуры-бабы, да при тебе веселья нет. Сидишь, бобыль, с постной рожей.
Назар кивнул в ответ, развернулся, раздвинул широким плечом замерших позади Ивана и Прошку и пошел в сторону хутора, как ни в чем не бывало.

– И чего струхнули?– гоношился Петька, – Один он был. Надо было ему бока намять, чтобы наперед знал.
Тема посмотрел на полную луну, вспомнил страсти, которые бабка любила на ночь толковать, и поежился:
– Да, он вроде и не сделал нам ничего. Шел себе и шел…
– А чего он приперся вообще в клуб? Чего ему надо? Думаешь, бабу себе по возрасту присматривал? Мне мать говорила, Назар захочет – любую девку испортить сможет, только взглянет, так она за ним как привязанная и пойдет. Все видели, как он на твою Дашку пялился…
– Ну, положим, она еще не моя, – оговорился Тема, – А потом всяким россказням верить, так у нас черт какой-то живет, а не кузнец. Мне бабка, тоже рассказывала, что род его весь проклятый. Прадед Назара хотел от своего нечистого дара избавиться, да не удалось. И мать Назара тоже ведьмой была, ее кто-то из местных вместе с хатой пожег. Говорят, какая-то баба глупая, думала, что вдова на ее мужа глаз положила. Так ведьма все равно умудрилась сынку дар передать, одни головешки от нее остались, а все корчилась.
– А ты того видал?– ухмыльнулся недоверчиво Петро,– Не видал, так и повторяй глупостей.
Совсем рядышком из-за кустов опять раздался протяжный вой.
– Собака,– не уверенно сказал Прошка и прислушался.
– Говорят, он потом своим колдовством всю деревню пожег.
– А еще говорят, он может хоть волком, хоть медведем оборотиться и того зверя пуля обычная не берет.
– А чего берет?
– Ну, серебряная… – ответил Прошка.
– «Ну, да, ну»,– передразнил приятеля Петро, – Сказки больше слушай. Ты здесь хоть одного медведя живьем видел?
– Стоп, ребята, – оборвал спорщиков Ваня, – Мы тут за болтовней не заметили, как с тропы свернули.
– Да не сворачивали, вроде,– усомнился Прошка. Однако сворачивали или нет, а тропа перед ними заканчивалась. Обернувшись, парни увидели, что давно уже шагали по еле заметной стежке. Да и место показалось им незнакомым. Впереди виднелся старый погост, а к обочине подступал редкий вблизи, но непроходимый вглубь лес.
– Вот, леший,– выругался Ванька,– Сглазил все же, старый бес.
– Ну, не гони, – все еще храбрился Петро,– сейчас вернемся обратно, дойдем до развилки и к деревне. Засветло еще вернемся.
Тема посмотрел на луну, покрытую темными пятнами, что придавало ей некоторое сходство с оскаленным в ехидной гримасе черепом, и поспешил следом за приятелями. Но спешить им пришлось не долго. Хоть они и смотрели внимательно за петляющей в лунном свете стежкой, но развилку опять проворонили. Тропинка сужалась и, наконец, сошла на нет в высокой некошеной траве, а впереди вырастали мрачные силуэты надгробий. Окруживший приятелей лес, будто нарочно теснил их к холмам, где начиналась широкая проселочная дорога к погосту.
_________

Тема заглянул к своей нареченной вечерком после работы. Робел заходить незвано в гости к людям, но уж больно потолковать по душам хотелось. Тем более, имелся у него уважительный повод – предстоящие свадебные хлопоты.
Сам не заметил, как присох к смуглянке. Вроде все ухаживания были то в шутку, то для форсу, а вот как вышло… Дня без нее теперь не прожить. Пока не увидит, ни спать, ни есть не может. Так к цыганочке тянет. Бабка даже ругалась, что приворожили его, видать. Ну, допустим, в приворот ему верить не след, чай, он не бабка какая темная, в суевериях своих погрязшая, а молодой коммунист-атеист. Никакой это не приворот, а самая настоящая любовь. Да больно странная. Не в радость, а в тягость. Миг встречи с кареглазой суженой, как стакан рассолу больному похмельем.

Даша хлопотала по хозяйству, готовила ужин и одновременно забавляла младших хозяйских детишек. Вроде как не батрачка, а все одно. И работа и положение то же. Стряпать, мыть избу, ухаживать за домашней скотиной, пестовать малышей и следить за тем как старшие, школьники готовятся к урокам. Хозяина – председателя совхоза дома не было, укатил еще неделю как в город, по каким-то важным делам в компании с секретарем своим и агрономом. Женка его засиделась у кумушки. Старшие дети гоняли в футбол на заднем дворе.
Даша приходу жениха смутилась, но радость едва скрывала. Была уже причина поторопиться со свадьбой, но Теме об том она говорить не решалась. Еще примерещится о ней дурное, так и вовсе передумает. А сколько сил положено, чтобы любвеобильного парня приворожить. Колдун с нее не взял ничего. И Даша не могла избавиться от ощущения, что теперь по всем статьям перед Назаром в долгу. Назар даже не спросил, зачем красавице Даше сдался именно Тема, когда глянь она подобрее на любого другого парня, был бы ее с потрохами. Да и сватов ей засылали не раз. Всем от ворот поворот дали. Так постепенно всех женихов и отвадила. А единственный, любимый со сватами не спешил. И Темина бабка не преминула как-то кинуть в огород председателя камень, что у ее Темушки и других зазноб хватает, чтоб на всю жизнь цепляться за юбку приемыша без роду без племени. Даше уже начало казаться, что морячок стал встреч с ней избегать, а вскоре подозрение и вовсе переросло в уверенность. И тогда Даша сначала кинулась к старой тетке-цыганке, погадать на суженого, а потом уже к Назару за милостью. Старая цыганка сначала к Назару сама ходила. Первый раз в жизни карты ей ничего не сказали. А тут и Даша повинилась, огорошила старуху своим деликатным положением.
Тетка медлить не стала, к Назару пришла с богатыми гостинцами. Как ушла, так и пришла. Назар гостинцев не взял, просьбу не принял, приворота не дал, пусть девка сама за себя просит, а не за чужую спину прячется.
Не хотелось Даше идти к колдуну, да еще с таким делом. Еще недавно Назар чуть ли не за будущую невестку почитал. Казалось ей, что кузнец затаил на нее вечную обиду. Будто вчера на его сынков похоронки пришли, отец весь от горя почернел, а нареченная невеста быстро утешилась без своего ненаглядного Николеньки. Поплакала чуть, а тут столько других гарных хлопцев вернулось в родную деревню. Разве можно долго печалиться в 20 лет?
Заранее заготовила Даша нужные фразы. Что нельзя было всерьез воспринимать ту прежнюю детскую влюбленность. Жизнь идет, а замуж-то хочется. Сколько можно с чужой малышней нянчится…
Но Назар ни чего не спросил. Только переступила она через порог – плеснул ей в пузырек простой воды из кувшина и велел подлить в питье своему милому, куда ей вздумается, но не позже чем в три дня. Так и стояла девка, ни жива, ни мертва под суровым взглядом колдуна. Смуглая кожа стала бледнее мела, даже не могла выговорить слова обычно благодарности. Хотела еще попросить другого зелья, на всякий случай, Назар слыл славным знахарем. Да не посмела. Знала, что подобные просьбы колдун не жалует. Так и ушла. Не нуждался Назар ни в объяснениях Даши, ни в оплате своих трудов. Захлопнул перед ней дверь и вернулся к своим домашним делам.
А Даша оправившись от оцепенения и смущения побежала домой, стараясь чтобы никто из соседей не приметил, куда она ходила в столь не урочный и поздний час.
Два дня не могла она найти повода, как подойти к Теме и тем более угостить его чем-то. И вот в самый последний день выдалась удача. Забежал тракторист за чем-то к председателю. Тут Даше и не растерялась, поднесла гостю и хозяину по чашечке с чаем, замирая от страха – вдруг не выпьет, откажется. Но Тема, хоть с председателем и ругался, но чай, дурного не подозревая, выпил весь. А как выпил взглянул на Дашу странно и спросил, чего это красавицу давно в клубе не было видно.
Напрасно боялась Даша, что Назарова водичка не подействует. И хоть глодали ее сомнения, что и попроси зелье для другой надобности – налил бы колдун в другой пузырек из того же кувшина, даже ради приличия не подумав скрывать источник своих «лекарственных» запасов. Ну, видать, дело не в том что налито, а кто налил…
А дальше… Дальше при хорошем раскладе выходило, что, может быть, никто уже ничего дурного и не подумает. На следующих выходных свадьба. Срок совсем не большой.

Даша поставила на стол чашки, блюдо с еще горячими плюшками и прочую сопутствующую чайной церемонии снедь.
– Эх, скоро, заживем мы, Тема,– промурлыкала Даша, испытующе поглядывая на своего возлюбленного,– Отстроимся, свое хозяйство обживем. Да и с детками своими нянчится, совсем не то что с чужими…
– Да, погоди, ты с детками,– вроде бы шутя, отмахнулся Тема, – Молодые мы еще, пожить надо и для себя. А хозяйство? Для чего это нам. Совхозное есть, общее…
Даша прикусила губу и кивнула. А ведь и всерьез так думает. И чего только в нем нашла, ведь правда, тетка предупреждала «с лица воду не пить». Еще, кажется, вчера казалось, никого кроме него не надо, на край света за ним бы пошла…
Спорить не хотелось, и девушка вернулась к теме подготовки к свадьбе.
– Ну, как всех пригласил? – поинтересовалась она у Темы.
– Да, уж почитай все село. Куда ни плюнь все свои, седьмая вода на киселе, а родственник. В город дядьке почтой послал, к двоюродным сестрам твоим во Всеселово сам съездил.
– А хуторян?– как бы невзначай заметила Даша.
– Ну, всех почти. Так разве что кого забыл случайно.
– Назара не забыл пригласить?– Тема от неожиданности аж поперхнулся горячим чаем. Так закашлялся и покраснел от натуги, ели выдавил из себя возмущение.
– Ты чего? Чтоб я этого пня старорежимного еще приглашал?
– Ах, Тема-Тема. Ну, чего тебе он сделал. Не надо нам с ним ссорится. Знаешь, чего старики про колдунов говорят? Их обязательно на свадьбу зовут. Даже из соседних сел, а этот наш, тутошний. Как не позвать. Хочешь, чтоб он нам свадьбу попортил?
– А, слушай больше сказки. Ничего он не сделает. Будет сидеть сиднем. Чего его звать. Своим настроением только людям все веселье отшибет.
Цыганочка, вспорхнула со своей табуреточки, и приземлилась к суженому на колени, ласково обнимая за шею, потрепала русые кудри и погрозила жениху пальчиком:
– Ну, ради меня, сокол мой ясный. Пожалуйста. Позови дядю Назара.
– Какой он тебе дядя,– от возмущения Темы не осталось и следа. Парень задумчиво потеребил пушистый кончик Дашиной косицы:
– Ну, ладно позову. И чего его люди боятся? Никой он не колдун, так смурый мужик с пакостным характером.
– Да, ну?– загадочно улыбнулась Дарья,– А то забыл, как он тебя с приятелями после гулянки вокруг погоста всю ночь водил?
Тема помрачнел и смутился. Не любил он вспоминать о том ночном похождении. И так жалел, что невесте в своей ссоре с Назаром признался. Вроде обставил приключение, как забавную присказку, а Даша испугалась. Долго плакала и уговаривала Артема пойти перед колдуном повиниться.
Виниться Тема не стал, но неприятный осадок на душе остался. Да еще Петро разболтал на всю деревню, как Назар их своей ворожбой шугал. Чего только не наплел, а за неделю история обросла такими подробностями, каких и вовсе не было.
Цыганочка глупым поведением жениха расстроена была сильно, уж не одну ночь проплакала. Так все хорошо складывалось и вот угораздило Артемку на рожон полезть. Отродясь ей Назар ничего дурного не делал… Но кто ж их разберет этих колдунов? Не к чему было мужика напрасно злить. Хоть сама иди – прощенья проси. Ну, уж нет! Пусть сам за свои поступки расплачивается!
Даша легонько коснулась губами щеки суженого.
– Ну, значит, договорились. Завтра же идешь к Назару. Как раз с утреца, благо день субботний, не рабочий. Приглашай, в ноги кланяйся… Пускай старое не поминает.
Тема хотел было заметить, что и не думает в угоду ей идти на поклон, а приглашать Назара, разве что бабку свою послать может, но не успел и слова сказать, как вскорости невеста с поцелуями выставила его за порог, не дав возможности завести бесплодный спор.


К колдуну идти не хотелось. С утра пристал Тема к бабке. Так, между прочим. Мол, занят он делами важными, не сходила бы ты бабуля, не пригласила бы на свадьбу, кого он еще случайно позабыл.
– А кого ж, ты внучек позабыл?– удивилась бабка.
– Да, так, всех почитай, позвал. Вот разве что Назар один остался…
Не успел Тема и договорить, как уперла бабка руки в бока, да начала дурного внука честить по чем свет стоит.
– Али ты не знаешь, как умеют колдуны свадьбы портить? Вот, помнится, я еще малой совсем была, так Назаров то ли дед, то ли прадед Касьян так одну свадьбу попортил. Парень за одной из его внучек ухаживал, а сам на другой женился. Вся свадьба волками разбежалась. Хорошо еще кум другого колдуна позвал заранее, чтобы свадьбу берег.
– Ну, и что, всех волков переловили?– ухмыльнулся Тема.
– Дурак и есть дурак, – прикрикнула на него бабка, – Чтоб счас же наряжался и шел к Назару на поклон. Я тут быстро пирожков в корзинку соберу в гостинец, он до домашней стряпни сам не свой. Уж его старая баба до чего хозяйка была, эх, не твоей Дашке чета.
Пеняя на женскую глупость, Тема поплелся к Назару. Хотел для храбрости кого из дружков позвать, а потом подумал, что так еще хуже будет. «Ну, зайду, откланяюсь, приглашу из вежливости. Он еще, небось, и не пойдет».
Утро стояло ясное, солнце насквозь вызолотило легкие, как перышки архангелов облачка. Проселочные дороги рассохлись от жары, и под ногами клубилось облачко серой пыли. Неожиданно с неба упали редкие крупные капли. Дождинки сыпались скупо и вбивались в рассохшуюся глину, как гвоздики, по самые шляпки. Дождь сквозь солнце, прозвучал робким барабанным вступлением, а маршем так и не разразился. Вдалеке над озером выгнулась блеклая радуга. Чуть подмоченные луговые травы, пахли особенно пряно, в кустах заголосил невидимый пернатый певец.
На Тему напало неподдельно лирическое настроение, в голове закопошились странные мысли, которые обычно умирали в зародыше не то что в рабочий день, но и в воскресный от нечего делать. Не то чтобы Артем настолько погряз в материализме, чтобы в его душе совершенно не было места для поэтического восторга. Но считал он подобное созерцательное настроение, хоть и безвредным, но вовсе ни к чему ненужным и немного постыдным делом. Бывало и раньше, залюбуется на безбрежные просторы моря-океана и вот уже для этих дурацких мыслишек открыта лазейка. Вот бы, думает, посмотреть, чего там под водой делается. И не так, чтобы на подводной лодке или в скафандре каком… Каково это, интересно, в воде как рыба жить, жабрами дышать… А, может, и не интересно, рыбе, верно и не до красот этих подводных, ей бы червяка найти, да от хищника побыстрей увильнуть. То есть, может, и не интересно, но забавно было думать о том, что б он чувствовал, коли довелось бы ему родится не человеком – царем природы, а какой-нибудь другой животинкой попроще. «Неужто, совсем, у тварей этих разумения нет, одни инстинкты?» – задумывался Тема: «Ну, ладно рыбы... В воде и я плавать могу, а вот бы как птица к самым этим раззолоченным облакам ввысь взлететь…»
Обычно в голове у Темы мысли не задерживались. То мельтешат как пчелы в улье, а то раз и пропали, зароились и покинули тесное жилище. Хотя, бывало, застрянет какая мысль, а потом и блажь в голове, так и ночью не спится, пока или новая идея не возникнет или старая не осуществиться. Тяжело человеку с мечтами жить, мешают мечты человеку и работать плодотворно и отдыхать всласть по мере возможностей.


Когда Тема добрался до самого дальнего, за небольшим пролеском, хутора, близился полдень. Только Назару все нипочем, ковырялся в своем богатом саду, чего-то напевая.
Артем даже удивился, застигнув мужика в таком прекрасном расположении духа.
Стоило окликнуть хозяина, Назар тут же поспешил открыть гостю калитку. Будто бы ждал и был ему несказанно рад.
Тема неловко вручил Назару лукошко с пирожками. Не хотел, но язык сам повернулся: сказал, что жалеет, о том старом случае, мол, от бабки и от невесты его – поклон.
Назар по своей обычной привычке договорить не дал, махнул рукой в ответ на неловкие оправданья и потащил гостя в хату. Тема даже удивился, до чего у бобыля в горнице чисто да светло. И скатерть крахмальная и занавеси мухами не обсиженные. Назар уже тащил штоф с водкой и нехитрую закуску. Тема угощенья от колдуна не ожидал: и есть в его доме стра