Оказывается, на реконструированной спортплощадке теперь по выходным собирается любительская секция "взрослого бокса", как я прозвала это дело для себя. Приходит, значит, тренер и учит довольно взрослых дядек боксировать. Сегодня один из учеников пришел то ли с детьми, то ли с внуками - особо не вникала, да и ныне это не всегда сразу разберешь. Ребята, девочка и мальчик лет восьми-девяти, все время крутились недалеко от нас с псом Прохором, поэтому я стала невольным слушателем их разговоров. 

Мальчик сидит на верху шведской лестницы, девочка крутится внизу и беспрерывно болтает.

Ходили вечером с собакой гулять, а там фонари, как Луна, еще довольно светло, а они уже светят. Светят, но не греют. На скамейке у воды сидят две барышни, одна второй говорит: "Ты не понимаешь, я еду отдыхать. ОТ-ДЫ-ХАТЬ! От всего отдыхать, от семьи отдыхать, от работы отдыхать, от собаки отдыхать..."

Утро. Маленькая уличная кофейня на пару столиков. За одним сидит серьезная девица лет семи-восьми, пьет капучино, чешет нос, рядом с ней краски, альбомы и табличка, написанная от руки "ТАТУ. НЕДОРОГО!"

Возвращаюсь вчера из больницы домой. Таксист по закону жанра неназойливо вежлив, в меру говорлив и армянин, а на лицо - вылитый Фрунзик Мкртчян, пусть и без кепки. Фрунзик без кепки местный, сам сказал: я давно тут живу, так что местный. Слово за слово в пару минут разговорились, узнав, что там (за бассейном) оперируют суставы, начал расспрашивать оперируют ли суставы с артрозом. У моей жены, говорит, артроз бедренного сустава. Бедняжка так мучается, так мучается, пока дойдем с ней на базар, три раза присаживается отдохнуть. Нам на консультации сказали тянуть до последнего, а потом менять сустав. Но мы ее бережем, не даем ни стирать, ни готовить, нет, машинка у нас есть, стирает, а вот сами даже начали есть фаст-фуд, чтоб она, бедняжка, меньше времени на кухне стояла. Бедняжка, так ее жалко, так жалко, молодая ведь совсем она у меня - сорок пять ей. 

Готовила сегодня обед и смеялась, что как не крути, а и у меня, молодой бедняжки, сейчас выходит "быстрая еда". Сварила на быструю руку пшеничную кашу-размазню, сверху ложку песто плюх, поверху дабл-пармезана вжик-вжик, на гарячей каше песто ожил, пармезан подтаял... а для красок добавила лист салата - жевать, хрустеть, не скучать.

Жара спадет - пойдем купаться! (с)

По дорожке неторопливо идет девочка лет тринадцати, держа мужчину под руку, отец возможно. Лица я их не вижу, только спины, иду за ними след в след, не обогнать - Прохор Робингудович походкой пьяного матроса плетется по поросшей травой обочине, скроллит собачью переписку. В нашей школе, рассказывает барышня, самая старая учительница работает лет тридцать. Я не помню, как ее зовут, но у нее рыжие курчавые волосы и губы она всегда красит красной помадой. Однажды, когда я была в третьем классе, она поцеловала меня в щеку, так я потом полдня не могла помаду отмыть.

Солнечный круг, небо вокруг, это рисунок мальчишки. завтрак номер два. Кофе с творогом практически по завету знакомицы Эли. Эле в этом году восемьдесят, но дай бог нам всем в свои 60+ быть как Эля, что мозгами, что физической формой. Надо меньше жрать и больше двигаться - вот примерно таков модус операнди Элеоноры. Но и у нее есть свои слабости - это чёрный кофе (никакого молока или сливок!) и чёрный-пречёрный шоколад. Шоколадом, маленькими дольками, она себя иногда поощряет, а вот кофе пьет только с кусочком сыра или ложкой творога, говорит, что так она профилактирует выведение кофеином кальция. Милая, такая милая! 

Как-то встретились после долгой разлуки. Прекрасно выглядите! - говорю ей. - Это ты так говоришь, потому что хорошо ко мне относишься. Кокетка, такая кокетка! А потом рассказала, как мама ее в ее годы подходила к зеркалу и кокетливо спрашивала: Эля, кто это? Вот и я теперь порой подойду к зеркалу и спрашиваю у него: Эля, кто это? Рассказывает, а у самой глаз хитрый-хитрый горит. Чертовка, такая чертовка!

P. S. Как-то давно начинала тут о ней писать, да и не дописала, а зря, наверное.

Старшенький с утреца, пока я нежилась в кровати, ходил делать субботний базарчик, ничего особенного, чтобы рассказать и показать - овощи, творог и горячий привет от молочницы Ларисы. По дороге заскочил в апотеку-аптеку. Вернулся, рассказывает.

На днях именитому актеру театра одного подъезда, коту Жорику, стукнуло немало и не много - 15 лет. Антрепренеры Жорика, по совместительству его хозяева, решили отпраздновать дату с размахом, но душевно, типа капустника «Все свои».

А своих у Жорика за годы актерской деятельности, как оказалось, набралось щедро. Когда прикинули, на целую пьесу в два действия с антрактом набралось. Не зря же он пятнадцать лет кряду, буквально изо дня в день, за вычетом летнего отпуска на даче, выходил по вечерам на сцену подъезда в образе кота, который гуляет сам по себе;  гордо, с достоинством, но и одновременно с легкой небрежностью, носил с родного восьмого этажа на первый, а потом обратно, пушистый хвост и торчком усы.

На первый акт празднования позвали только юных почитательниц таланта, младшую группу детского сада (шестилеток Аню и Настю с третьего и пятого этажа и соседку через стенку - восьмилетнюю Симону, девушку Жориной мечты), на второй акт была приглашена старшая группа детского сада - родственники, друзья, коллеги и соседи, самой младшей госте, внучке хозяев, как раз накануне исполнилось, как и имениннику, пятнадцать, но до сих пор у нее ни усов, ни хвоста - салага!

Юных дам, как и полагается джентльмену-коту, Жорик встречал при полном параде - жопа голая, на шее бабочка, в глазах живой неподдельный интерес. Девочки имениннику подарили по его портрету в интерьерах (Аня и Настя карандашами, Симона - акварелью) и упаковке "Вискаса". Гостям подавали пиццу с тремя начинками, домашний лимонад, а на десерт - обворожительный заказной торт, по торжественному случаю оформленный в виде золотой рыбки.

После антракта, во втором акте, было до умопомрачения здорово - тепло, весело, сыто-пьяно, хоть немножечко и со слезами - соседку Надю начальница так и не отпустила с работы пораньше, как бы та не просила. Не смотря на все Надины мольбы и  просьбы эта, "редиска такая", так и не поверила, что кто-то может торжественно праздновать пятнадцатый ДР кота. 

Научилась читать я довольно рано. А в пять лет папа погрузил на санки все книги, что я прочитала, и мы поехали с ним записывать меня в библиотеку. До сих пор не могу ему простить, что он мои детские книги отдал. 

На пересадочной станции метро по лестнице поднимается пара, одетая в пандан: красные курточки, веселые шапочки с двумя помпончиками-ушками. Мальчуган, лет четырех, весь в мать - глазаст, румян и говорлив.

...много чудных откровений, оголенных нЭрвочков.

Сегодня с утра, спозаранку, в метро одна довольно зрелая дама-блонд ренессансных форм с вавилонами на голове гордо, по-царски, мела подолом чОрного плаща в облипочку пол, даже глазом не моргнув. А под плащом сбивчиво мелькал острый алее алого каблук, сантиметров так двенадцать (ну, спотыкалась чуток без привычки, с кем не бывает), зато окружающему миру прямая трансляция: осень для дам в поиске ничто, когда кровь бурлит, как забродивший рябиновый сок, образ "драматик" - наше внесезонное все.

И пусть с поправкой на обстоятельства, на чужой вкус, но ее образ можно было оценить все-таки на "хорошо", потому что просто и понятно: глаз враз невербальное считывает - дамочке хочется зрелой сладости с ноткой горечи, если смелый, подходи, не бойся! Но черт, алый, в пандан туфлям, самовязанный толстый шерстяной шарф, хитро накрученный на шее воловьим ярмом, да еще и с унылыми вислоухими кисточками, перечеркивал все. Реально разрыв шаблона. Тут, если говорить про защитный инстинкт, только вариант "беги", про "бей" даже ни слова. 

Майское утро в разгаре. Солнце встало спозаранку, птицы пением захлебываются, акация ложная так вспенилась цветом, что в ее мареве сладкого духа люди не идут, а качаются. И я качаюсь, и он качается. Качается в моих близоруких глазах  голым сверху в черных блестках искристых, типа демон на выгуле. Поравнялись, присмотрелась, а нет, не ад, не обнаженка, просто обман зрения. На торсе мужчины (на вид не позже конца 60-х годов рождения - плешь, седина, брюхо, газета утренняя в руках) майка крючком вязанная из ниток черных-пречерных умело. Любовно вывязанная, как для любимого - ровно-преровно, петелька в петельку, а в области проекции органа-мешка четырехкамерного, что безостановочно, беспристрастно качает кровь, вышито сердце, ровнехенькими двумя полужопицами красным цветом. Валентайн жил, Валентайн жив, Валентайн на наших улицах будет вечно жив, пока фантастическая химия у наших женщин в организме не закончится. А с таким климатом, с таким буйством цвета весны, вряд ли стоит в ближайшие годы ожидать не то, что климактерическую паузу, но и снижение гормонального градуса. 

Темнеет уже давно не рано. Я то, вышла в местный магазин системы «маркет» за молоком, а на кассе зачем-то стала невольной свидетельницей человеческих страстей. 

Он и Она. И еще один Он. Еще пока свежи годами и телом, и даже мозгами, похоже, что пока. Второй Он в этом треугольнике маятельных страстей не лишний, а запасной. Запасной сандалиями, которые, как оказалось, продали эти за три фигуральные копейки, чтобы купить винища догнаться.  

Кассир на кассе, в которую они стали в очередь, предупреждает, что терминал не работает, оплата только за наличные.

- А у нас только наличные! – звонким, на удивление довольно приятным, мелодичным голосом провозглашает девица, одетая в большие, вперед торчащие сиськи, и стриженые напрочь коротко волосы, выкрашенные в цвет пролетарских страстей – красный. – Нам надо купить вина на 300 гривен. Только на 300 гривен, потому, что больше у нас нет. Но срочно надо купить! Вот, видите, – обращается к кассиру, – стоит человек босой? Очередь видит, а кассир усталыми за рабочий день женскими губами вместо нее молвит: Зачем? – А не зачем, а потому! Потому, что мы его сандалии продали. Продали только что за 300 гривен. А теперь их пропьем! – На что усталые губы кассира вместо «Вау!» опять произносят «Зачем?».

Зачем? – А потому, что мой день рождения раз в году. – Таки, грустный праздник. – шепчет женщина-кассир себе под нос, рассчитывая троицу; а рассчитав, громко оглашает «Технический перерыв». Очередь понимает про усталость и жажду любви и тихо с молоком переползает в соседнюю кассу, где старухи с хлебом и мужики с вечерним пивом, и никаких таких внезапно нахлынувших маем страстей.

На кладбище уже со мной знакомились (был пару октябрей назад во время прогулки по Лукьяновскому некрополю такой дебютный случай), теперь уже и дозрела до того, что спортсмены, пусть и  в летах, но клеют. Жизнь, можно сказать, прожита не зря.

Сегодня на спортивной площадке, когда я в мыле, что рабочая лошадь, остановилась передохнуть, один подошел и предложил поплавать на Киевском море. Правда, был не дурак: после комплимента "У вас идеальная фигура" с великой надеждой спросил - умею ли я плавать.

Пришла домой, хохоча рассказываю старшенькому, а тот так серьезно и говорит: "Через двадцать лет и я тебе такое скажу".  Осталось теперь дело за малым - старшенькому, в конце-то концов, научиться плавать.

Весной в Ботаническом саду прекрасно, но Ахиллесова пята в выходные дни – пардон муа, туалет. Цивильный домик с буквами эМ и Жо, мальчики налево, девочки направо. Как водится, налево – пусто, направо – приличная очередь-ручеек.

Подошли две пары. Молодые ребята, лет двадцати двух-трех, видно – дружочки, и их подружки – между собой знакомы, но шапочно. Парни налево, девочки заняли очередь за мной.

- А я, - говорит одна второй радостно, – сегодня из больницы сбежала!

- Из больницы?

- Ага, у меня гайморит!

- Да ты что! Какой ужас!

- Ага. Заболела, думала, простуда, пошла в поликлинику – врачиха сказала: «Ангина», назначила антибиотики пить. Но я не купила, решила, что и так пройдет, лечилась калиной-малиной, ела лимон. Утром проснулась, а у меня правая щека и глаз опух – такой кошмар! Вечером еще ко всему разболелось ухо. А потом ночью начали болеть все зубы верхние, такое мучение. Мама, глядя на меня, не выдержала и утром вызвала на дом врача. Врач выписала направление в больницу, в больнице нашли гайморит, положили в отделение. Четыре дня пролежала, а тут Сашка сказал, что вы собираетесь в Ботанику на сирень, ну, я и сбежала. Но на лодке кататься не пойду, боюсь ветра.

...и разгадать его тайны не по силе нам.

Вышла сегодня на работу еще той красавицей – глаз слезами от не прекращающих чихов замылен (какой идиот признал в нем маленький оргазм?), походка, наконец-то, не привычно резко-стремительная (вижу цель – не вижу препятствий!), а плавающая, с пошатыванием кормы, зато губы влажные и сочные (современные косметические технологии, таки, творят чудеса). Вышла потому, что в моей Вселенной, может быть, незаменимых людей и нет, но я не приучена делать подставу (так уж меня воспитали: пацан сказал – пацан сделал; взялся за гуж, не говори, что не дюж).

Короче, явилась в приемную за ключом от рабочего кабинета во всей своей неземной красе. А утром там бабская сходка.

Начала меня рассчитывать, подошла дамочка с вопросом о домашней колбасе.

По рынку между рядами, пританцовывая, крупным шагом идет человек Мефистофельской внешности с истрепанной многими веками холщевой торбой в левой руке. Нездорово худой, будто иссушенный изнутри диким жаром, скроенный весь из кривых углов. К тощей шее дивным образом прилеплена увесистая, тяжелая голова, изрытая ото лба к темечку двумя параллельными глубокими оврагами-залысинами. Лицо ядовито-острое, на заточенном мастеровитой рукой подбородке торчит вперед рыжим клином бородушка, брови вразлет, кривая усмешка под резными ноздрями, в глазах не стихающий жар. В руках пожар: левая торбой пляшет, правая производит сложные пассы над рыночным товаром – картошкой, морковкой, зеленью, огурцами, редисом, соленьями и прочей едой под громкий рык: Санитар-ррноэпидемиологическая станция! Сан-ннэпидемстанция! Сан-ннстанция! Сан-ннация!

Базарные, видно – привычные, ленно, но умело отмахиваются, забрасывая в бездонную торбу скудно жертву – то корнеплод, то  огурец, то яблоко, по одному то, что под руку скупую подвернется.

Сан-ннация! – грохочет громовито между рядами. Покупатели шарахаются. Сан-ннация!.. сан-ннация!.. – нарастает гул. – Я сказал сан-ннация сан-ннынсцаныч! Тот, кого назвали сан-ннынсцанычем, едко сплевывает под ноги, достает из кармана тугую пачку денег, вытягивает из нее краснеющую бумажку – десятку, бросает метко в торбу: А теперь на хер пошел! – Пошел, уже пошел, но я еще вер-ррнусь!.. ррнусь… усь… сь… – хохочет буйное эхо, взлетая высоко-высоко, до самого неба, со шлепком ударяется и камнем тяжелым падает вниз.

За моим окном с каждым днем крепчает север, и пусть и без сугробов, но Мара очень старается – колотит морозами. А проза жизни, как всегда, одна: тот, кто при декабрьских плюсах на Мару молился и кричал задорно «Пли!», нынче отсиживается в уютном домашнем окопе под ёлочкой, на улицу даже нос не кажет, а вот расплачиваться за щедроты приходится нам – птицам весенней любви.

Вышла сегодня ехать на работу в образе то ли зрелой барыньки, то ли купчихи: теплая шуба-дуба фигуру крадущая, платок на голову повязанный «замужем давно и не подходи», правда, губы вырисовались красиво, потому, что ярко-красным напомажены. Вышла – и раз: щеки морозным девичьим румянцем горят, все мимические морщины враз выровнялись и лицо застыло гладью заиндевелой. Так и вплыла в метро богемским стеклом. А там, однако, живенько: толкаются, стукаются, только и гляди – могут уронить, разбить, расколоть на тысячу мелких искристых, потом ни один клей не склеит.

Как-то приспособилась, втиснулась  в своей шубе-дубе, пытаюсь целиком сохраниться, не рассыпаться, не расколоться до конечной пути, и тут же чую – вот та коробочка с новогодними стеклянными игрушками, аккуратно завернутыми в вату, что однажды летом в моем детстве нашел в нашей каморке соседский внучок Толечка, и молоточком нежно в хлам поколотил – это я.

Правда, Толечка и его молоточек за эти десятилетия, как и следует приветам из далекого детства, выросли, повзрослели, отрастили щетину и приобрели перегар с запахом прошлогодних дрожжей.

... припозднившимся вечером перемещались со старшеньким попутным ветром домой из уютной коробочки-шкатулки с концерта "мы с тобой одной крови, ты и я", практически летели двумя легкокрылыми птицами на одном крыле, помахивая радостно хвостиками. А в небе, освещенном маслянисто-керосиновым заревом Города, бродили грустными бездомными собачками кучевые облака -- лохматые, шерстью всколоченные, давно нестриженные ветром, то тут, то там у них в шерсти проступали тусклым светом далекие и холодные репейники-звезды; так и хотелось дотянуться до них рукой, приласкать, согреть, почесать и вычесать.  

Уже возле дома заприметила впереди вышагивающего чинно эрдельтерьера Рики -- старинного дружочка нашего с псом Семёном, подписывающего важно то тут, то там размашистым росчерком письма дворовых кустиков, с такой, знаете, ленивцей бывалого борца, буревестника революции, как и полагается писателям-кобелям, умудренным опытом, но еще в расцвете жизненных сил. Ну чисто Горький Максим в Саарове. Нет, не усами, а настроением.

А с Рики у нас есть своя история. Если кратко, то познакомились мы случайно, внезапно, как это бывает, когда у хозяев собаки одного возраста. Щенку Сёме на тот момент было где-то месяцев четыре-пять, Рику, соответственно, на месяц меньше. Познакомились, задружились, и дальше вместе на склонах канала росли в большом и кучном прайде. Потом кобели выросли, раздружились, разошлись своими путями-дорогами, но при встрече, конечно, в друг друге признавали своего, родню. Но собачьи взаимоотношения -- это собачьи, типично животные отношения, но завсегда еще есть и параллельная линия "человек собаке друг".  Так вот, Рики меня всегда признавал лепшим другом, и к счастью до сих пор признает остро взахлеб. Таня, его хозяйка, не раз говорила, что так оголтело он привечает только меня. Странно, если было бы иначе. Кто еще  из соседей при встрече с энерджайзером Рики весом в четверть центнера и с лапами, легко ложащимися на грудь, будет бодро кричать: "Ри-кии, это ты? Иди быстро ко мне, ко мне иди, будем обниматься!"

Так вот, идем, в смысле летим, мы со старшеньким позавчера домой, а впереди приближается курчавая задница Рики. И надо же было мне сказать этой заднице: "Ри-кии, иди быстро ко мне, ко мне иди, будем обниматься!"

Если вы никогда не разговаривали с собачьей задницей, то сразу предупреждаю: это -- опасно! И подобные эксперименты, вряд ли, стоит проводить на собаках, с которыми вы мало знакомы, особенно, если вы при звездах в парадном вечернем.

А ну да... я кричу... Рики внезапно, как шизофреник, делает стойку (лапы полуприседом, дрожат, уши в стойку: "Что это? Кто это? Какая сегодня галлюцинация со мной говорит?"), но потом, таки, догадывается оглянуться назад: Ба! Так знакомые все лица!

И тут же лапами на грудь, а языком в морду: и кто тут обещал обниматься! Так что позавчерашнюю программу "мы с тобой одной крови, ты и я" будем считать, что выполнила я на все сто с хвостиком процентов. 

Вечером пятницы, стоя с товаром в очереди к кассе гипермаркета, моментально, с одного только взгляда на корзину, сразу все понимаешь про то, что у кого прописано жизненным опытом в слогане "Пятница! Пойти во все тяжкие." У меня, если что, это девка-селёдка, квашеные баклажаны и гречневый багет. 

Пока топала домой под вечерним ноябрьским небом, душа пела в предвкушении вкушения, подняла очи и от картины небес охмелела -- низкие тучи безобразного вида немытого сто веков окна расступились и показался мигом предзимний перванш, а потом в глазах резко потемнело.  "Авалия, челт..." -- сказал ангел в красной шапочке с помпоном, столкнувшийся со мной на своем самокате прямым ударом лоб в живот на вечерней дороге пятничной жизни. 

Суббота. Базарчик. Я, разбуженная ласковым солнцем, пришла немножко раньше обычного, поэтому, застала чудесное - видела, как ставятся декорации к базарному спектаклю, обычно-то прихожу к началу первого акта, а тут вот удалось углядеть все эти выверенные движения по привычным траекториям от машин к рядам, выстраивание переднего плана, задника, вспушивания, поглаживания, протирания, раскладку, укладку, в общем, базарную магию на очи. 

Действующие лица: Она и Он.

Она - женщина той породы, на лице которой с возрастом читается былая красота, трудный жизненный опыт и долгое терпение.

Он - сосед по базару, давно знакомый, но, видать, шапочно, легко-шапочно, типа панамки от солнца: здравствуйте; хорошая погода-плохая погода; давно нет дождей -- плохо для урожая; много дождей - плохо для урожая; а я удобряю землю на полный месяц трифосфатом, а на новый месяц тетра-метра-азотистой лабудой, да-да, и выщипываю усы у огурцов в полночь полнолуния.

Она мотается, снует, носит поперед себя ящики с яблоками, корнеплодами, какие-то мешки с фасолью и луком, выстраивает все это красивым лего-домиком, движения складные, выверенные - залюбуешься.

- И что, ты можешь сесть на шпагат? Через сколько лет?! 

Это я не о Волочковой-ногоразбивательнице люстр, если что, а нечаянно услышанное вчера по дороге домой. Сыну на вид лет 13-14, маме - соответственно. А вообще, удивительно наблюдать со стороны, как они, эти пубертаты, на высоте своих гормональных вспышек вдруг начинают на родителей смотреть будто на живые экспонаты музея древностей (изнутри наблюдать тоже забавно, но не всегда хватает выдержки, правда, ЧЮ порой выручает).

Вечерело. С Андреевского спуска на Боричев Ток свернул мужик. На первый взгляд ничего примечательного: среднего возраста, среднего роста, нормостенической комплекции, коротко стрижен, вызревающие лысины спереди и сзади (в народе о таких говорят, что гуляет с умом), лицо плоское, бритое, шорты, майка, городской загар, за плечами рюкзак - по виду тяжелый. Ну, свернул и пошел, мимо нас, сидящих на парапете, прошел, мало ли их таких вечером воскресенья с Андреевского спуска расходится. Но этот вел себя довольно странно: постоянно оглядывался, часто притормаживал, останавливался, тяжело вздыхал, в общем, неосознанно привлекал к себе внимание. 

- Какой-то странный мужик...  не находишь? - обратился ко мне старшенький.

Я только и успела утвердительно кивнуть ему в ответ головой, как из-за угла стремительно выбежал на нас черно-белый кот - хвост трубой, ноги бешеные, а в глазах откровенное удивление: Кто такие, почему не знаю?! Затормозил, оглянулся - никого, осторожно к нам подошел, понюхал - не то!

А мужик-то, увидев издали кота, разулыбался, расцвел, запел: Кис-ссыс-сыс, кис-ссыс-сыс... И этот кис-ссыс-сыс со всех лап к нему помчался, голову в ноги уткнул, и мурлыкает, мурлыкает, мурлыкает...

- Ну, и где же ты ходил, Феликс, где же ты ходил, я так тебя заждался... - приговаривал нежно мужик, гуляющий с умом, и снимал с себя тяжелый по виду рюкзак, расстегивал его, вынимал какие-то кульки, разворачивал, и кормил черно-белого ужином.