Нам по семь. Прибитый пылью сентябрь, в школьном дворе-колодце полыхают заревом канны, кружевные фартучки, белые гольфы, сбитые коленки, в портфеле набор первоклассника и пупс, на второй перемене в столовой дают молоко с пенкой и пряник. Мы сидим на уроках мальчик-девочка, мальчик-девочка, она на первой, я на последней. Рядом со мной Сашка, я нравлюсь ему немножко, он списывает у меня на уроках, угощает сдобной булочкой с белой посыпкой, мы ее щиплем тут же на уроке, рассыпая по лавке сладкие крошки. В дневнике за первый класс, что мама сохранила, пока еще не выцвели красные чернила: «ела булку на уроке математики с одноклассником».

 

Нам по восемь-девять. Мы ходим после уроков в музыкальную школу. Преподаватели по специальности у нас разные, а вот хоровое пение преподает Татьяна Ивановна, "Тат Ванна" зовем ее мы, – молодая миловидная женщина, но из нервных. Мы, сговорившись накануне, фальшивим на уроке беспощадно, от полученного эффекта прыскаем горохом-смехом. Выставленные с класса под ор Тат Ванны, убегаем гулять в парк, катаемся на качелях, едим мороженое и клянемся в вечной дружбе.

 

Лето 84-го. Нам двадцать на двоих – мы посчитали. Ее мама в то жаркое, пыльное лето носит в животе младшего ребенка, отекает ногами и портится характером, моя – водит нас на речку. Вместе с нами ходит Толик – летний внук соседки – худющий, угловатый, с топорщащимися ушами. Зачем-то он ей нравится, вовсе даже не немножко.

 

Нам четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, тут же семнадцать, выпускной, вступительные экзамены обе провалили – недобрали по баллу, что еще обиднее. Она год коротает секретарем у одного директора, я учусь на подготовительном отделении. У нее с директором страстный роман, впервые влюблена, все разговоры только о нем. Директор запредельно стар (за сорок), толст и некрасив, у него жена, эпизодический секс с предыдущей любовницей и крепкая тяга к стакану. Она ревнует и плачет, плачет и жалеет, жалеет и любит, любит, любит до одури. Я единственная, кто знает ее самую большую тайну, директорская жена и экс-любовница не в счет. Первая давно свыклась с кобелиным нравом мужа, ну, поматросит и бросит, "сколько их упало в эту бездну"!? Второй безразлично, директор давно ей уже поперек горла, и любовь прошла, и слезные каналы, как заброшенный арык, а придет к ней, в ноги упадет, и такая жалость сердце кроет, что с бабы возьмешь-то?!

 

Нам по восемнадцать. Мы студентки в разных городах, видимся редко, дико скучаем, кроим расстояния, ужимаем время частыми эмоциональными письмами. Директор забыт, как страшный сон, у нее новая жизнь, перспективы, наклевывается роман с однокурсником, который ей очень-очень нравится. На восьмое марта я еду к ней в гости, на мне красное в пол пальто, на ногах первая в жизни шпилька, голову венчает, отвоеванная с боем у мамы, фиолетовая широкополая шляпа, стиль называется "дама в ударе". Два оголтелых дня праздника имени Клары в студенческом общежитии: танцы на столе, мимоза в винных бутылках, мое пальто и шляпа пользуются повышенным внимание ­– только ленивый их не примерил. Веселимся, хохочем, танцуем шумной компанией до утра и снова до ночи, она почти счастлива, правда, есть одно "но": тот, по которому стонет душа, уехал на выходные к жене.

 

Зима. Декабрь 95-го. Летом я вышла замуж, первый раз НГ в новом городе, в новом доме, с новым мужем. Она ко мне приехала поддержать. Так и остались застывшими фотоснимками те моменты: вот она выходит на перрон, вот мы обнимаемся, вот мы 31 декабря, в самый канун праздника, в метро, вот елка, вот мы у друзей шумной компанией, вот мы ее провожаем, вот поезд "Киев-Харьков"...

 

Лето 97-го. Вишни зреют. Младенец в коляске, младенец у нее на руках, у меня на руках, а мы худые, загорелые, красивые мадонны, две матери: одна родная, вторая крестная.

 

Май 98-го. Младшенькому год, бабушке восемьдесят. С фотографий того дня на меня глядят родные лица, нас, родных и близких, еще тогда было много, так много, что пленочная фотомыльница еле-еле всех помещала в кадр.

 

Апреля начало, фенита безвременья: глубокое синее небо, солнце все выше и выше, снег сошел – почти ничего не осталось, открытое настежь окно, на подоконнике букет разноцветных душистых фрезий. Я приехала к ней, мы рубим салаты, танцуем и пляшем, болтаем без умолку, все, как раньше. Ей двадцать пять, студенчество позади, открыта новая страница: она стажер в суде, влюблена опять в женатого. Он солиден, кряжист, стильные очки, залысины, намечающееся брюшко, вечера коротает у нее, на праздники и в выходные, конечно же, дома, там жена, маленький ребенок – не уйти, но просит подождать, потерпеть, если любит.

 

Надежда, вера, любовь,  говорите? Ага! Надеялась, верила и ждала. Вначале того, который из суда стажерского. Потом был кто-то еще, и еще, и еще... все несвободные, говорила, что это карма. Карма такая: страдать и ждать. А потом устала, купила квартиру, машину, начала покупать любовь.

 

Несколько лет назад (пять или шесть, или семь, уже не помню) приехала по делам службы в Город, прозвонилась, встретились, осталась у нас ночевать. После ужина засиделись, говорили много о разном.

-Знаешь, прихожу после работы домой и мне так одиноко...

-Заведи собаку!

-Это обуза, у меня ненормированный день, а его гулять по часам.

-Может, кота?

-Что ты, он же исполосует в клочья стены, а у меня дизайнерский ремонт!

-Заведи компьютер, подключи интернет, будем общаться.

-Компьютер? – вздернув бровь, спросила она меня тогда. – С компьютером сложности, под интерьер моей спальни подходит только розовый ноутбук, а сейчас у меня на это нет денег.

 

И в тот момент я четко осознала, что вот сидит передо мной совершенно чужая тетка, которая удивительным образом внешне очень похожа на ту мою подругу детства, но это не она, мало ли на этой земле схожих лицом людей?! Так и живем в параллельных мирах, созваниваемся три раза в год, больше по привычке, я звоню в ее день рождения, она – в мой и младшенького.

 

И будет жизнь с ее насущным хлебом, с забывчивостью дня, и будет все – как будто бы под небом и не было меня (с).

Звонила, поздравляла с днем рождения. Это один из наших трех звонков в год - невиданная щедрость, остатки прежней роскоши общения, рефлекс Павлова,  гав-гав, свет, слюна и скрученные в узел нервные волокна. А она мне с полуслова радостью неприкрытой: "А у меня вчера племянник родился!"  Радость, конечно радость, особенно для ее уже немолодых родителей. Дождались-то  внука, дождались, лоза рода не усохла, по весне пустила побег.

 

Говорит: "Папа, когда узнал, среди ночи, как был в одних трусах и босиком, полетел на крыльях счастья со своей верхней квартиры к маме на первый с криком "Внук родился, внук!" Удивление со стороны семьи на папин ночной полет в неглиже понимаю и разделяю. Человек он нордического нрава, строго следящий за словом, делом и  одеждой к случаю, эмоциональный сухарь, у которого ассортимент проявлений  душевных бурь наружу скуден, как флора арктической тундры, - прищур, вздернутая бровь и звук голоса от пиано до пианиссимо. А тут такое -  среди ночи в трусах, босиком скакать юным конем! 

 

Проживать рядом, но в разных квартирах - это они хорошо устроили, многим бы супругам не мешало взять на заметку. К закату жизни характер ссыхается, привычки заостряются, да и к одиночеству нужно готовиться заблаговременно. Вытянуть билет на поезд любви и сойти вместе на дальней станции - трава по пояс, знаете ли, не всем везет. В свое время мать семейства, как говорится, на перспективу, прикупила квартиру под своей для младшего сына, для Димки. Тешилась надеждой, что придет срок и он разрастется семьей: умница жена, розовощекие внуки мал мала меньше, в гости к друг другу на чай с плюшками и домашним вареньем, совместные праздники - хрустящая белоснежная скатерть, три смены блюд, на десерт фирменный торт "Пьяная вишня", а вот кастрюли врозь.

 

Не срослось. Первая жена Димки в квартире не прижилась, хозяйкой не стала, вазочки по горизонталям не раставляла, кастрюли не скоблила, скатерть не крахмалила, постель не стелила. Училась в другом городе, когда приезжала, предпочитала останавливаться в родительском доме, говорила, что там и стены греют, а тут, в квартире на первом этаже, все чужое. За три года молодая семья распалась, ни тебе розовощеких младенцев, ни плюшек, ни три смены блюд, а такие открывались перспективы! Димка по этому поводу сильно страдал, хмурнел лицом, худел телом, и с каждым днем все больше наполнялся смолянистой, как переваренное черничное варенье, тоской по бывшей жене. В общем, больной любовной горячкой был больше мертв, чем жив. Нужно было мальчика спасать. Объедененная эмпатией семья, собралась на консилиум. Старшая сестра, взрощенная на классике советского кино, предложила резать все к чертовой матери - менять привычную среду обитания, а дабы процесс реконвалисценции проходил под присмотром, пожить некоторое время у нее - условия позволяют. На том и порешили. Димка упаковал вещи и уехал к сестре в другой город, мать же переехала на первый этаж. 

 

Со временем все привыкли к новым реалиям, обустроились, приловчились. Папа с мамой живут рядом, но в разных квартирах, чему безмерно рады. Димка встретил новую любовь, завел семью, дом, родил сына и, конечно же, по-новому счастлив, а его сестра, как в том анекдоте про еврея, избавилась от козы...