Окружающий мир насколько изобретателен в житейских сюжетах, что современным писателям и придумывать ничего не надо, открываешь новостную ленту, а там фабульный Клондайк.

Вот вам вкратце свеженький пример драматического сюжетца. В Днепре, упав с прогулочного катера, утонул (утонул насмерть!*) 38-летний мужчина. В ночь со вторника на среду он в компании друзей отмечал радостное событие - рождение долгожданных первенцев. После десяти лет бесплодных попыток его жена благодаря ЭКО наконец-то родила близнецов.

 

* Примечание: "утонул насмерть" - как было написано в одном ментовском протоколе; "утонул насмерть", "ссадина в пьяном виде" и т.д., надо будет как-нибудь поискать свою коллекцию подобных перлов, записанных на дорожках волшебной страны ОЗ 

Как бы то ни было, все шло своим чередом, упорядочно: то мало-помалу с зажимом, натугой и скрипом, с какой-то неотвратимой, безысходной, мучительной болью, повисшей на голосовых связках тяжелой каплей, то враз подсыхало, отпускало, расправлялось, разглаживалось, и мчало легко и непринужденно. Закат сменяет рассвет, зимы – весны, после воскресенья случается понедельник, на понедельник, как водится, всегда большие планы. Простые истины, доступные даже ребенку, как и то, что у кошки родятся котята, у сучки – щенята, а воробью, как бы он не пыжился,  никогда так и не стать орлом.  Простые, избытые истины, народная мудрость, но, у каждого мудрость своя: у него «палочки должны быть попендикулярны», у нее «одна мысль, одна мысль терзает меня: та, что снаряжение экспедиции я поручил Николаю».

Его, таки, звали Николаем, а она была просто она, жена. Еще бывала девочкой, маленькой, часто «моя», редко – «эта», только родная мать (женщина простая, сердечная, правда, после ухода дочери в дом мужа тихо пьющая, но умеренно, все же, мастер в швейном училище, сколько бы не было с вечера бутылок вина, поутру холодный душ, чай с лимоном и зарядка) звала ее по имени. Иногда по имени и свекровь кликала, своим именем к ней обращалась, но завсегда с приставкой «вторая», ни много – ни мало: Оксана вторая. Да, такая блажь, прихоть, маленький изъян, совсем маленький, как для свекрови, замешанный на эгоцентризме, на праве быть всегда первой женщиной в кругу своих мужчин, в первую очередь тех, кто сыновьями. Только кто будет в этом грязном белье копаться, теперь разбираться «отчего и почему?». Было – стало, прожили, выжили, и на том спасибо, мамо! Между свекровью и невесткой и не такое бывает.

Все понимает Оксана вторая, сама мать трижды. Все понимает, особенно про то, что женщина связана с ребенком кровью и болью, а мужчина спермой и потом. Биологические секреты смыть можно, а вот боль никуда не деть, она навсегда.

(продолжение следует)

Серия сообщений "Время потерь":
Часть 1 - Время потерь. Родительская любовь.
Часть 2 - Время потерь. Родительская любовь.

Никто никогда не знает, когда начинается время потерь. Никто никогда не чувствует тот тонкий, неуловимый миг, рассекающий острым скальпелем непоправимо жизнь на «до» и «после».

Родительская любовь.

Свою жену он искал долго, довольно долго, претензионные были требования к соискательницам.

Серия сообщений "Время потерь":
Часть 1 - Время потерь. Родительская любовь.
Часть 2 - Время потерь. Родительская любовь.

Девушка, вы не против, если я закурю?

Серия сообщений "Кажется, счастлива":
Часть 1 - кажется, счастлива (ч.1)
Часть 2 - кажется, счастлива (ч.2)
Часть 3 - кажется, счастлива (ч.3)

Холодный, обложной дождями, июнь внезапно сменился жаром июля. Город  враз высох, обмелел, скукожился. Стояла липкая немая духота, желеобразное, тягучее варево – ни всхлипа, ни вздоха. Асфальт превратился в битумный джем,  крутые склоны выгорели, и редкий залетный ветер вяло теребил пожухлую траву, скорее по привычке, чем от внезапно настигнувшей страсти, на липах появились квелые желтые листья – патогномоничный  признак болезненного стремительного распада. Утренний студеный квас  в бочках  к обеду прокисал и продавщицы неопределенного возраста –  голосистые, мордатые, на толстых коротких ножках, смачно плюнув в городское пекло, писали торопливо на листе в клеточку, вырванном из школьной тетради, "кваса нет", и, позвякивая тяжелой мелочью, растворялись в городском мареве до следующего утра.

(продолжение следует)

Серия сообщений "Кажется, счастлива":
Часть 1 - кажется, счастлива (ч.1)
Часть 2 - кажется, счастлива (ч.2)
Часть 3 - кажется, счастлива (ч.3)

Серия сообщений "Кажется, счастлива":
Часть 1 - кажется, счастлива (ч.1)
Часть 2 - кажется, счастлива (ч.2)
Часть 3 - кажется, счастлива (ч.3)

Между губ ее нежность. Густая и плотная, как крем для новогоднего торта из взбитых домашних сливок.
В машине тепло и влажно, как на маминой кухне в канун праздника NY.
Завтра новый год. Опять одна. Елка. Свечи. Запах корицы. Брют. И пузырьки из надежд.
Машина пропахла мандаринами, надеждами и сладостью ожидания.
В лесу хорошо. Падает снег. Вальяжно, размеренно, неторопливо.
Она закрывает глаза.
Happy Nеw Year поет его телефон голосом Абба.
Он впопыхах целует ее небрежно во влажные чувственные губы и без штанов на мороз.
-Скоро буду. Елку купил. Целую-ююю….-эхом вторит лес.


-Бррр…-холодно как!

И она ему верит. Он ей обещал. Жалеет его жену и детей, и себя немножко.
Все будет хорошо. Острым ногтем по запотевшему стеклу вывести NY, Happy NY. Третий год как. Она умеет ждать.

Они молча сидят на берегу остывающей реки, уже и город затих, сигареты закончились, воздух провис тяжелыми каплями росы, уже давно все сказано, точки расставлены, все слова закончились, а они сидят и чего-то ждут.
Лето на исходе, катится с горы, как поезд под откос. Ночной воздух в конце августа густой и плотный, как застывшее желе, хоть ножом режь. Пропитан насквозь запахом гниющей тины и зябким холодком разлуки по спине. Тишина, глухота, немота. Только свет фонарей качается пьяно в застывшей водной глади, да, и тот – призрачно-больной, анемично-тусклый, немощный.

-Леша, ты не волнуйся, я без тебя смогу! - улыбается она в темноту глупо и нервно прикрывает острые коленки короткой юбкой.

…
В том водянистом, холодном мае вся его жизнь пошла под откос, все то, что казалось прочным, увесистым, монументальным, строилось на века, в один момент рухнуло, сложилось карточным домиком. Рухнуло, да вусмерть не задавило. Такое случается часто, ведь легкая тихая смерть - большая удача.
-Леша, прости, но оказалось, я только сейчас поняла, что без тебя смогу, а вот без него - смерть!

Стояла с чужими глазами, не знала, куда их деть. Может, не нужно было спрашивать ее, почему молчит вторую неделю кряду, ходит призраком. Делил бы с ней, как прежде, завтрак-ужин, постель, выходные среди друзей. Может, если бы не спросил - рассосалось бы все, как-нибудь вывернулось, выскользнуло, выветрилось, высохло. Может быть, быть, быть...

Смерть? Смерть! Значит - так будет! Кулак уткнулся в мягкое, теплое тело. Еще, еще, еще...
красные реки, соль на губах, острое чувство больной сладости молниями внутри...
очнулся только тогда, когда она распласталась в позе морской звезды, схватила его за колени, молила цепко руками о прощении, до боли - одной на двоих.
Взял ее на руки, понес в кровать, трахал безумно, до изнеможения, но так и не кончил.
Она плакала в ванной, тихо глотала коктейль из слез и боли, потом остервенело собирала свои тряпки-бирюльки, что он ей когда-то дарил. А он лежал голый и отпускал ее из себя вместе с табачными кольцами вон, до спазмов в горле.
Уходила гордо, даже слова не проронив, лучше бы плюнула.
Ох, Лена лена лена лена лена...

Неделю он пил беспробудно, пил до невменяемости, тихо, сам, в одиночку, с запертыми дверями, отключенными телефонами, до провалов в памяти. Как же это было сладко-больно! Хотелось, чтобы до конца-до края, хотелось, но не моглось.
Ее телефон молчал. Ну, на фиг, на фиг...

А потом внезапно включили лето. Сырое, мокрое, душное - не проглотошь, не задохнувшись. Она не задохнулась. Эта девочка с острыми коленками, нелепая, странная, но такая милаямилаямилая…
Дура была, дурой и осталась. Но, почему ему так горько с ней расставаться. Внутри болит, снаружи короста, дома Ленка пироги печет, ждет его с работы. На дворе конец августа, в душе сырь, сигареты закончились, мобильник разрядился…
Вот взять бы сейчас и уехать, уехать, уехать… от этой и той, уехать от себя навсегда.
Но сил нет, нет сил совсем сопротивляться. Эти острые коленки, острые коленки, острее нет сладости между них…
Здравствуй, осень!

Осень. Опять. Сны, как всегда еле-еле теплые, полупрозрачные, к утру растворяются, как сахар в чае. Остаются во рту послевкусием мяты лимонной.
Мелиса... мелиса... мелиса...


Осень. Дача. Ей шесть лет. Утро росистое, туманное, сизое. Соседи разъехались. Тихо, просторно, хорошо. И Сашка соседский уехал, два дня как. Ему уже семь, в школу пошел. Хорошо, что уехал, надоел этот рыжий со своим: «Маша, три рубля и наша!». Но почему-то второй день грусть скребется, просится внутрь погреться, свернуться в тепле калачиком, замурлыкать от удовольствия, как их гулящая кошка Дуся после ночных загулов.

«Дуси», - думает девочка Маша шести лет – «все дуры гулящие! Вон у Сашки мать тоже Дусей зовут».

Она случайно, прячась от противного рыжего соседа Сашки в зарослях сирени, подслушала, как шептались мама с бабушкой на веранде, что соседка Дуся – блядь, а Сашку нагуляла.
«Меня, девочку Машу, мама не нагуляла» - размышляет, сидя в кустах сирени, Маша – «У мамы есть Саша. Она зовет его папой Сашей. Правда, он с ними не живет, но приходит часто и с подарками. Вот в прошлый раз он подарил ей куклу говорящую «ма-ма», а ее маме Лене настоящие французские духи. Перед дядей Сашей был дядя Вова, но она его почти совсем не помнит. Мама говорила бабушке, что он жмот и дурак, каких еще поискать нужно. Бабушка быстро с мамой согласилась и, когда мама привезла на дачу прошлым летом еще тогда не папу, а дядю Сашу, быстро о дяде Вове забыла. Ах, какие женщины ветреные! Я не такая, вовсе не такая. Вот своего настоящего папу Сережу никогда не забуду!»

- Маша, Маша!.. – кричат в два голоса бабушка и мама, зычно, на распев. Это у них профессиональное. Мама у Маши певица оперетты, ведущая! А бабушка просто так петь любит.
Маша нехотя выходит на свет веранды.

Уже потом в своей постели, в обнимку с новой говорящей «Ма-ма!» куклой, она опять вспоминает о своем настоящем папе Сереже. Он хороший и большой. И курит вкусную трубку. И умеет делать из дыма колечки. Она его очень любит, очень-очень… а вот мама нет.

Летом вечера жаркие-жаркие. Маша не может уснуть. На веранде хохочет мама звонко-звонко, басом ей вторит дядя-папа Саша. Маша не может уснуть.

Шлеп-шлеп-шлеп босиком…

-Маша, тебе чего?
-Мне бы водички…
-На! Пей! И в кровать!

Сон не идет. Маша крутится во влажной постели.
-Ма-ма, ма-ма!.. плачет кукла.
-Не плачь, скоро приедет наш настоящий папа Сережа, спи, малыш...


Осень. Опять. У мамы новый сезон.

Веранда после ночи напитана влагой, бабушка укутывает ее в плед и поит чаем с блинами. Запах мяты лимонной.
Мелиса, мелиса, мелиса…
-Бабушка, я не хочу быть Машей, хочу быть Мелиссой!
-Ха-ха-ха! - хрипло смеется бабушка. – Мелисса иди пить чай с мелисой!
-Мр-рррр - урчит кошка Дуся, облизывая сметану с довольной ночными гуляними морды.
....

-Кофе?
-Нет, спасибо.
-Чай?
-Нет, уволь.
-Тогда давай по тарелочке борща! Знаешь, какой у меня борщ сегодня вкусный, только с пылу-с жару, и по стопочке холодной водки, а Марусь?
-Давай по водочке холодненькой, давай, по стопочке, а потом еще по одной! И борща давай с пылу-с жару, с хлебушком черным и со сметаной! А потом, когда водка закончится, потом, когда упьюсь, стану слезы глотать, ты меня, пожалуйста, держи крепко за руки! И телефон от меня спрячь, мне его в руки не давай, ни под каким предлогом, даже, если я кричать стану или на колени становиться буду, ты не давай, очень уж тебя прошу. И даже, когда он звонить станет, ты плюнь на все это дело. Хотя, не плюй, ты возьми и ровным голосом скажи ему, чтобы больше по этому номеру не звонил, скажи ему, что его Маруся умерла, нету ее, сдохла вся Маруся для него.
-Дура ты, Маруська! Ох, и дура!
-Дура, но водки налей! И этого борща своего насыпь!


Когда он уходил, она хваталась за тряпку и вымывала все углы своей квартиры. Тщательно, усердно, особенно у порога старалась, все песчинки его, все молекулы в ведро собирала, орошая горькой бабьей слезой. Говорят, мол, примета такая: коль вымоешь за ушедшим, то не вернется. А потом валилась изнеможенной на мятые, скомканные торопливой встречей, простыни и глядела в потолок сухими глазами. Так и засыпала, проваливаясь в сон, как в прорву, где он к ней всегда возвращался, возвращался навсегда.

И он возвращался назло приметам, а, может, и не назло, но возвращался на время, потому строил жизнь по собственному разумению. А по чьему еще, не по Маруськиному же?
У него была иллюзия счастья, жизнь в двух параллельных мирах. В одном уютный брак, как разношенные старые любимые тапки: не жмущие, не давящие, обволакивающие ногу теплом и комфортом. В параллельном – острота желания обновки, феерия и прочие всплески эмоций новизны, бликующие на солнце гладкой кожей, не знающей пыли и дождя быта.

У нее мягкая грудь, ямки на щечках, тусклые волосы, костная мозоль на правой ключице, губки пухлые, нервы кроткие, ноги короткие, тридцать один, ни разу замужем. Отягощенный анамнез разлуками, несовпадением нравами, разбухшие от слез ресницы и сквозная дыра внутри, через которую утекает время.
У нее свое гнездышко, свой дом, пусть и не крепость: светлый, с окнами на юго-восток, и махонькой кухней, где две тарелочки, две чашечки, две ложечки, две вилочки и тупой нож. А еще хрустальная пепельница во главе стола – для него. Для него одного, но, так редко в последнее время он смахивает туда, сыплет то, что осталось от огня внутри - пепел, смахивает, как сплевывает. Больно, как больно, но лучше так, чем без него совсем.
А в доме напротив, что так близко, через двор, особенно близко, когда вечер и окна горят, полыхают изнанкой той жизни, в которую ей теперь не вернутся, крутят кино. И она каждый вечер садится у окна и ждет его в главной роли, пусть и эпизодами.
Если очень хотеть, то обязательно сбудется, если долго ждать, то обязательно придет. И он приходит, сбывается. И целует ее жадно в губы пухлые до холода боли внутри. Но она не чувствует боли, только горячее дыхание с привкусом табака, что обдувает адским жаром, начиная с губ, вниз, по груди мягкой, по впалому животу, вниз...
Закрыть глаза и ничего не видеть, только чувствовать тяжесть его головы на мягкой груди, чувствовать сквозь молчание и слепоту, как он лениво, искусно прядет сигаретные кольца, нанизывая одно на другое, смахивает остаток огня, пепел, в хрустальную пепельницу.

У нее мягкая грудь, дыра внутри, через двор, в доме напротив, мать и отчим.

Слизкое, липкое, муторное, обхватывающее цепкими клешнями, холодом изнутри зловонящее, чувство одиночества накатывало на Семеновича пароксизмами, когда случались жидкие, как разбавленное водой молоко, выходные. Тогда приходилось туго: сердце ныло, стонало, сжималось в болевой сгусток, который, как тугой упругий тромб перекрывал наглухо глубокий вдох полноценной жизни. Может, и чаще-гуще, вплоть до хронического было бы, может, какой-нибудь другой Петр Семенович умер бы скоропостижно от обширного инфаркта миокарда на фоне таких жизненных коллизий или, как вариант более распространенный,-спился, осунулся, опустился, захлебнулся бы в рвотных массах лицом в серую подушку. Да как-то так повелось с самого раннего восхождения Петра Семеновича на вершины карьеры, что он научился, в рефлекс заложил отделять зерна от плевел и не растекаться дурной мыслью по древу. Работал, как вол, тем и спасался.

Приятелями жизнь Семеновича не обделила, ничего не поделаешь - издержки положения. Они крутились, вились вокруг него, липли, как осы на мед. Но друзей настоящих, самых-самых, было двое, как водится из детства: Матвей и Василий.
Матвей недавно вышел на пенсию. Жизнь его, после выхода на заслуженный отдых, текла размеренно, довольно, выверено расписанию: шесть дней на неделе он нянчил розовощекого, пухлого карапуза-внука, в воскресенье брал выходной и с чувством глубокого удовлетворения вальяжно, как откормленный кот, отправлялся на рыбалку.
Второй, Василий Алексеевич, трудился всю жизнь в районном психоневрологическом диспансере. Был галантен, учтив, хронически холост, но дам любил. Очередная его зазноба, Нинель Матвеевна, была дамой сочной, статной, энергичная вдова без особых претензий и бремени из детей-внуков. Носила гордо на показ фигуру контрабаса, зычный голос и взбалмошный характер. Слыла известной театралкой и бойкой сводницей.
(...)

Серия сообщений "Чужие родные":
Часть 1 - чужие родные
Часть 2 - чужие родные (продолжение)

Петр Семеныч, большой грузный мужчина с водянистым, растекшимся добродушием лицом, после того как его моложавая лицом и телом жена Галочка вопреки флегматичной хронической стабильности семейного уклада и материальной обеспеченности послезавтрашнего дня, тронулась умом, и неожиданно, в один вечер, в состоянии аффекта - гонке за свежими чувствами, переехала жить к молодому кобелю-альфонсу Жоре, прихватив с собой все то, что могла увезти: украшения, тряпки, целюллит, невроз и скуку быта, остался почти один. Пару раз в месяц его навещала дочка Шурочка. Порой сама, но чаще в паре со своим очередным бой-френдом из богемной тусовки, к которой она неровно дышала своей мягкой упругой, раздатой до пятого размера, грудью. Не смотря на то, что бой-френды у Шурочки менялись, как погода в мае, все они случались одного фенотипа: нечесаные-небритые, какие-то скукоженные, скомканные в плотный конгломерат из худосочных, немытых костей и кожи, покрытых снаружи интенсивным волосяным покровом и заскорузлым комплексом невостребованности, как покрывается хрупкое, несуразное подростковое тело на фоне гормональной перестройки вязью из цветущих гнойным соком фурункулов с набухшими багровыми пиками-стержнями, переполненными липкой вязкой жаждой, рвущейся на свободу, и не находящей своего входа-выхода. Все они были на одно лицо, ну, разве что, отличались именем да родинками на теле. Но, Петр Семеныч не опускался до столь тонких интимностью подробностей и, дабы избежать нелепого конфуза, звал их просто, без обиняков: «молодой человек».
Шурочка навещала отца не то, чтобы регулярно, но систематически. Внезапное ее появление на пороге отцовского дома приобрело характер приметы: Шурочка на пороге – деньги на ветер. Деньги, выданные отцом, таяли в дочкиных руках, как прошлогодний снег. Иногда она напоминала о себе нервными, настойчивыми телефонными трелями сквозь обледенелое пространство пустоты, что их разделяло, и тогда Петр Семеныч, выкроив лекалом родительского долга из своего плотного рабочего графика скудные тридцать-сорок минут в обеденный перерыв, мчался в назначенное место на родительское свидание. Проглотив спешно под перекошенный шаткий диалог, без участия вкусовых рецепторов, жидкий, как их разговор, грибной суп, какой-то салат, напоминающий формой гору Говерлу, на которую он когда-то, почти, что в прошлой жизни, поднимался в пору стройной мыслями и формой молодости, маленький ошметок говядины, одиноко раскинувшейся на огромной, как материк Евразия, тарелке в окружении мусса из кровавой клюквы, он с чувством облегчения кидал взгляд на часы, оповещающие нервным тиком сношающихся стрелок об окончании встречи. И, не смотря на лишний вес и возраст, срывался с места пулей-дурой, на прощание нервно выгребая из карманов наличные деньги, которые, с неизвестно откуда взявшейся брезгливостью, вкладывал во влажную прохладой руку дочери скомканным долгом. Садясь в салон служебного автомобиля, каким-то сырым, поспешным, не выверенным эмоциями жестом махал ей на прощание широко расставленной пальцами пятерней. Вслед за психопатическим хлопком дверью на него лавиной опускалась стариковская усталость. Сковывала, ослепляла, оглушала. И он, тужась из последних сил, побелевшими губами шептал водителю Сеньке: «Трогай!»
(прод. следует)
 

Серия сообщений "Чужие родные":
Часть 1 - чужие родные
Часть 2 - чужие родные (продолжение)

Они уже не мальчик и девочка. Они уже давно не мальчик и девочка. Они уже давно. Сколько-то лет прошло?! Вместо давно. В марте было тридцать. Тридцатник. Впереди уже гораздо меньше. Меньше, тоньше, зыбко...
Они уже не мальчик и девочка. Даже ей уже в метро говорят: «женщина», «Женщина, вы выходите?»

Она уже давно вышла. Вышла на чужой станции и стоит теперь дурой среди оголтелого люда снующегося, движущегося, торопящегося по своим делам с видом знающим, с видом умелых. Стоит теперь дурой на распутье. Станция пересадочная. Куда же ей пересадиться?! Приживется ли где-то в чужом грунте? Ой! Страшно! Страшно и больно.

Слезы горькие, давкие... чернота на очи стелется... очки... черт подери! Упали, слетели, наступили, растоптали... осколки счастья...

Аморфная масса. Движется, колышется... марево, туман, фата-моргана...
куда-то спешат, торопятся жить, дышать, любить, успеть...
пересаживаются...

На воздух! Вверх! Лишь бы куда-нибудь! Лучше, конечно, домой. Но, туда нельзя. Там все чужое, терпкое, липкое, грязное...

Воздуха! Воздуха срочно! Хоть глоток холодного, хоть полу!

Отчего-то так сладостно? Как хорошо-то, как хорошо! Ну, зачем ее будят?! Вот взять бы и не проснуться!

...
Они уже не мальчик и девочка. Вместе давно. Вместе на двоих горечь, сладость, батон и литр молока. Вместе. Съемная комнатушка в коммунальной квартире. Как там было сладко! Узкая девичья кровать. Вдвоем тесно-тесно, слиться, проникнуть в него, прирасти сиамским близнецом. Как давно это было! А было ли? Была ли эта тошнота, дурнота и его липкие руки, скользкие потом страха, обнимающие ее колени, его умоляющие глаза? И белые, холодные стены потом? И эта пустота внутри после жаркого, жгучего, раздирающего насквозь, выворачивающего чувства безвозвратности?
Да, им тогда было по 20. Жизнь только начиналась. Впереди такие дали, такие перспективы! А тут ее беременность, их беременность. Но, он считал, он полагал, что все впереди. А тогда это было лишнее, мешало тогда. Она тогда согласилась. Она всегда с ним соглашалась, что тогда, что потом.

А детей у них больше не было. Не получалось. И эта выстраданная девочка, что в доме появилась, была счастьем - полным, совершенным. Она тогда парила, летала. Сколько ей это стоило?! Он ведь до сих пор не знал, да и не узнает теперь, сколько она «заплатила», чтобы девочку-отказницу взять. Тогда такие сложности были. Спасибо, конечно, Иванычу! Устроил тогда все, помог, ну, и пусть, что собой расплатилась. Противно было, гадостно, каждый раз после его объятий тело в ванной вымачивала долго, оттирала до красноты его прикосновения.
И даже на работе никто не догадался, что ребенок не их, неродной. Все устроил Иваныч, как обещал, оформили через роды-декрет и никому не проговорился.

И вот теперь оказалось, что у него с ней любовь: настоящая, реальная, всамделишная - сама видела, как горят его глаза. И она ребенка от него ждет... вот признались вечером за чаем-вскользь, как промежду прочем, как о погоде с ней поговорили...

...
От чего так ноет внутри? И эти стены, опять эти белые холодные в кафеле стены?! Жжет, горячо, внутри горячо...

У Саши розовая сорочка, бордовый галстук в забавный горошек, размером с вишню, коричневые брюки с подозрительными пятнами не первой свежести. Саша обычно гламурный до безобразия!
У Саши шизофрения, абсолютный музыкальный слух, розовые подоконники, мать в перманентном постельном режиме и дефицит общения.
Он в этом живет доминантно давно. Рецессивно у него случаются любовники не первой молодости и свежести: лысые, сутулые коротышки, с укропным пучком волос из ноздрей, раздутые в районе живота дурными газами, скомканные в промокашку в спешке чувств и эмоций. Все, как один, на подбор общим тусклым, желтушным лицом, на котором отдельной жизнью живут торчащие, непослушные усики-антенки, которые они постоянно приглаживают, покручивают, пощипывают, как будто настраиваются на нужную волну. И, не находя зоны покрытия, прячутся в затхлые, пыльные, паутинные закоулки, из которых любопытно высовывают, когда мы приезжаем на вызов, сморщенные носы-картошки в натюрморте из шевелящихся укропных усов, живущих отдельной, независимой жизнью. Выглядывают из тухлых подворотен квартиры, как робкие тараканы, которые только-только заселились в новую среду обитания, и гадают: прихлопнут их тапкой, аль нет.

Еще реже случаются у Саши светлые дни, когда звонит родной папа из германий. Тогда он расцветает, как дивный цветок в царском саду, потеет ладошками до росы хлюпающей, и норовит подсунуть влажную, слизкую, обмусоленную выделениями телефонную трубку, тебе под ухо: «Доктор, скажите, что мама совсем плоха! Скажите, что мы голодаем, и нам не хватает на лекарства!»

-Папа, папа подожди, не клади трубку! Сейчас с тобой будет говорить доктор! - кричит надрывно он телефонным проводам.

Но провода в ответ только «ту-ту-ту...» короткими, захлебывающимися в надрыве безразличия, отрывистыми тахикардийными гудками, как стаккато изношенного, дряблого, тряпичного сердца его матери.

Тогда Саша остервенело, неистово, надрывно, безобразно, покусывая нижнюю губу до росы темной крови, носится по большой затхлой квартире. Роняет сквозняком партитуру, мамины лекарства, какие-то книги, посуду, стулья с дивной резьбой на точеных ножках, сшибает с ног лысых, сутулых любовников, затаившихся в закоулках... заламывает руки, просит, как у богов, пощады у высоких потолков, искореженных страшными, дикими рисунках-потеками, что размазаны высохшими соплями на неумытом лице. На очередном круге ада, захлебываясь в слезах, диком рокоте боли, что кровавой пеной клокочет на потресканных губах, он обессилено падает на шаткий, хлипкий, скрипящий в унисон боли, венский стул перед черно-белым пунктиром горизонтали рояля. Роняет голову на вытертые горечью-сладостью клавиши. Замирает на какой-то миг.
И, не отрывая головы, каким-то шестым чудом возрождается.
Вот еще голова мертва. Но руки уже воскресли. Эти тонкие белые хрупкие девичьи кисти, как крылья. Взмах, взмах, еще один...
И вот оторвался от земли. Полет!..

И льется божественная музыка. Неистовая, безумная, страстная, горячая, как пламя ада, сладкая, томная, выворачивающая наизнанку, выжигающая насквозь и боль, и разлуку, и счастье, и любовь, и даже то, что зовется состраданием...

Она не была дурнушкой, но и не красавица.
Усредненный образ женщины многих мужчин.
Усредненный и блеклый. Не толстая и не худая, не брюнетка, но и не блондинка, не кривая, не косая, не прыщавая, не дура, совсем не дура, но и не умом шибкая. Не лучше, но и не хуже, чем та, что кольцом и паспортом повязанная.
Так они о ней вспоминали.
Носила прищур близорукости, блеклые, прозрачные глаза, нарисованные красным губы, средний размер одежды «м» и малые потребности к спекуляции отношениями.
Но что-то в ней было такое, что, когда она уходила тихо, на цыпочках, растворялась в рассветной мгле, как растворяется сахар в кипятке, как уходит липкий сон после болезненной температурной лихорадки, они, ее мужчины, лихорадочно облизывали пересохшие, потресканные, выжженные ее соленым телом губы, выпивали залпом, не чувствуя вкуса, две чашки горького кофе и с вздохом невозвратности выливали в
унитаз прокисшие щи, оставленные женой на плите.

Рано замуж, рано муж, семья, дети. Быстро все выросло, вызрело и гулко рассыпалось сухим горохом, дешевыми бусами раскатилось, забилось под вытертые, выщербленные, стонущие половицы. Муж ушел к молодому мясу, дети выросли, вызрели стройным крылом и упорхнули из гнезда. У нее осталась хандра, скука и одиночество в большой квартире, пугающей ухающими звуками густую, как кисель, темноту.

Ей около сорока. В багаже, оставшимся от семейной жизни - чемодане без ручек – десяток толстых, неуклюжих пузатостью, похожих на пивные бочонки, фотоальбомов, туго налитых эпизодами счастливой семьи, что скалятся истертыми углами-зубьями, как разваренный рис в фаршированном перце; паспорт с глубокими оспинами - отметинами о заключении и расторжении брака. Да мутные, жидкие, как молоко из пакета, воспоминания, тающие под солнцем-временем снегом, что оставляют после себя слезливые лужицы-голограммы.

Ей около сорока. Еще стройна, туга, крепка бедрами и девичьими грудями, зелена глазами, что редкого бархатного цвета прелого мха скрестившегося с мятой, и с пустотой внутри - липкой, вязкой, темной, крошащейся кариесными зубами, как простудный сон.

Чтобы восстановить равновесие, подлатать точку опоры - расшатанную, хлипкую, дрожащую осиновым листом на сквозняке жизни, она покупает путевку в санаторий в места, где по поверью находится живительный источник, дающий молодость, здоровье и красоту. Она пакует чемоданы, отбирает самые лучшие наряды: и в пир, и в мир, и в постельный шелк, холодящий прохладой обнаженное тело, ухоженное салонными масками, ботоксами, лифтингами, вычерченное абрисом почти идеальных линий пластической хирургии. Эпилирует, скрабит, шлифует свою оболочку пустоты. Она в надежде там встрепенутся, пусть и не надолго, но эффективно, радикально, подлечить свою хандру и одиночество свежей струей из маскулинного брандспойта. Она дрожит мелкой нервной дрожью, от которой пустота внутри приходит в движение и колышется желатиноподобной рябью, как зеркальная гладь озера от легкого случайного нелепого выдоха ветра, ужарившегося в липкой дурноте жары.

Чемоданы упакованы, билеты на руках, на дне внутренней пустоты болтается зерно надежды. Она звонит подруге попрощаться и просит совета, что взять с собой почитать в дорогу. «Эрих Мария Ремарк» - говорит подруга.
...
После возвращения.

-Как отдохнула?
-Дождь шел уже несколько дней. Снег таял… я проплакала над Ремарком весь отпуск. Мне не нужны были мужчины, потому, что со мной был Ремарк.

В воздухе остро пахло весной.
Мир, как прохудившаяся кастрюля, тек запахами: мокрым плотным ароматом земли, мускусом прошлогодней листвы, липкой клейковиной с набухших почек и чем-то еще еле-еле уловимым, оставляющим на губах легкий привкус горечи. Сердце захлебывалось в этом пьяном дурмане, стенало, трепыхалось раненной птицей, неистово билось в судорогах до гула в ребрах. И рвалось из груди в кристально-чистую высь лазоревого цвета, такого глубокого, насыщенного, который бывает только ранней весной, да кратким приступом по осени-осени октября. Но тогда все иначе: тихо, вяло, последним вздохом на полную грудь перед агонией чувств; без гула в ребрах, без чистого звона в ушах хрустальных колокольчиков, головокружительной карусели эмоций навзрыд, навылет, когда кажется, что сердце выпорхнуло из тебя, поднялось высоко-высоко и растворилось в прозрачной синеве.

...
Полина сидела на берегу реки. Время для нее остановилось, застыло, как восковые слезы потухшей свечи. Сколько прошло с того момента, когда она испила всю горечь правды? Час, два, день, месяц… целая вечность?
Вернувшись из командировки без предупреждения, на день раньше, она хотела преподнести мужу сюрприз. Целую ночь, не смыкая глаз, она мчалась по ночной ленте шоссе к нему, родному, близкому, единственному мужчине в ее жизни. Полина не была красавицей, все по отдельности ее черты были скорее обычные: русые волосы, невыразительный рот, вздернутый кверху носик, милые ямки на щечках, когда она улыбалась, цвета стали глаза, но что-то в ней было такое, что мужчин к ней тянуло магнитом. Вся она была такая светлая, чистая, лучистая, как будто изнутри лился мягкий, теплый свет.
Но, кроме Олега, Полину никто не интересовал.

...
Город встретил Полину свежестью и тишиной выходного дня. Было раннее утро, такое ослепительное своей весенней чистотой и ожиданием встречи после трех дней разлуки, что внутри заныло и обожгло жаром. Ей казалось, что все светофоры красные, лифт, как черепаха, ползет на их двенадцатый, что время тянется мучительно долго, как в замедленной съемке.
Она провернула ключ, закрыла тихонечко за собой дверь. Сняв пальто, на цыпочках, почти не дыша, прошла в спальню...

Катю считали не то, чтобы дурой, но прокаженной, ущербной: и родители, и соседи, и прочие знакомые-друзья, которые испарились, высохли в нет, как роса на траве под жгучим солнцем, когда 10 лет назад у нее признали агорафобию после эпизода сексуального насилия в ржаных полях, где так лихо стрекочут кузнечики в полдень.
Вначале все эти люди ее жалели, делали вид, что сострадают, да только вскоре им наскучило, и стало неприятно скучать в Катином бессилии, невозможности жить банально: привычками, без рефлексий, рефлексами, как все.

За 10 лет агорафобия стушевалась под действием белых таблеточек, но только жить от этого стало не легче.

А потом в ее жизни появился ноутбук и интернетные связи. Медленно, но уверенно Катя начала общаться. Вначале виртуально, потом, на цыпочках, выходила в люди с таблеткой за щекой, что так приятно щекочет рецепторы страха.
Вылечил ее Костя, с нелепым ником "собираю росу". Он взял ее всю, со страхом и болью, вылакал до судорог под одеялом в кромешной тьме, выпил неистово и так жадно. Потом, после отдыха, еще раз взял, завязав предварительно ее глаза белым шарфом, промокшим в конце, слезами счастья.
Нынче Катя, без судорог содрогания внутри, выходит в город, живет обычной жизнью городского жителя, но только у девочки теперь новое несчастье, нет, не фобия, а филия! Она может только с мужчинами, которые медленно, сладострастно, завязывают ей глаза белым шарфом, а потом собирают росу.
Кате в феврале 40, а теперешние кузнечики так мимолетны...

-Знаешь... - и слово застряет в глотке, цепляется корявой «З» за голосовые связки и болтается там, на холодном ветру, как повешенник. Как же все глупо! «З», как голова гидроцефала, не может прорезаться, пробиться на свет, снаружи только ноги «наешь» болтаются, корчатся в судорогах.
-Я не хочу есть, отстань! - Отвечает чужая оболочка когда-то дорогого, так близкого ей человека, с которым хотелось умереть в одночасье.

***
-И неужели ты никогда его не ревновала?
-Ревновала, только не его, а девочек, с которыми я так дружила и пускала в свой дом.

***

Когда он ушел, она разорвала все его письма, так и ненаписанные ей, на тысячу мелких кусочков. Но легче не стало.
Она разбила его самую любимую чашку, темно-гранатового цвета, растоптала в кровавый песок. Но боль не отпускала.
Потом она взяла острый нож и аккуратно вырезала все пуговицы с его рубашек, как вырезает мясник биток с туши. Боль мурлыкнула и свернулась в клубочек.
Она наполнила ванную горячей водой, взяла его бритву и кошка-боль уснула красным сном.

Жили-были две сестры. Одна была красавицей, но быстро спилась и красотой сникла. Старшая не вышла ни умом, ни красотой - такое тоже случается.
Детство у них было обычное: папа алкаш, добряк, последней рубахой не жадничал на бутылку бормотухи. Помер красиво и достойно, в лучших традициях сказки «Снежная королева»: околел в крещенские морозы в собственных рвотных массах на автобазе, где подтруживался охранником. Мать от быстрой кончины супружника шибко запечалилась, впала в депрессию и прочие отчаяния. Если бы не добрая фея-соседка Таня, так и вовсе бы утонула в формалине
кунсткамеры «психоневрологический диспансер», пожизненно бы плескалась в банке, где черной надписью «депрессивные состояния».
Соседка Таня была феей доброй, маму девочек зельем вареным расколдовала и в вены плеснула курсом лечения по-щедрому, все в лучших традициях, как в книге писано по наркологии.
Мама от зелья проснулась, как Белоснежка от поцелуя, но в дозах была не сильна, не рассчитав пропорций счастья, улетела златокрылой бабочкой на небо, что тоже бывает часто. Алхимия счастья-сложная наука!

Девки, от такой мортальной экспансии родителей, феерически охмелели: и свободой, и прочими чувствами, характерными для сук в период течки.
Вычистили квартиру от батькиного скарба-бутылок, вымели маменьки лахи и задышали на полные грудки в дабл-размере.
Младшенькой дышалось легко красотой. Старшенькая дышала через нижние жабры ухажеров, заспиртованные в водице огненной по самый кадык.
Но между собой не сорились, все-таки, сестры, хоть так и не схожи.

У красавицы карма была червивая: влюблялась в женатых и прокаженных граблевым диагнозом, таким тоскливо-хроническим. Любови выжигала из себя бесовским папиным средством, каленым и жгучим. Черт за каждую съеденную любовь брал плату грошовую-алтын красоты. Только красавица была жадная к любовным диареям, вот алтынный бес всю красоту и высосал-сущий кровопийца!
Старшенькая красотой и умом не блистала, но природа, не терпимая к пустоте, пожалела доминантой расчетливости в лобной извилине.

Дело долго делается, да сказка быстро сказывается.
В один момент сестры стали приятно-счастливыми, притом обе-взаимно.
Старшенькая в канун Рождества родила.
Седьмого января по календарю в бывшей родительской квартирке собрались трое: полуистлевшая красотой младшенькая, ее очередная женатая любовь и, как водится, Y-хромосома новорожденного.
Пили много и буйно.
То ли выпили много, то ли по-родственному повздорили, но новая женатая любовь ножичком Y-хромосомного пырнула.
Оказалось, что смертельно на месте.
Три семьи в лохмотья.
А могли бы жить-не тужить!
Вот такой сказ.

В тот год зима опустилась на город неожиданно, агрессивно, как ранний климакс.
Еще каких-то две недели назад, в начале октября, они гуляли в парке, тихо-тихо воровали счастье, боясь вспугнуть опавшую листву под ногами, пробирались глухими тропами вглубь прозрачной гущи и целовались до головокружения. Воздух, как рождественская индейка, был нашпигован ароматами грибов, яблок и острым, таким пряным, запахом праздника. И тонкие, прозрачные, хрупкие, невесомые, как их совместное будущее, паутинки путались в волосах. Весь мир замер, стояла такая немота, что становилось страшно, казалось, что в этом мире, кроме их двоих, обнаженных рецепторами, никого не осталось.
Он шептал ей что-то щекотное на ухо, а она смешно морщила носик и запрокидывала голову в прозрачную лазурь, и шептала, шептала бездонному небу: «Люблю... люблю... люблю!..»

Потом пошел снег белым-белым! Покрыл, запорошил дома, улицы, переулки, и машины за ночь превратились в сугробы, и парк замело, похоронило под холодом, выскоблило все то, что было, когда-то иллюзией счастья. Багряная листва стала мокрой, сырой, бесприютной.
А на дорогах слякоть и пробки, и он где-то там, он опаздывал... она сидела в кафе, за столиком у окна, и грела замерзшие руки жаром остывшего чая.

А потом он нервно курил, ронял в кофе пепел истлевшей сигареты и что-то говорил об обязательствах, о долге перед сыном и женой, о том, что скоро лето и обязательно сладко вдвоем.
И все, как сон. Выгорело... выгорело... истлело, как сигарета...
...
Свет был очень ярким, она не чувствовала боли, только что-то похожее на пьяное головокружение, как в детстве, когда несешься на санках с горки. Только разрывающее напополам чувство тошноты от белых стен, стерильности, отсутствия тени на потолке от доктора, что вынимал из нее любовь. Только белый холод и безразличие.
...
Белый холодный снег. Вокруг. За окном, на стенах, внутри. Его голос, такой же холодный и снежный, повторяющий одно и то же в режиме re-entry:
-Ну, пожалуйста, скажи мне, что-нибудь.

И холод его ладони на ее пылающий лоб, обжигающий безвозвратностью.

Марфа была баба основательная, монументальная, все у нее было большое: покатые плечи, белые титьки, поджарая задница, крепкие ноги, мускулистые и выносливые, что в работе, что в любви. Черпала соки из чернозема, на земле стояла крепко своими мозолистыми ступнями, размера так сорокового с половиной, как столетний дуб, не гнулась под истериками природы и жизненными обстоятельствами. Любила крепкое словцо, домашний самогон и все большое под стать себе. Стать у Марфы была родословная, казацкая, нрав вольный и необузданный, как ветер. Внутри носила горячее сердце и трепетную душу - большую, широкую, открытую для любви.
Лет в ней было неполных 40. Семьи не было - родители умерли, муж первый не задержался, сбежал к подруге, а других и не вышло, хоть и входили; детей после неудачного аборта на грязной квартире у бабки на Подоле, по неопытной, глупой молодости, под боль и крик на пару с тараканами и клопами, больше иметь не могла, с чем смирилась и приняла, как кару божью, схоронила на задворках души. Иногда, изнутри прорывалось, билось горячим, слезливым фонтаном в подушку,но, там и умирало, не оплодотворившись. Да и то, все реже и небольно-привыклось, свыклось.
Куховарила Марфа в заводской столовой. С утра, спозаранку приходила по морозу румяная, веселая, раздевалась догола, надевала белый халат поварихи, черные волосы в смоль, локоны свои пришпиливала намертво к голове белоснежной косынкой.
Чистила, терла, жарила, парила, варила, трехведерные кастрюли поперед себя, отпугивая девочек молоденьких, которым еще рожать и рожать:
-Эй, дура, отойди! Тебе же рожать, полудурка, а я баба-мужик, только яйца потеряла - отодрали, оторвали, с корнем вырвали! Раньше была времена, а теперь мгновения, раньше выпьешь хуй ставал, а теперь-давление!

Перед обедом красная, разогретая, парная, выбегала в предбанник пыхнуть папироской, выставляла коленку на морозную улицу-выходило колечками, завитушками, ажуром в горизонт, где закат полыхал, да там и умирало. Сеялось, веялось тепло, да быстро промерзало.

В обед на раздачу шла: черпак борщовой гущи в тарелку, второй- водянистой юшкой. Плюх по тарелкам рис-размазня, сверху горкой кровавую подливу из мяса на расчавленных томатах, что жизнь: кровавая, рваная рана, не сшить, не зажить, пусть зияет, как есть - все равно, едабельно!
Гремели подносы пустой посудой. В жирной жиже руки полоскала.
Вымыто, выскоблено, отодрано. Кастрюли по местам, стаканы солдатиками, ложки-вилки насыпью, оскалом выпотрошенных, вырванных зубьев.
Домой! Туда, где подушки горочкой, белые, смятые одиночеством простыни, томным ожиданием, женским соком пропитанные.
Зимой день короток. Ночи длинятся. Пивные прокурены. По стаканчику дрогнуть, тем и забыться. Курила, попыхивала. Клеила интеллигентиков: умело, просто и нахально. Обязательно- щупленьких, высушенных, как таранка, бытом женатым.

Полупьяненьких, разогретых подхватывала в широкие, открытые объятия, по снегу колкому, звонкому, искристому к себе вела. Пусть и не большой, как любится, но мозгами широк, глубок. На безрыбье и такой мужик сгодится!
Дома быстренько, живенько на стол собирала: квашеную капусту, соленый бочковой огурец прозрачными дольками, буженину ломтями с росой на разрезе, прозрачной и слезливой; доставала из шкапчика бутылку самогона...

Подпиралась дланью, черноволосую голову подпирала, дабы не уронить, и слушала, слушала...
Потом заводила высоким, ладным, звонким: «Ой, мороз, мороз…», обрывала пение раненой горлицей, вела его на белоснежные простыни, в тьму комнатки, по лучу полнозадой луны. Любила неистово, нежно, губами сок выпивала, слизывала по капле, боясь расплескать.
Запыхавшаяся, изнеможенная, пересытившись утехами, засыпала сладко, укладывала голову щупленького себе на грудь, руками обнимала, прикрывала, окутывала собой, сон оберегала, как дитятки.

Утром, когда солнце только-только потягивалось в постели, похрустывало косточками, расталкивала очередного, поднимала с постели. Кормила чаем и булкой с толстым слоем масла. Целовала на прощание в губы крепко, по-настоящему, как только она умела, и вразвалку, попыхивая папироской, виляя задницей - широкой, монументальной, крепкой, поджаристой, скрывалась в морозной дымке.

Иван, рослый, грузный мужик, с намечающейся лысиной и брюхатым животом, так и норовящим выскользнуть из-под кургузой курточки, жадно отхлебнув пиво, смачно рыгнул, вытер рукавом пену с верхней губы и, наклонившись к собеседнику, грозно прорычал:
-Ты, Санек, дурак! Бабу надо держать во, как!- и стиснул намертво пальцы в кулак так, что костяшки враз побелели, наглядно показал процесс удержания бабы в узде.

У Ивана были свои представления о настоящем мужике, а этот Санек никак в них не укладывался. Уж больно он был худощав, с тонкими, длинными ухоженными кистями рук, с очень правильными чертами на нервном лице, а глаза: большие, ярко-голубые, слезливо смотрели на мир через толстые линзы очков.
Санек преподавал в музыкальной школе класс фортепиано. Денег было мало, но работа ему нравилась. Ну, разве не волшебство: открывать детям сказочный мир звуков?!
Сейчас он переживал бурный роман с флейтисткой оркестра местного оперного, с психическими сценами ссор и такими же страстными примирениями. Флейтистка, который месяц водила его за нос, параллельно отдаваясь в оркестровой яме первой скрипке, жгучему брюнету-ловеласу. Каждый раз, узнавая об изменах, пианист громко рыдал, пару раз резал вены, по три дня молчал, не звонил, а потом она приходила к нему, падала на колени и, целуя его ноги, театрально клялась в любви. Его нежное, чувственное сердце не выдерживало такого самоунижения, он поднимал ее с колен, поил горячем чаем, растирал холодные руки, пока она не успокаивалась. Потом они полночи друг друга любили. Утром, взявшись за руки, шли гулять по тихим, безлюдным аллеям городского парка.
А через месяц-два тихой, тонкой, прозрачной счастливой жизни, она опять уходила в оркестровую яму бесстыже закидывать ноги на плечи первой скрипки.

Каждый вечер, когда солнце скользило вялыми, бесчувственными губами по окнам тринадцатого этажа и прощалось с миром горьким поцелуем в лысину-крышу, когда сумрак, по-свойски, окутывал город и хамовато тискал подворотни, она выходила на прогулку. Тихо, с неслышным скрипом, открывала дверь, высовывала свой острый нос в щелочку и, убедившись в безопасности, выпускала пса - черного, большого, грузного, со стариковской одышкой, очень похожего на сенбернара, но не сенбернара. Хотя, его повадки и степенная важность в любом деле: то ли лапу под кустом поднять, то ли молча подойти сзади к праздно шатающемуся пьяному, и крепко стиснув зубы на штанине, не отпускать, пока не надоест, выдавали в нем семя отца-сенбернара, случайно осеменившего генеалогическое древо потомственных дворняг. От матери он унаследовал только истеричность- капризность, да и то проявилось на старости лет, проскальзывало пароксизмами в канун полнолуния.
За собакой ковылял малыш, в нахлобученной на лоб шапке, громко крича: «Пилат! Пилат, ко мне!»
Она закрывала дверь на два замка, три раза дергала за ручку, проверяла верность запоров.
Подъезжал лифт, откашливаясь глубинно, как старый курильщик, открывал двери. Собака, переминаясь с лапы на лапу в нервном ожидании, нехотя пропускала вперед ее. Только старухе она позволяла так с ней обращаться.
Старуха, постанывая от боли движения, шагала в лифт уверенным центнером веса, первым шагом, как будто, проверяла механизм на прочность; потом протягивала руку-мост малышу, подтягивала его к себе. Пес вздыхал и грузно следовал за ними.
Пока кабина лифта ползла с 13 на 1, собака скулила и нервно дрожала в позе "сидеть", ребенок сползал на грязный пол лифта, старуха чертыхалась и шевелением губ молилась своим богам.

Выходили на улицу медленно, степенно.
Она отсчитывала тридцать ежедневных вечерних шагов до детской площадки и грузно усаживалась на скамейку. Это был сигнал для пса. Он срывался и несся вперед, потом назад, потом влево, вправо, когда становилось скучно и тяжело, высунувши язык, приходил и плюхался у ног старухи.
Старуха смотрела на часы.
Полчаса.
Переводила взгляд на ребенка, ползающего по песочнице, со счастливой улыбкой на испачканном песком лице.
Оставалось полчаса.

Она закрывала глаза и проваливалась в дрему. Проснувшись, как обычно, через двадцать минут она находила спящую собаку у своих ног, на ней лежавшего ребенка; легким пинком будила пса, аккуратно брала малыша на руки и, ковыляя усталыми ногами к дому, приговаривала в такт: «Чертовы ноги, ноги болят...»

У нее оставалось полчаса на помыть, переодеть, покормить.
В девять вечера возвращалась мама малыша-румяная, веселая и немножко пьяная.
Нервно совала старухе деньги в карман за четыре часа работы, по-щенячьи заглядывая ей в глаза, скороговоркой выдыхала:
-Завтра, да? Как обычно?!.

У Люси было кустодиевское тело: мягкое, податливое, местами рыхлое, но упругое в районе бюста 6 размера; круглое лицо без морщин, складочки в виде второго подбородка, когда она смеялась заливисто, а это случалось по три раза на час, еще муж на 15 лет старше и 5-летний сын.
Люсе было 42.
В анамнезе один брак и одни роды. О количестве внебрачных связей и абортов Люся отмалчивалась, но под милые посиделки по субботам с подругами за бокалом пива в сауне, когда разгоряченная паром душа раскрывалась, как бутон розы, невпопад выдавала секреты по чайной ложке о шмелях, что ее опыляли.
Люся в прошлом была участковым врачом, хорошим диагностом и терапевтом по призванию. Не смотря на прошлое, и на вершины, на которых нынче сидела, им и оставалась, профессионализм не пропьешь, не прогуляешь!

Полнотой отличалась с младенческих лет: ножки и ручки, как ниточками перевязанные. Половое созревание с перманентом гормональных бурь ее не вытянуло, не выхудело, но округлости со всего тела перетекли в район бедер и плеч, к окончанию школы стало ясно, что и грудь не миновали. Мальчики-ровесники ее не примечали. Вначале тосковала, страдала, пока подруги-одноклассницы, тощие воблы, по вечерам за ручку и впервые целовались на скамейках тихого городского парка. Но в 10 классе чувство неравенства прошло. На партах класса истории дефлорировалась первыми поцелуями и не только ими. Учитель истории был в годах, под 50, но это не мешало ему быть ловеласом и любителем молодого мяса. Когда история вскрылась, и чуть-чуть, по самую малость, не дошла до судебных инстанций, Люся заканчивала школу. Время тогда было советское, суровое в плане разврата, но дело замяли. Историка уволили по собственному желанию, а Люсе запороли аттестат, золото не получила, мотивация-поведение не достойное звание школьника СССР. Педсовет расценил это, как высшую меру наказания, но с поправкой-не выносить на люди. Проверки они ведь никому не нужны, знали, что у каждого рыльце в пушку. Главная заповедь: уметь прятать и прятаться. Правда, школьные стены дрожали от стонов и страсти, как в песне Чижа «Вечная молодость»: географичка любила физрука, второй физрук любил на матах еще одну физручку пятнадцати лет старше и с мужем в горисполкоме не на последних ролях. Того, второго, родители (не последние люди в городе) отправили в Курск, но это совсем другая история.


После школы, не смотря на козни педсовета и суровый вердикт: отказать в золотой медали ценой в 90 коп., Люся поступила в мед., с первой попытки.
Первые три курса, то ли после перенесенного нервного потрясения несправедливостью взрослого мира, то ли по потребности уединения для восстановления духа, жизнь вела аскетом: институт-общежитие-институт, на каникулы в трудовой лагерь.
Но, победить трудом органическую страсть, к 4 курсу не вышло. В расписание вошли клинические дисциплины: по больницам, по всяким хирургиям, терапиям, педиатриям. Педиатры-мужчины оказались маленькими и амбициозными, оно и понятно, при гендерных соотношениях мужчин и женщин в педиатрии 1 к 10.
Терапевты, на поверку, оказались квелыми и скучными.
С хирургами сложилось, вышло, хотя, конечно, перед вышло было вошло.
Входили много и сладко, по многу раз, и не один в ночные смены. Люся к тому времени палатной медсестрой пошла в общую хирургию. Ее баловали и любили, конфетами, коньяком трофейным кормили. Но, хирурги-мужики суровые, полевые, экстремалы. К концу первого семестра 4 курса Люсю затошнило, замутило. Тестов на беременность тогда не было, наука тогда на задворках была. Увеличившуюся полноту в районе живота списала на прибавку веса от шоколада, а месячные и так нерегулярно случались. Когда изнутри в живот постучало, к Иванычу побежала. Иваныч оказался мужиком правильным, мудрым, организовал искусственные роды по знакомству, у институтского друга в отделении гинекологии, где тот был завом. Жениться на Люське Иваныч не собирался. Зачем? Если дома после суток-экстримов его ждала третья молодая жена и двое малолетних детей. Платить алименты по третьему кругу ему было не с руки, да и тесть-заместитель министра его душу грел, но Люську не обидел, бонусом организовал одноместную люкс-палату после аборта и выбил путевку в крымский санаторий, с мотивацией-для поправки здоровья. Ведь, не врал, да.

Зимой в Крыму отдыхали больные и старцы. Первую неделю Люська в номере провалялась, для восстановления баланса жизни и сил. На второй поднялась, вышла в люди в общую столовую, где познакомилась. Оказалось, что симпатия взаимна. После четвертого ужина, на прогулке по зимним крымским аллеям ему призналась, вывернулась, там он и руки ей согрел поцелуем своим.
В город вернулись вдвоем. Он оказался вдовцом, с квартирой в центре, личным авто от министерства и возрастной импотенцией.
Люся на дежуранство не вернулась, перевезла нехитрый свой скарб с общежития на улицу Владимирскую, к замминистру.
Он ее, конечно, не обижал, по ресторанам, курортам-водолечебницам, в институт и все такое, но… самое дорогое-это халява. Единственное, что от нее просил (что подразумевалось, требовал) - утомлять в постели нужных людей. Все бы неплохо, если бы Люся не знала, что он шпионом за всем этим наблюдал.
Со временем, с опытом, с привычкой смирилась. Даже удовольствие начала получать.

А потом он внезапно умер, написали в справке «внезапная смерть». Но Люська, к тому времени, с внезапностями свыклась. Вроде как, судьба такая!
...

Много чего было потом у нее на дорогах, поворотах жизни: и терапевт на участке, и старший терапевт отделения, и нач. мед…
Она после в депутаты пошла. Замуж вышла, ребенка родила.
Сейчас, правда, муж отдельно живет, но ребенка любит.
А Сашенька-сын миленький такой, маленький, худенький. Даже и не знаю, где у него такой эгоизм помещается, в его-то пять лет!?

Люся, не смотря на все испытания и высоты, на которых сидит, умеет быть простой по субботам в бане, за бокалом пива. И смеяться не разучилась, и жизнь любит, умница потому что!
Вот только сына любит чересчур.
Жаль мне ее будущих невесток. Несладко им будет. Хотя, поживем-увидим!

Он лежал на кровати в хаосе подушек и простыней, которые так приятно холодили разгоряченное, обессиленное, выжатое, как лимон, тело. И с блаженной улыбкой любовался на ее отражение в зеркале, перед которым она вытиралась после душа. Грациозно концом полотенца она вытерла одну руку, потом вторую, аккуратно промокнула грудь, живот, когда полотенце коснулось бедер, он встал с кровати, подошел сзади и, глядя в зеркальное отражение ее глаз, тихо спросил:
-Когда ты уйдешь от него, а?
Она, не замечая его, молча наклонилась и начала интенсивно растирать голени, от чего они покраснели, как от солнца.
-Когда ты уйдешь от него?- его голос криком взметнулся вверх, ударился о потолок, треснул, надломился и рассыпался по полу горохом.
-Никогда! - не поднимая глаз, холодно ответила она в пол.
-Это из-за сына, да? - он присел на корточки рядом с ней.- Но, я бы мог стать ему хорошим отцом.
-Нет, совсем не поэтому, - она устало опустилась рядом с ним.
-Почему?- заглянул в ее глаза, совсем по-щенячьи.
-Потому, что я его люблю.
-А как же я?- теряя надежду, спросил он.
-И тебя люблю.
-Но, так не бывает!
-Не бывает, - выдохнула она и горько поцеловала его в лоб.

Скисло, смякло, взбухло.
Прокисло чувство на солнце молоком.
Как старое масло, стало елким и невкусным.
Она его выбросила вон, на съедение голодным, бездомным ветрам, хоть и больно было, как нож в сердце насквозь.
Выбросила, выкинула, выскребла, сплошной аборт без анестезии: ни местной, ни общей, терпеть и губы в кровь, закусить под тиканье ходиков. Всего-то 15 минут, как док обещал. Молчала, не кричала. Да, и где сил-то взять на крик, коль внутрь все, в боль ушли, не выплеснуть, только себе дороже!

Пока солнце жгло белое, и песок кругом: на зубах, в глазах, в волосах после ночи на пляже, пока жгло и горело, жар внутри держала.
Когда небо стало синеть, а ночи набухли росой, как грудь кормящей матери, ее зазнобило.
Поначалу еженощно по набережной ходила: дикой, одичалой, неприкаянной. Влюбленных привидением пугала. Но, к концу лету высохла, истощилась, и даже на испуг сил не стало, слегла, что умерла.
Полмесяца на том свете. Выходила на свет только попить: жадно слизывала капли с грязного, немытого стакана. Слизывала неистово, необузданно, сладко... в горячке казалось-виделось, что вместо стакана он. Казалось!..

Если бы не добродетель соседки-старушки, такой же одинокой насквозь, как и она, то и вовсе бы сгинула. Никого, как оказалось, у нее не было: ни родни, ни подруг, ни любви. Даже тот, по которому так одичало и навыверт исстрадалась, стакан с водой не подал, голову не преклонил, в лоб не поцеловал-горячий и липкий от жара.

А потом, в одночасье, встала с постели. То ли молитвы старухи-соседки подействовали, воскресили, с того света подняли, то ли просто не судьба умереть молодой, сгореть.
Поднялась, всхлипнула, затрепетала свечой на холодном ветру октября. Небо в синь, на губах полынь, в душе пустота и глухота-вынь!
В зеркало взглянула, помадой махнула по губам. Только в них сока-то и осталось.
Вышла на набережную. Темень. Морось. На лице молодость, внутри пожар, а вместо души тлен.
Ноги длинны, лицо-молоко, девочка-подросток, плыть тебе, не доплыть-далеко!

В удаль, в длинь. В пасть взяла-не упасть!
Изо дня в день.
Из ночи в ночь.
Фиолетовоооо-о...
Алкоголики, паразиты ночи, к ней присосались потом.
она спилась...
... умерла.


Вот такая любовь!

Она засыпала, он гладил.
Она просыпалась, он гладил.
Потом оказалось, что гладил не ту.
Она был уверена, что гладила не только ее, а ее - впопыхах, извиняясь.
На самом деле, конец кон-ца
жест!
в предпоследний раз!

Она проснулась от мертвого, лютого холода. Не открывая глаз, в глухой темноте подвинулась к нему. На его месте было только ледяное одеяло.
Она окончательно проснулась, села на кровати и затряслась крупно размашистой дрожью рыданий.
Она не хотела ничего понимать, но вспомнила вчерашний вечер. Первый раз за десять лет совместной жизни он не пришел домой ночевать.
Она пыталась ему дозвониться, но в трубке противный женский голос заезженной пластинкой повторял «Абонент временно не доступен».
...
Холодный ноябрьский дождь устало барабанил в окно, проникал вирусом энцефалита в мозг тук-тук-тук, разрывал, расслаивал, препарировал останки живого.
Она набрала его номер - не доступен...
Встала, нервно закуталась в халат, шаткой походкой больной собаки поковыляла на кухню. Набрала в чайник воды, закурила. Долго, заворожено смотрела на тонкие струйки слез, что медленными улитками ползли по стеклу.
Спохватилась, очнулась от жгучего сигаретного пепла на босые ноги.
Нервно открыла банку с чаем, эпилептическим припадком затрясла над чашкой.
Долго, с недоумением, смотрела на маленький, скомканный лист бумаги, что белел среди скукоженных чайных листов. Тонкими хрупкими пальцами разгладила.

«Маша, прости, но я люблю другую».

За окном завывал ветер. Хрупкие обнаженные ветки вишни неистово хлестали оконные рамы в припадке неистовства. С неба лило.

Она перецеловала всю его одежду в шкафу. Не помогло.
Выла вместе с ветром.
Потом сгребла в охапку его сорочки, брюки, свитера, галстуки, курточки, выложила из них Его.
Укуталась в его синий махровый халат, обняла чучело и утонула в навалившейся слепой темноте.
Ждать!

Сталинка на тихой улочке приморского города утопает в зелени акаций и полувековых тополей, отмеряющих прожитое полетом в вертикаль - дотянуться до небес! В окружении таких же исполинов-ровесников времени: монолитных, твердолобых простенками, с размахом, как жизнь: в высоту, ширину, глубину. Рукотворный рай, где тишина и прохлада, и дворики камерные, скамеечки и пересохшие в жажде фонтаны, и мумифицированные скульптуры пионеров, с выщербленными призывами «Будь готов! Всегда готов!»
Сколько их осталось-то?! Раз, два, да и обчелся!
А в спину уже дышит, наступает на мозолистые пятки поколение акселератов-новостроек, поколение тех, кто не знает, не помнит, не признает истории и времени. Бетоно-стеклянные конструкторы «Лего», нафаршированные скоростными лифтами, металлопластиковыми окнами и бромелиями в черепных коробках-вазонах, свято верящих в то, что жизнь вечна. Дышат громко, нагло, хамовато, порывчато сморкаются гайморитным носом эпифиты-паразиты, причмокивают от удовольствия превосходства. Все, что нужно берется из окружения, да чуть-чуть дождевой воды в корытце-розетке. А все эти корни, пустое, рудимент! Паразитарное существование…
Ложные корни висят снаружи хляками, плетутся паутиной, высасывают соки из того, что строилось на века.
Два квартала полувековой застройки, где родились, влюблялись, сходились-расходились, женились, размножались, разводились, умирали... два квартала обсервации, а вокруг кольцом поджимает новая жизнь.


(продолжение следует)

Мне тут ТАКУЮ историю жизни дома рассказали!
Нет, не хитрое переплетение судеб жителей одного дома, вытканное паутинным узором из совпадений и закономерностей, а именно историю дома.
И, на прошлой неделе, еще одну такую же сладко-горькую.
А память моя ворошит прошлое и находит такие же зарубки, заначки, запрятанные в пыльных углах.
Я не знаю, почему так происходит, но все эти истории находят меня, где бы я не была, и какой бы дурниной не была забита моя больная голова. Я никогда эти истории не искала следопытом, не ворошила пласт из истлевших календарных листьев, не выуживала, не вылавливала в водах минувших дней, они, как-то так, сами падали под ноги, всплывали, выныривали, кто чего бы там не думал.
Они приходят ко мне сами непрошеным гостем, что хуже татарина, пьют чай с плюшками моего сознания, тихо вздыхают, порой бедокурят, и уходят восвояси, захватив одну из моих чайных серебряных ложечек. Правда, ложечки находятся, но осадок остается.
Вот такая эзотерика или прочая магия. Наверное, пора открыть новый раздел «уходят в землю старые дома»

Уходят в землю старые дома.
Заметили, как улица садится?
Дверям на мостовую не открыться.
Нет разницы — провинция, столица,
особенно, которая стара. (с)

Он любил ее.
Она любила красное и сицилийские апельсины.
У него никогда раньше такой не было.
У нее были, но другие, по-своему хороши, хотя без красного и сицилийских апельсинов.
Он долго вымывал ее в душе, тер, елозил по набухшим соскам, бархатному животу, скользил дрожащей рукой по бутону-клитору, омывал кровавые росы. Потом брал на руки и нес, как младенца, на чистые белоснежные простыни. Она кукожилась эмбрионом, подтягивала ноги к животу и только так засыпала. Он сворачивался рядышком сиамским близнецом, симметрично-зеркально.
Засыпали только спина к спине.
Ранним утром, до восхода солнца, он просыпался, вскакивал, бежал на кухню, брал четыре сицилийских апельсина: упругих, тугих, наполненных соком, выдавливал из них сочную росу со всей страстью, до изнеможения, до последней красной капли.
Четыре дня в месяц она дарила ему красное, он поил ее соком сицилийских красных апельсинов.

В паспорте ей немножечко за 40, на лице - не больше ухоженных 30. Одетое тело выглядит на 30, если раздеть, еще пара-пяток лет осядет на бедрах и обвиснет в районе груди, но, в общем-то, ничего - не только под водку! Но почему-то, мужики ее обходят стороной. Кружатся вокруг, летают, как осы над спелой грушей, а сесть и присосаться боятся. Боятся припасть устами к медовым, налитым соком грудям, обтянутым крепко, до треска кожи, ягодицам, стройным бедрам и бархатистому животу. А ей так хочется!
Долгими зимними ночами, когда стужа, скулящей псиной, заглядывает в запотевшие окна, короткими летними эпизодами полутьмы, что ночью зовутся, где рассвет держится за руку с закатом крепко-крепко, как в игре «ручеек»; и весной, и осенью, под шорохи, под трепет пробуждения и агональные вздохи природы, она лежит на широком ложе, совсем одна. И млеет, тает, как мороженое на солнцепеке, от своих желаний. Голая, обнаженная, чистая, окутанная страстью, женщина, которая ждет.
Кого? Чего? Не знает и не ведает сама.
Просто ждет того, кто придет и возьмет, даст, отдаст взамен и просто так. Трепетная лань, олененок-бемби...
глаза смотрят в пустоту и ждут, долго-долго... настырно, нежно, вопреки и просто так. Она ждет и надеется, боится и трепещет. Странная женщина с телом, что угасает, отгорает заревом пожарища, тихо и натужно ждет.
Часы в большой комнате тикают, отсчитывают минуту за минутой, час за часом, сутки, месяцы, годы...
Она лежит одна в своей огромной квартире, на бескрайней кровати с балдахином цвета розового фламинго, лежит и ждет. Секунды уплывают, перетекают в минуты, часы, месяцы, годы-ждет!.. и уже терпение на исходе, яйцеклетки не прибывают, а плачут кровавыми слезами несбыточных надежд. Каждый месяц по стакану оплаканных надежд. Темными одинокими часами она лежит на своем ложе, широко раздвинув ноги, в ожидании чуда, ждет, что придет, возьмет, припадет, присосется, обласкает и возьмет грубо, может-нежно, но возьмет, затрепыхает судорогой, укроет тело, замрет и отдаст ей то, что так нужно женщине, которая ждет. В 20-30 или даже в 40!
Простыни режут холодом, кромсают одиночеством... на прикроватной тумбочке розовеет фаллоимитатор. На теле застыли капельки пота после ложного соития, любви с собой, от которой не родятся дети, и предохраняться не стоит! От фаллоимитатора никто и никогда не беременел, даже комплексы неполноценного материнства от него не родятся. Она лежит, раскинувшись в неге, и ждет. Говорят, что дура. Ей все равно.

Она любила его, он-любил другую. Но, это не мешало им встречаться раз в неделю, по пятницам, вот уже год. Любви не было, но представить свою жизнь без нее он, уже, не мог, как и не мог представить жизнь вдвоем. За это время она ни разу не предложила попробовать жить вместе, хотя, он чувствовал: сделай он маленький шаг навстречу, протяни мизинец, так и будет.
В начале отношений, нелепых, странных, таких непохожих на отношения двух взрослых людей: мужчины и женщины, он немного боялся, что она заведет разговор о будущем, о будущем, где они вместе. И придумывал фальшивые монологи, одевал их в блестящую иллюзорную мишуру, плел паутину из слов, которые не смогут ее поранить. Потому, что обижать ее очень не хотелось. Но, она молчала, он молчал.
За этот год она ни разу не сказала, что любит. Но, разве для признания в любви нужны слова?

Сколько так еще может продолжаться? Год, два, три?..
А ей уже за 30, и, вроде как, пора заводить семью, рожать детей, печь воскресные пироги и складывать семейные фотографии в альбом. Биологические часы неумолимо тикали, отсчитывая время в режиме обратного отсчета.

Каждую пятницу она приезжала к нему. Безумная ночь навылет. Танец урагана, песня ливня, снега, виноградной лозы...заснеженные улицы, запотевшие стекла, горячие руки, влажные губы, два тела, что слились в одно неделимое...жаркие летние ночи, окна настежь, жар асфальта, что не успевает остыть за ночь, свет фар одиноких машин, заблудившихся в ночи...влажные майские ночи, дурман от зелени, что кружит в неистовство...шепот падающих листьев, что ковром устилает, туманные рассветы, где потеряться так легко... иллюзия нереальности происходящего...
Безумная ночь навылет. Страстно, безудержно, навзрыд, до состояния, когда окружающий мир исчезает, и время сжимается в пружину, энергия черной дыры. Не удержать, не остановить, не...вспышка, взрыв, маленький ядерный реактор...
Под утро они забывались в вязкой суспензии, из усталости и неги, исчезали из мира на миг, умирали, чтобы птицей Фениксом возродиться из пепла.
В субботу валялись полдня в постели, смотрели фильмы, болтали ни о чем и обо всем, только не о будущем, где вместе и рядом.
Такси у подъезда, прощальный поцелуй, с налетом невинности первого раза. Она уезжала на неделю, до следующей пятницы, дабы вновь возратиться.
Между пятницами он жил своей жизнью, где не было места ей. Работа, друзья, знакомые, случайные женщины, мятые простыни. Звонки, цветы той, которую любил, со стойкой надеждой и верой, что когда-то она нагуляется, напрыгается по чужим постелям, и они соединятся, будут вместе, может быть, даже на всю жизнь, чтобы вместе состаритmся в кругу многочисленных детей, внуков и правнуков.
Он ее любил давно и безнадежно, все эти годы. Он ее любил и ждал. Все, что было-это безумная ночь любви под звездами юга, горячий песок в волосах, запах моря, соленые губы. Когда ему казалось, что ничего не было, что это разыгравшееся воображение, иллюзия, фантом, он доставал фотографию-снимок уличного фотографа, запечатлевшего миг счастья на их губах.
О другой он вспоминал ближе к утру пятницы, к вечеру воспоминания наполнялись жаром и приятной тяжестью внизу живота, которую он отдавал ей всю, без остатка, в безумные субботние ночи. Они даже не созванивались, не договаривались о встрече. Он знал, что она придет, ждал, и она приходила.
В эту пятницу она не пришла. Телефон не отвечал.
Он прождал ее до утра, ближе к рассвету напился, забылся в тяжелом, вязком сне. Вечером опять звонил, настырно, безумно, телефонная горячка... «Абонент не доступен»
Он звонил ей целую неделю..."Вне зоны..."
Еще одна пятница, она не пришла. Потом вторая, третья, шестая...
Жизнь продолжалась, все было, как обычно: работа, встречи с друзьями, случайные связи, которые все меньше и меньше доставляли удовольствие. Однажды он взглянул новыми глазами на ту, которую безответно любил все эти годы. И это ему не понравилось. Было ощущение, что все эти время он был близорук, и не ведал, а тут вдруг, случайно, одел очки. Очки сказали, что бляди не могут быть той, с которой хочется состариться в кругу многочисленной родни: детей, внуков и правнуков.
Потом пришла очередная пятница. Заледенелые окна растаяли, зелень прибилась пылью, асфальт полыхал жаром, одинокие заблудившиеся машины резали фарами ночную мглу, время текло медленно и болью распирало сердце.
Она не пришла...
Он сидит и ждет.

Ах, как хорошо, когда весна и тебе 18!
Птички заливаются звонкими голосами, кошки нестройно мяукают о любви, а капель, так заразительно, выводит «кап-кап-кап!»
«Прыг, прыг, прыг»- скачет по проталинам серенький воробушек.
«Дзинь, дзинь-дзелень!»- распевается веселый трамвай.
И солнце, как мальчишка в коротких штанишках, скачет по крышам, вместе с тобой, в унисон прыг, прыг-скок, прыг-скок, на одной ноге.
Ах, как же, хорошо весной!
Валечка проснулась рано-рано, вместе с солнышком, что сегодня такое нарядное и лучистое, вымытое, причесанное. Ах, скорее бы, скорее, проснулись мама с папой, брат и сестра!
У нее сегодня День рождения, восемнадцатый. Ворочалась, ворочалась, не лежится, попыталась книжку читать, не читается. Подхватилась, ни свет, ни заря, умылась, причесалась, села на кухне, стала ждать.
Проснулись, зашевелились, ожил дом.
Подарки, цветы, воздушные шарики...
Ах, и маленькая красная коробочка, гладить ее и гладить, нежно прикасаясь пальцами, нежить приятную шершавость. И, затаив дыхание, открыть, чтобы ахнуть: маленькое золотое колечко с осколочками бриллиантов-камешков настоящей женщины.
Примерила-как раз! Крутит, вертит пальчиком, показывает любопытному солнышку, что заглядывает в окно.
Красота!

Ах, как хорошо на улице весной, когда тебе 18 лет!

Его квартира жутко прокурена, давно пора устроить проветривание мозгов ему и всему, что его окружает.
-Привет, все куришь? - Говорю банальности. Я знаю, что ему нужно сказать что-то твердое, жизненноутверждающее: что всё хуйня, вся жизнь впереди, что молод, здоров, с руками-ногами, что это не потеря, а даже находка-свобода, его свобода быть, жить и начать все с начала. Но, я так не умею и, даже, если сильно постараюсь, выйдет у меня плохо и натужно. Одним словом: фальшь, суррогат, мнимая конфетка из говна в красочной, блестящей обертке. Обертки у меня для «чужих». Для «своих»-только монпансье россыпью в жестяной коробочке, долгоиграющие леденцы на всю жизнь.
-Кофе, как ты любишь?
-Может быть.
-Или по коньяку?
-Идем в люди!
-Зачем? Я ненавижу людей.
-Я тоже, не очень их люблю. Но, с этим нужно что-то делать. Это ведь неправильно и хронически, ведь нужно, как-то, избавляться от этой идиосинкразии...
На улице, по-сумасшедшему, пахнет весной, трава зеленеет и в три сантиметра роста, почки на деревьях набухли, как девичьи груди, что вот-вот созреют, выбухнут, выстрелят гормональным фейерверком. И даже не верится, что на дворе, всего-то, январь! Странный январь, странная зима, странные люди и весь этот мир, что ищет смысл бытия.

Одиночество их повязало, нет, не намертво и навсегда, когда чувства и желания сбиваются войлоком в оргазме, что не распутать, не растянуть, не найти конца веревочки, и горят, пылают вечным огнем, такой себе перпетуум-мобиле; не намертво и навсегда, как сбивается в одно неделимое целое генетический материал из двух половых клеток, мужской и женской… инь и янь, солнце и луна, не разорвать, не расцепить, только вместе, вперед, до конца своих дней, и перепрыгнуть через виток спирали жизни, пройти через невидимую зеркальную дверь между поколениями. Войти в эту дверь двумя, выйти одним, в новом качестве и обличии. Хуже, лучше? Рассудят потомки, и удивятся крепкому союзу несовместимостей: миндалевидным, карим глазам, с поволокой, прабабки на чисто арийском овале, доставшемуся от прадеда.
Он и она шли своими дорожками, шагали бодрым маршем, бежали вприпрыжку, ползли на последнем издыхании, падали на колени и поднимались, воскресали из пепла птицами Фениксами. И натирали кровавые мозоли, умывались липким потом, покрывались росой обид, с остервенением втаптывали в вековую грязь свои разочарования и надежды, которым так и не суждено было стать птицей счастья, и взлететь высоко-высоко, к звездам, и сгореть дотла.
Они встретились на распутье дорог, на перекрестке судеб, по ошибке, иль по игривой причуде коварной злодейки-судьбы. Замерли в одночасье, как сказочный Иван-царевич перед валуном с надписью: «направо пойдешь… налево пойдешь… прямо пойдешь…»

На переправе коней не меняют! Ой, ли!

ОН
Свою кобылу он так и не смог объездить, как не пыжился. Ускакала дикая кровь в даль, в рассветные степные дали, где вольный ветер трепет гриву, и утренние заморозки ласкают, до зыбкого состояния нирваны, молодой, упругий, налитый соком, круп. А, когда уже вот-вот заблудшая душа оклякнет, пойдет холодной темной рябью бездны, ее возьмет, да и приласкает утренней луч солнца, как голодную бездомную суку живодер. И опалит лицо зловоньем пекущего ада, задушит смрадом вечного перегарного духа.
Потеряв ее, он потерял смысл бытия. Все, что он делал: шел, бежал, полз, боролся, искал, находил делал только для нее. Все пять лет совместной жизни, он был ее зеркалом: она смеялась-он смеялся, она плакала-он плакал, грустил, тосковал, болел, танцевал, пел близнецом.
Теперь ее не было. И не вернуть. Померкли краски, жизнь превратилась в существование-холодное одиночество.

ОНА
Она всегда была одна, с самого рождения. Нежеланный ребенок, кусок мяса, что выплюнула из себя в крещенские морозы непутевая, гулящая баба, выковыряла, как фурункул, замотала в тряпки и забросила в прожорливое нутро-мусоропровод облезлого дома рабочих окраин. Выжила вопреки, наперекор диагнозам «Сепсис» и «Кахексия», почти два года по больницам. Потом дом малютки, детский дом... вечная борьба за свое место под солнцем. В 20 ее изнасиловала толпа обдолбанных олигофренов, с липкими ладонями, слюнявыми губами на уродливых мордах, покрытых буйно цветущими, красными, с белым гнойным содержимым внутри, гормональными прыщами . Маточное кровотечение... операционная,белая-белая, бескрайняя пустыня Антарктиды, холодный, как в морге стол, и ледяное, безжалостное солнце в глаза... недрогнувшей, твердой рукой гинеколог отсек то, в чем зарождается человеческая жизнь, тем самым вынеся пожизненный вердикт-одиночество. Спасли. Выжила. Одна, одна, одна...




ОНИ
(продолжение следует)

Он брёл по вечернему городу вальяжно, размеренно. Опытным любовником, затягивающим танго тактильных оргазмов перед обязательной программой соития двух тел, переполненных гормонами-флюидами страсти, требующих извержения вулкана-коитуса, смаковал каждый шаг, каждый метр пути домой.
Ах, как же хорошо в октябре вечером! Руки в карманах, в ушах Джо Дассен, под ногами лопочет, о чем-то своем, опавшая листва, и воздух пронзительно свеж, как будто нашпигован первыми морозными иголочками, приятно щекочущими легкие на глубоком вдохе. Ах, как замечательно, вот так неспешно идти домой, где любят и ждут. Вот, вот еще пару кварталов и дом, подъезд, взбежать юношеской безусой прытью на свой четвертый, надавить до упора звонок, извещая трелью Светку: «Привет! Это я! Открывай!» Завернуть в первый октябрьский заморозок ее родные, горячие изгибы, переполненные жаром домашнего очага, укутать первой холодной свежестью и закопаться в золото волос, вдохнуть глубоко-глубоко ее запах, перемешать в легких два антагониста-горячее и холодное, микшировать и дуреть от счастья. Потом устало раздеться, долго плескаться в ванной под горячей струей воды, тщательно, долго, настырно, по привычке хирургической, намывать руки с мылом, наблюдать за пузырящей пеной, рождающей причудливых зверьков. И косо подглядывать, из-под прикрытых глаз, за ней, такой домашней и родной, с полотенцем в руках наготове. Все как всегда! И привычка сильнее натуры!
Вот сейчас он умоется, фыркнет, от удовольствия, пару капель плеснет на нее, как всегда, по привычке, и она, как обычно, зальется в звонком смехе: «Э-эээй!», покроет руки мягким полотенцем… тихонечко юркнет на кухню накрывать стол, породному позовет: «Игорь, иди ужинать!»

Только затянуться глубоко-глубоко вечерней сигаретой, выпустить дым колечками, зажевать ядреным мятным «Орбитом» и домой!
Ну, да вечерняя сигарета. Ну, да два эклера в обед, ну, еще была краюха горячего «Бородинского» под Джо Дассена…а так больше и ничего!
Опять, сорвался!
И, что делать с этим?
У него последние, лет пять, раздвоение личности.
Одна личина проживает жизнь сладкую, наполненную жизненными красками, запахами, вкусами, но ужасно неполезную. Вторая - пресную, но рационально-сбалансированную.
В сладкой жизни нет жены. Но, Светочку, все равно, он любит. Не хотелось бы верить, что по привычке.
Светочка у Игоря врач-диетолог. Последние годы их семья, голосом Светки, объявила хамский бойкот нездоровому образу жизни: алкоголю и никотину. Нет! Нет! Нет!
И хлебу - громогласное «Нет!», только пару раз в неделю лаваш, ведь он без дрожжей. Шоколад и конфеты, джемы и конфитюры-гадость, сущий яд!
Последнее время они систематично измеряют друг у друга объемы талии, живота и жопы. И вес контролируют методично-настырно, чтобы не дай бог не перешагнуть через демаркационную линию здорового веса.
Он очень любит Светку и все то, что в ней и с ней. Только вот сущность у него двуличная: одна со Светкой согласна и однокоренная, вторая - сучая личина, любит сладко-вредное, запрещенное, меченое «Ядом».

Вот, вот еще пару кварталов и дом.
И он, как обычно, почти по привычке, зайдет в МакДональдс, съест любимый гамбургер под ванильный шейк, потом выкурит свою вечернюю сигарету, подтянет живот и юношеской прытью взлетит на свой четвертый к Светке, разденется, помоет руки и сядет за стол трапезничать капустой брокколи и овсянкой.
Все равно, Светку он любит, не смотря ни на что! Ради нее он готов жертвовать или скрывать свои слабости.

Что может быть прекраснее для ребенка, чем запах мамы?

Еще слепым котенком, когда глаза воспринимают только свет, а человек всего лишь пятно, пусть и яркое, мы узнаем его из тысячи других чудесных ароматов. Этот запах самый родной и божественный.

Мама пахнет молоком, дрожжевыми пирожками, свежим борщом на мясной косточке, земляникой со сливками, горячими котлетами с томатной подливкой, летним компотом рубинового цвета, подрумяненной жареной рыбой, кружевными, как оренбургский платок, блинчиками, тортом «Наполеон», медовыми пряниками, марципанами, «Пертусином», тягучим сиропом от кашля, рыбьим жиром…

И еще, чем-то, невообразимо свежим, цветочным: жасмином, пионами, чайной розой, гардениями, ландышем, фиалкой, лилией, цикламеном, бузиной, цветами хлопка... ароматным, вкусным, пряным, мускусным, местами альдегидным.

Маленькая девочка часто вечерами скучала по маме. Секунды ожидания превращались в минуту, две, три, десять...тридцать минут звались полчаса, а два полчаса, отчего-то, один час. В ожидании минутная стрелка на часах успевала сделать два, а то и все три "солнышка", а мама не приходила.

Тогда она садилась на пол перед большим зеркалом, открывала флакон L`Air Du Temps*, закрывала глаза и окуналась в аромат гвоздики и гардении, плескалась в розово-жасминном море. Она улетала в волшебную страну, где не было времени и банального взрослого «Скоро, еще подожди, нескоро, но буду, обязательно», качалась, как в гамаке, в ароматах ириса и сандалового дерева.

Она трепетно ждала свою Женщину, богиню, самую родную, единственную, любимую, неповторимую, крепко зажав в руках бутылочку из матово-прозрачного стекла с двумя голубками-символом мира, любви, безграничной чистоты и верности. Эти минуты были самыми счастливыми минутами ожидания в ее жизни.

Сегодня я влюбилась в «Nina» от Nina Ricci. Правда же, смешно?

*«Я создал L`Air Du Temps, — говорил Робер Риччи в 1948 году, — для Женщины... которая, быть может, лишь промелькнула в вашей жизни... Но эта Женщина — ваш идеал, та, о ком вы мечтаете. Мои новые духи — воплощение любви, настоящей или воображаемой. Ведь я романтик и не представляю себе жизни без любви».

Сон испарился, как капелька влаги, нечаянно упавшая на раскаленный полуденным летним зноем асфальт. Сорвался с пересушенных, потрескавшихся от жажды губ, пролетел, не задержавшись в полете-чудо бывает только в сказке, разбился о камень безразличия, зашипел, запузырился и исчез, испарился, не оставив даже мокрого следа, как и не было. Сон убежал полночной электричкой: не догонишь, не запрыгнешь в последний, виляющий полновесным задом, призрачный вагон, и билет в кармане из надежды превращается в малюсенький клочок бумажки со счастливым числом. Ешь, не ешь - судьбу не обманешь. Одна, совсем одна в чужом городе, как двадцать лет назад. И счастье призрачно-далеко, а до призрака шагать-не перешагать по шпалам маршрутом, как три окружности экватора.
Тело натянуто тетивой, ноет, болит, разрывается измятой простыней на тысячи-миллионы-миллиарды осколков эпидермиса, костей, мышц, сочится кровью и лимфой, выплевывает растерзанную душу.

Мартовское солнце ленно карабкалось ввысь из-за туч, сонно потягивалось, показывая миру оранжевое беременное брюшко. Золотом осыпало верхушки обнаженных деревьев, облепленных откормленным, холеным вороньем. А те себе с душой поругивались, больше для формы, чем для познания истины, которая иногда должна рождаться в споре.
Город томно посапывал, похрюкивал, выдувал испорченный воздух в своих постелях. Через час-другой проснется вяло, как медведь из зимней спячки. И потянутся мужики жиденькой толпой к цветочницам. Ближе к полдню растекутся полновесным потоком за желтыми квелыми желторотыми веточками мимозы-советским открыточным символом 8 Марта. И поникшими головками тюльпанов, туго перетянутыми разноцветными резинками, не дающими распуститься цветочному пубертату. Затасканным, дворовыми поэтами, символом любви и печали-розой и заморским фалосимволическими цветами, со сложновыговариваемыми именами. Самые молодые и влюбленные, реденько - джентльмены потрясут на кухню готовить праздничный завтрак-обед из омлета и картошки-пюре, некоторые воодушевятся и сообразят шедевральное гастрономическое чудо, почти восьмое света, красиво запихнут волшебное месиво в праздничное блюдо, добавят афродизиачности парниковой зеленью, запихнут пару долек фаллического огурца и безвкусных парафиновых помидоров. «Люблю, поздравляю, за женщин!»
Среднестатистический мужик выскочит за мимозой-гвоздикой и бутылкой водки. Праздник-то! Повод-то! Наливай! Пей, за женщин, за баб!

Она очнулась, смахнула брезгливо волосатую крепкую руку со своего бедра, отряхнулась мокрой собачонкой. 20 лет…20 лет спала, уживалась, кормила, ублажала, принимала вовнутрь, принимала всего его, жалела, ласкала, нежила, хмурилась, прощала, играла и притворялась. Но снег ведь тает, когда-то тает, даже на полюсах. Из белого и мягкого превращается в черные комки, которые кукожатся и мельчают, обнажая грязь и мусор.
Она пристально, свысока, смотрела на чужого мужчину, раскинувшегося морской звездой, на широкой супружеской кровати. Одеяло, шипя, сползло змеей на пол, оголив наметившееся пузо уже не юноши, волосатую грудь с проклюнувшимся, как ростки лука, серебром. На темечке волосы совсем поредели, образовав жиденькие проплешины, как лужицы воды во время ледохода на реке. На верхней губе застыла капля пота, она дергано подтанцовывала в такт выдоха из уголков рта: « пши…пшшшииии…»
Где-то там внизу, на кровати, спал теперь уже чужой мужик, чуть-чуть за 40, выпуская в атмосферу остатки вчерашних алкогольных промилей.


Из зеркала глазели красные глаза кролика, ухмылялись синяки на бедрах, растекшиеся разводами всех оттенков синевы. И сколько будет длиться ее «еще»? Год? Два? От силы чуть-чуть!

20 лет…20 лет притворства и неплохой игры в счастливый брак. Но, всему есть мера, даже вере. Почти смешно, как и нелепо: Вера с верой, Вера без веры, Вера в вере...

Вчера, ближе в полуночи, он ввалился домой совсем «теплым». Громогласно возвестив о своем приходе захлебнувшимся дверным звонком, в ритме футбольного болельщика: «там-там, та-та-там!..»
Потом она помнила смутно…
Ужин…пьяный монолог…постель…она вырывается из его клещей-объятий…запах…ее тошнит… падает…просит, умоляет, опять падает…мозаика из эмоций, чувств, осколков памяти: распластанная на полу женщина, сильный голый зверь терзает ее, еще упругое тело, кусает сомкнутые губы, требуя поцелуя, раздвигает бедра, которые слиплись намертво в страхе и брезгливости… вот он в ней… жестко, бесцельно… движения, ужасающие своей монотонностью садиста… вбивал себя в ее тело ритмично, неистово, яростно…как в мясо нож. Мясник и Мясо. Секунды превращались в минуты, минуты в вечность и замерзали стекляшками-слезами в пространстве…

…замереть, застыть, потерять себя в этом мире, раствориться в черной пучине, приглушить боль- боль обиды и отчаянья…вынырнуть, чтобы увидеть лунную дорожку, протянувшуюся длинными, бесконечными ногами от окна к его остекленевшим глазам. Заглянуть в них, ужаснуться, увидеть ад, и снова утонуть в пучине страха-бессознания, потерять себя, свое я, расчленить сознание и тело. И просить, просить, умолять, выпрашивать у всевышнего смерти-пожалуйста, внезапной и мгновенной…

Очнулась. На ней посапывающий, довольный хряк.
Мылась долго, остервенело, терла тело до красноты, до жжения и боли в каждой клеточке. Вымывала боль и страх, оттирала отчаянье и одиночество.
Уснула ближе к рассвету, провалившись в пучину темноты, свернулась эмбрионом.

Сон испарился, как капелька влаги, нечаянно упавшая на раскаленный полуденным летним зноем асфальт. Город просыпался, отряхивал остатки сна. За окном весело трезвонили трамваи, журчали ручьями снега, пригретые мартовским солнцем. Оголтело просили любви мартовские коты.
Сварила, по привычке, как все эти 20 лет, утренний кофе, разлила в две чашки.
Закурила…
Вынула из сумки безликий блистер с пуговками-таблетками. Отсчитала 10, добавила, для надежности, еще пять. Она все делала с верой, надеждой и любовью. Растерла в порошок, смахнула в чашку, аккуратно размешав, боясь спугнуть пенку.
На цыпочках прошла в спальню, разбудила его сладким поцелуем, с улыбкой промурлыкала:
-Милый! Кофе в постель!

Прозектор, сняв перчатки и халат, размашистым почерком выписал справку о смерти, в причине указав безликое: «Острая сердечно-сосудистая недостаточность». Закурил, сладко затянулся, глотнул кофе, мысленно подвел черту работы: «Сгорел мужик. Всего-то 45 лет».

У Верочки Альбертовны случилось горе. С четверга на пятницу перетерлась еще одна страховочная веревочка, держащая душу в теле - скончалась любимая подруга.
Последние дни маленькое сердечко Адочки, размером с перепелиное яйцо, еле-еле трепыхалось полудохлой рыбкой в хрупком теле, с выгрызенными старостью проплешинами, как шерстяной платок, обмусоленный молью. Сложный мышечный хронометр стучал робко тук…тук…с нервными паузами на отдых, он-то замирал, то разгонялся, захлебываясь в собственной несостоятельности и немощности. Адочка не пила и не ела, только изредка открывала подслеповатые, выцветшие глаза и тихо вздыхала. Верочка три дня просидела у постели умирающей, поила с пипеточки, делала уколы, спала нервными эпизодами-абсансами, сидя в кресле. В полночь с четверга на пятницу, устав бороться с усталостью, провалилась в липкий, вязкий, глубокий сон. И снилась ей маленькая смешная Адочка, резво скачущая по зеленой лужайке, яркое весеннее солнце и много-много разноцветных бабочек, порхающий в поднебесье. А в начале второго ночи сердце-рыбка вымоталось, издергалось, устало, да и затихло.
Дождавшись, когда солнце вскарабкается на горизонт, Верочка набрала знакомый номер:
-Ванечка, милый, срочно приезжай… Адочка от нас ушла.


В половине восьмого настойчивый монотонный звонок в дверь затрепыхал сердце Верочки загнанным зайцем, выпустил его из груди, погнал в голову, покружил в висках, потом опустил в живот куском острого колотого льда, подержал немножко, да и отпустил на место жительства. На пороге стоял Ванечка: немолодой, голова посеребрена опытом ошибок, но, все такой же, сухощаво-поджаристый, подтянутый, с легонькой грузностью в районе ремня. Ну, какой же он любимый и родной!
Молча обнялись. Верочка уткнулась в широкую грудь и надрывно заскулила.
В немой тиши скорбно пили чай. Ванечка свой любимый зеленый с лимоном, Верочка-соленый от капающих частым дождем слез. Потом она достала с антресоли черную бархатную коробку, с золотой россыпью бабочек, провела тонкими нервными пальцами по теплой шероховатости. Вынула с коробочки театральные туфли на шпильках. Конечно, они уже были немолоды, все - таки 15 лет, но аккуратность хозяйки вселяла в них вечность. Верочка очень любила и берегла подарок Ванечки.
Холодное, скукоженное тельце Адочки бережно уложила в коробочку, перевязала черной атласной лентой.

Кладбище домашних животных встретило пыльным, застывшим жаром, желтой обезвоженной травой, скрюченными уродцами-листьями, опадающими под ноги. На маленьком клочке пригородной земли, зажатой в тиски урбанизацией, хаотично рассыпались маленькие холмики с простенькими табличками и кусками гранита. Эпитафии…эпитафии… «Лучшему другу Рексу», «Хомячок Степа, я тебя не забуду», «Навеки в наших сердцах» …
Иван, поплевав на руки, начал рыть пристанище для усопшей. Грубая, жесткая, каменистая почва, пронизанная клубком белесо-серых нервов-корней, не хотела поддаваться. Лезвие лопаты натужно поскрипывало, натыкаясь на камни. За полчаса управился. В земляную нишу опустил черную коробочку с золотой россыпью бабочек. "Бух!...бух!.."- глухо отозвались комки земли, падающие на картон.
Холмик. Букетик августовских астр…постояли. Верочка Альбертовна утерла кружевным платочком глаза, последний раз всхлипнула, подавилась солоноватой горечью. Взяла Ванечку под руку, опираясь, поковыляла к машине. Яркое солнце жгло в спины.

-Верочка. Ты переедешь ко мне?
-Ванечка! Ну, как ты можешь в такую минуту думать о нас!?
-Верочка, но все эти годы я ждал, надеялся…
-Да, да, да, Ванечка! Я помню. Я знаю…
-Верочка, моя милая, любимая Верочка, я прошу тебя стать моей женой. Ты согласна?
-Да, да… через год, когда закончится траур по Адочке. Я не могу сейчас никак!..
-Ну, что ж, Верочка Альбертовна, подождем год... целых 15 ждал... а, что такое год, по сравнению с 15?!

Иван Степанович-моложавый мужчина,70 лет, доктор наук, доцент кафедры, уважаемый и любимый коллегами, студентами, просто знакомыми и соседями,15 лет красиво ухаживал за Верочкой. Все эти годы он звал Верочку замуж. Но, было одно "НО" - любимая подруга Верочки Альбертовны Адочка. У Ивана Степановича была жуткая аллергия на собачью шерсть, а у Адочки - истерическая идиосинкразия Ивана Степановича…
Все 15 лет Ванечка надеялся и ждал сегодняшнего момента.
-Ну, что ж, подождем еще годик-были его последние слова


Вечером Верочке позвонила первая жена Ивана Степановича…

Рассвет растворился в ночной черноте, как сливки в кофе. Разводы слоистых завихрений, замешанных на переходных контрастах, точках пенентрации, размылись, перемешались, родили близорукое восприятие мира. Перед воскресным утренним дождем мир замер, застыл, затаился в укромные, тихие, сухие порочные норки…
Город застрял в томном, ленивом сне выходного, в утренней прохладе сбившейся простыни лета.
Она, зажав колени тугим обхватом сцепленных ладоней, сидела на кухонном полу. Перед ней в рядок выстроились оловянными солдатиками четыре пузатых чашки из-под кофе, как всегда, убойного объема. Очень редко она пила кофе мензурками, да и то, под нажимом интеллигентной обязаловки привычек общественности…чашки беременели коричневым осадком гущи, размазанной по стенкам.
Внутри звенела пустота, немая и безмолвная, чистая стерильностью операционного поля. Только автопилотный лязг живого сердца, работающего в три такта: систола, диастола, пауза напоминал о том, что все еще жива…

10 часов жизни назад.

Тонкие струйки-змеи душа прохладой стегали нервное тело, отдавали жизненным крещендо по рецепторам кожи. Остатки мыльных пузырей-грез неравномерностью толкались у канализационного слива. Тело ныло и горело, как триста лет назад у прародительницы, одновременно и неистово захлебывалось, тонуло в желании плоти…почему-то наивно и впервые немело, не желало повторений. Тело звало и манило, мудростью звало и не слушало ошалелого разума…
Она растерла тело нежностью белой махровости, очертила неровный овал, на запотевшем зеркале… увидев бледный лик, улыбнулась натужно, проговорила по слогам: « Привет! Ну, и дура, ты!»
Ловкими привычными движениями нанесла крем на упругое загорелое… удивленно уставилась на себя в большое зеркало, засмотрелась на неприкрытое одеждой
тело, застыла… встрепенулась, потрогала аккуратно ноготком родинку над правой грудью, скользнула вниз-вот еще одна! Крупная, одноглазая карая, со спичечную головку, слева от пупка… лобок… бедра… колени… щиколотки… все родное!..
надела красное белье: кружевное и шитье…сверху прикрыла платьем, надела шаткий каблук
Звонок. Такси ждет!..


В его сорок за плечами было 12 лет брака, редкая височная седина и легкое брюшко семейной сытости. Первые десять лет пронеслись незаметно, сладко, уютно и, наверное, надежно!?.
Начальная влюбленность сменилась стойкой неоспоримой привязанностью, надежными рудиментарными отношениями привычного брака. Вначале новорожденность, после пылкости туманных эмоций, замешанных дрожжевым опарным методом на пылкости первичных чувств, гендерного превосходства и дефлорации отцовства, потом - детские температуры, молочные зубы, ветрянка и краснуха, первый класс, в пунктире-записки участкового педиатра. Параллельно- послеродовая депрессия жены-матери, приятные округлости в районе бедер и грудных желез, через год после родов, после прекращения грудного вскармливания, грудь скукожилась недосушенным плодом абрикоса-недоспелой курагой… жидко растекалась в постели...но он сладко целовал, такие родные пупырышки-соски…

Браку исполнилось десять! Все вошло в ритм часового механизма: будни-выходные, по календарю праздники, летом-море, зимой-лыжи. Утром свежесвареный кофе и полезная для здоровья овсянка. Пересказ, во время ужина, дневных забот, с годами-больше для галочки. Два раза, на неделе, исполнение, почти, как в мифах, супружеского: во вторник и в субботу, где-то так заладилось в начале, потом выбилось из графика, удивилось постоянством, вернулось на свои круги - устоялось. Исключения случались, почти, как сбои, выходы из правил, после праздников или в отпуске, но после возвращения жизненных позиций в свое русло, все возвращалось на свои узаконенные, прижитые места, согласно календаря, как вторник и суббота.
В эти вторые и шестые сутки недельного календаря, она, после затяжного душа, долго трепыхалась у зеркала, натужно и нудно, как-будто искала подтверждения своим действиям: терла едким запахом крема в треугольнике лица и вялом декольте, не знавшем никого, кроме мужа. Он, бросив книгу на полустранице, прерывал обоюдный мазохизм на 10 минуте, подходил сзади наскоком, некоторое время всматривался, оставаясь на горизонтали недодуманной мысли своего шероховатого ума, потом резко ее разворачивал к себе, грубо целовал. Она не противилась, но глупо и однообразно молчала. За 10 лет ни одного слова, ни звука… обряд… как всегда!
Потом оказывались в накрахмаленной постели, где каждая возможная складка могла разрезать душу, но все было, заведомо, выглажено и выверено,
как закон истин: она снизу, он-сверху, не иначе! Он проходил по знакомому, изученному маршруту: губы-грудь-ноги-лоно… когда ее чрево наполнялось влагой, он входил медленно, неспешно, без особых излишеств эмоции, в ее узком тугом туннеле, немного разносившимся после родов, было тупиково приятно. Мышцы иногда хватали оргазмом или другой пряностью узости чувств. Но его поступательные движения всегда были приятны только для него. Некоторые называли это оргазмом, он-звал это приятной мышечной расслабленностью...
после она благодарно целовала, отчего-то в лоб, вскоре подрывалась в бег, подмыться в душе, смыть его белок, пронизанный насквозь У-хромососами, которые так и оставались белесым комком на животе. Презервативы она ненавидела, спираль внутри матки не прижилась, таблетки-игнорировала, как класс. Иного выхода не оставалось, а аборты-были не его методом контрацепции…

На 11 году семейного уклада он устал, за 12 - привык, и все превратилось в ритуал с завтраками-ужинами, семейными праздниками и отпусками два раза в год на десять дней летом и зимой, в самый востребованный период.

В том, что может быть иначе, он не задумывался, не сомневался. Все случилось самопроизвольно, как обычно случается летний дождь или зимняя вьюга. У него, вдруг, расшалилось сердце, вызвал скорую. При осмотре оказалась банальная «ситуационная реакция на стресс»… взял у доктора контактный телефон, она-редко оставляла свой мобильный, а тут что-то как-то, где-то так вот….
Первый и второй раз позвонил по-существу… третьему звонку предшествовала мотивация с примесью личного мужского…


Все обернулось банальной чашкой кофе, выпитой залпом в разговоре о здоровье и потребностях, нежности и страсти половой…
Потом еще литр-два кофе…завтрак…обед…ужин…
Отели, съемные квартиры, пустующие квартиры друзей…
Он не мог без нее, не мог с ней…
В последнюю встречу, она опоздала.
Две чашки кофе и два сока… потом ужин…
Огромная кровать!..
Свет луны сквозь незаштореное окно, широкая полоска полнолуния. Черное и красное. Голое тело… он снизу, она-сверху, долго и настырно, замирает сердце…ее пульс у него в груди,… потом гладить пальцами позвонки, чувствуя каждый парный отросток, от атланта до крестца, влажные скользкие движения… кудрявая каштановая прядь смешно щекочется….
Она напряглась… застыла…

Душ. Сигарета… он свыкся с ее привычкой: не ворчал, не учил, не настаивал, принял вместе с ее взбаломашенностью характера и диким темпераментом…


Поправила спустившийся чулок, оголив нахально бедро, затушила грубо окурок, почти по-мужски, переломив пополам… - Прощай! Я ушла!...
Хлопнула дверью. Не обернулась…

Он сидел, уставившись на левое запястье, на котором красовались уродливой жабой новые часы. «Какая гадость» - повторял он, - «какая редкостная гадость!». Настроение с утра было безвозвратно испорчено.

А вчера так все было замечательно! Он рано проснулся, умылся кубиками льда, побрился, уложил волосы на пробор. Мама всегда говорила, что этот пробор, немножечко налево, так его молодит. Выпил чашечку крепкого кофе с эклером. Мама знала о его любви (мама, впрочем, знала все) и по-воскресеньям их пекла, начиняя нежным заварным кремом. Такие эклеры могла готовить только мамочка, а еще она обязательно добавляла лимонный сок в крем, совсем чуть-чуть, самую малость, но какой был божественный вкус!
С предвкушением радости, он выкурил утреннюю сигарету, выпуская дым кольцами в голубое безоблачное небо. Еще была обедняя сигарета и сигарета на ночь. Мамочка сильно его бранила за курение, но ведь ему уже 40 лет и он имеет полное право на свои маленькие слабости.

Все складывалось просто замечательно, лучше не придумать. Сегодня он шел покупать часы, на которые копил целый год.

Целых полтора часа он выбирал часы. Примерял на правую руку, на левую, вертел в руках, нюхал, слушал правым ухом, потом левым, почти, что не лизал. Одни, вторые, третьи, четвертые…опять первые, за ними те прозрачные, в которых виден механизм. Еще раз на левую, потом на правую, перевернуть, заглянуть…
А девушка-консультант все серела и серела лицом, ее движения становились все более агрессивными. Даже ангельское терпение когда-то сдыхает.
-Мужчина! Сколько можно примерять! Пора уже знать и меру! Вы ведь не станете их покупать, у вас даже денег таких нет!
-Я? У меня? - он залился красными крупными пятнами. - Да у меня!- и вывалил все содержимое кошелька на прилавок. - Вот! Пакуйте!

А, сегодня утром проснувшись ближе к обеду, он сидел полчаса в своей кровати и, уставившись на левое запястье, на котором красовались уродливой жабой новые часы, все время повторял: «Какая гадость, какая редкостная гадость!». Настроение с утра было безвозвратно испорчено.

Несуеверная отнюдь. Кошка дорогу перебежит-фиг! Черная дорогу кошка-два фига! С левой встала-что за ерунда? По дереву говорите постучать? А где -то дерево нынче найдешь? Все ДСП та ДВП! Дубовые массивы мебельные нынче встречаются редко-дефицитно. Стучать по дурной деревянной голове? - моветон.
Не нужны мне суеверия, мне с ними в этом мире, перполненном цивилизацией, в напряг и тягостно. Не верю я в суе_.

Хотя, наверное, все- таки вру.
Есть у меня своя система суе_веры, как у всех «наших».
Первый вызов с бабы-все дежурство фуфел.
Первый вызов с 5 этажа без лифта - значится ходить тебе, голубка, все пешком и не меньше 5-го!
Хорошо, что жизнь полна оптимизма. Хорошо, что верю (не в_суе) в лозунг, который в поликлинике возле лестницы: "Лестница лечит!" туда же мой любимый "Жизнь-это движение!"

С утра повалило несказочно, как гамно при диарее.
Первый, как и положено, с моим таким еврейским счастьем, к бабе на 7-й с лифтом в отгуле.
У порога встретил мужичок. Сусаниным повел в комнату девичью, где три красавицы, одна другой краше. Только не обещали они мне пира на весь мир, а полотна и подавно.

Старшая совсем бледна и плоха была телом.
5 лет после инсульта коровой мычала, растеньем жила. Сын за бугром, исправно деньги переводил. Три сиделки посменно ухаживали: кормили, поили, выгуливали в инвалидном кресле на балконе, растирали, разминали...
А тут сын прилетел, первый раз за 5 лет. Вчера, как прилетел. А мама взяла и "обрадовалась" очередным инсультом.
Приехали на тело с давлением верхним 70, хлюпаньем и хрюканьем. Анамнез-говно, статус -и того хуже. Сиделки -все медсестры с 18-й, рады услужить, потому, что бабка-лакомый кусочек, сутки - трое за 400 у.е., в стационаре с натяжкой 150, тут одна пациентка, а там -под 50-60.

Только сын отморозок. За два часа работы над телом один раз вразумительное услышала, когда вопрос стационара стал.
-А когда она умрет? Сколько денег это будет стоить?