В начале марта, пропустив самую темень, но и рассвета не дождавшись, наши больные и беззащитные души насквозь продувает весна. Видимая безмятежность и бытовое спокойствие покидают нас: хочется лететь как можно выше, хочется писать письма адресатам с детскими кличками, хочется расцарапать колени о старый, покосившийся забор, до смерти хочется – в конце-то концов! – заявиться под такое многообещающее когда-то окно на улице Сталеваров, и обязательно с бутылкой молдавского портвейна, с непременным Пастернаком в голове, да с наивными синими георгинами. Сесть на лавку, выбить пробку, прищуриться отсвету красной люстры на четвертом этаже: где ж ты там? Родители не дома ли? Потом, позже робко постучим, оценим тяжесть шагов за дверью и стремглав кинемся вниз; а сначала выпьем, почувствовав юношескую свободу и ощутив ее как непреложную привилегию: знать три аккорда, песни Цоя наизусть, и буру, и треньку, и ходить, вытянушись, по перилам восьмого этажа под возмущенные крики, и каждое второе слово вставлять матерное.
И хочется еще – настолько, что все готов отдать, -- поменяться жизнями с кем-нибудь совсем неиспорченным, наивным, безгрешным, только начинающим жить; и кажется, что сейчас-то уже точно знаешь: вернись вдруг обратно эти вспышкой мелькнувшие шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет – ты точно знал бы, что делать, когда и зачем. И было бы оно, конечно, по-другому, по-новому, без прыжков через ограды, без стекол разбитых, без порезанных вен и тонкого шрама у легкого; без темных подъездов и пачек «Беломора», без угнанного мотоцикла «Чизетт» и трижды сломанного носа; без качающегося и мутноватого вида Колокольникова переулка – такого, каким он кажется июньской ночью хорошо выпившему подростку с крыши девятиэтажной сталинки. Толкнешь оконную раму, чтоб влезть на чердак, зазвенит пыльное стекло, захлопает крыльями испуганный голубь, крикнет бесшабашная юность: за мной! догоняй! догоняй! – да разве ж догонишь? Только стоять и завистливо улыбаться вслед, понимая холодный мартовский ветер как зыбкую и обманчивую дорогу к лету жизни, скоротечному и необязательному.
Странно, и неожиданно, но – хочется весной тех неумелых, казавшихся глупыми и наивными отношений, которые – еще без запаха, еще без опыта, даже без поцелуя, без высказанной в хоть какой-то форме приязни и сложившейся привязанности, лишенных напрочь сердцебиения даже, касания руки, нерядового взгляда, шарикового номера телефона на смятой салфетке – хочется, и все тут. И каждое предложение расползается на полстраницы, и каждый встреченный кажется одноклассником, и вытаскивает память, любуясь, из пыльных, затянутых паутиной закоулков, один и тот же майский вечер: только что прошел ливень, и не слышно автомобильного гула, и даже птицы, и белый, тускловатый след самолета, и радуга над Лужниками. Говорим о чем-то простом и невесомом: да помню, ясное дело, только на перемене, а не после уроков; да где ж взять билеты в «Кодак», не стало в палатках темного чешского пива, а дальше – кто его знает? – наверное, найдем работу и поженимся, вот только не забыть отдать друзьям ключи, разъезжаясь на лето, чтобы писать друг другу письма до сентября. Ситцевое платье, гладкие колени, колючий взгляд, веснушки; подумать только, рыжая! Рыжая, как яркое весеннее солнце – светит, закатываясь за высотки, прямо в глаза: сморгнешь, а вокруг – душные стены в стандартном евроремонте, фотографии постаревших родителей на бюро под зеркалом, яичница на кухонном столе. Выдохнешь – а за углом уже и тридцать; лень выходить из дома по субботам и воскресеньям, три мобильника звонят без всякого перерыва, бесконечный сериал, счета, грустные пьянки, нависшее небо из кварцевых ламп, и не думается до пяти, и мучительно хочется спать к половине девятого.
Весенний сон недолог: вот уже и цветной бесконечный мир, подпрыгнул, перевернулся и уместился в серой луже под зимними еще колесами; в этом отражении нет иллюзий и надежд, придыханий и бесконечного лета; только правда сухой реальности, живущей в отрезке от девяти и до двенадцати, -- в условном промежутке, который некоторые называют почему-то жизнью.
