И исшед вон … плакася горько.
(Евангелие от Луки. 22:61-62).
Человеку снится туман, золотые льды,
будто нет никакой любви, никакой беды,
ни ночных звонков, ни дневной череды обломов.
Будто все пришли, кто не может уже прийти,
кто давно иные избрал пути:
сходят с мраморных плит и советских фотоальбомов.
Каждый снова молод, хорош, правдив,
в рюкзаках у них непростой мотив:
две струны, трын-трава, недоучка-скрипка.
Вновь аккорды знакомые ищет во сне рука.
Завтра будет зыбкой его тоска,
как сейчас – неподдельна его улыбка.
Оживают сразу столько любимых черт,
окружают его, поздравляют неясно с чем,
достают стаканы, коньяк и шпроты.
Человек просыпается на заре,
понимает, что на календаре
нынче праздник Страстной субботы.
Человек опять невесел, незряч, несмел,
не умеет смеяться, как не умел.
Тёмен день, и во мраке сада туманны лица.
Чем бессмертней – тем ярче пылают черновики:
так славней всего изменяют ученики,
и на смерть за тобой готовые, и в темницу.
И опять колыма: на работу-домой-домой.
Тащит крест в одиночку, ещё он живой-живой.
А посмотрит в зеркало – отшатнётся:
там в глаза ему младенец глядит седой,
на него не похож ни одной чертой,
тянет руки, заливисто так смеётся.
(с) Борис Кутенков
