Я однажды сказал, что когда слышу, что мы живем в какое-то не то время (скучное и аморфное), я чувствую раздражение на чужую трусость и глупость. И, если проговаривать всё до конца, на человеческую бездарность.

Потому что (а я его иногда вижу почти физически, как мыс или обрыв) нынешнее время совершенно беспрецедентно. Такого просто не было. Это не связано ни с политикой, ни с культурой, ни с экономикой, а только с самим временем. Его тканью, плотностью. Материалом этого времени.

Оно стало иным.

Как постоянная война или катастрофа.

Почти невозможно оглянуться.

Раньше ты жил в империи, а завтра за твоим левым плечом эта империя рассыпалась, как пакет с солью, и уже никогда не соберется. А еще через несколько лет ушла под землю другая страна (вместе со страхом и свободой), и тебе опять некогда обернуться. И скоро растает третья.

И так до бесконечности.

Это так (если представить себе), как будто ты стоишь на узкой полоске, мыске высокой горы, а за тобой постоянно осыпается земля.

В этом есть – огромное чудо и удача.

Счастливый жребий.

Ибо тебе ничего уже не остается, как только жить в настоящем.

(Люди так мучились, как этого достичь, придумали целые духовные практики, а тут нам это дается за просто так: как единственное, но обязательное условие – на, возьми. Если ты не дурак и не трус – ну, разуй глаза: посмотри. Но не разувает и не смотрит – живет, как в темном углу, стонет. Бедный маленький зайчик, серая мышь. «Завтра будет еще печальней».

– Да ты что? Завтра будет еще ужасней, еще прекрасней, еще невозможней.

Но диалога не происходит. Не вытанцовывается.)

Потому что дело не в рушащихся странах и рассыпающихся империях... И даже не в потоке постоянного обновления (от гаджетов до информации – это если на ничтожном уровне, потому что сами по себе все эти гаджеты и информация – ничего не стоят) и не в почти моментальном устаревании всего...

А в том, что мы должны жить сверхинтенсивно.

Постоянно копая себя. Вы-ка-пы-ва-ясь.

...

– Вы знаете, – сказала мне в разговоре Слава Швец, – мы ведь это – тот классический герой, оставшийся без героического времени, мученик – но без явных мучителей, то есть почти «лишний человек» а-ля нулевые. Настоящий, живой герой, которому невозможно проявить героизм в будничной войне или на арене амфитеатра и которому ничего не остается, как обращать героизм – внутрь себя.

– А это всё равно что воин с мечом, не найдя никого, орудует этим мечом внутри себя, потому что раз такая судьба и такой меч – что-то же с этим надо делать.

(Конец цитаты.)

...Вера Павлова однажды заметила в одной давнишней нашей телефонной короткой беседе: «Конечно, раньше можно было писать чернилами. А теперь – только собственной кровью. Как если бы в чернильнице – была кровь. Или в шариковой ручке – шариковая сукровица (это уже, кажется, я добавил)».

Это, конечно, очень уязвимо и хромает.

Слишком книжное сравнение.

Претенциозно.

Но мы вообще, наверное, очень потешно смотримся со стороны.

Такие перекрученные, придуманные, манерные, нарциссичные. Смешные.

Пишем своей мужской, женской, детской – или даже чужой, нерожденной – кровью.

Ворочаем меч.

Выкапываемся за всех.

Но что делать, если вы все живете сейчас – в НАШЕ время.

Я им не стала матерью,
я им осталась тьмою.
Я им не стала скатертью-
дорогой, осталась – сумою.
Вдохом не стала, выдохом.
Выплеснула, как воду.
Я им не стала выходом.
Я им осталась входом.

(с) Деловая газета «Взгляд», Дмитрий Воденников комментирует стихотворение Веры Павловой.