Эсфирь Коблер



«СУМЕРКИ». ЧАС МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ
(Размышления о поэзии Евгения Баратынского)


Всякое столкновение с гением меняет судьбу человека. Столкновение с гением Пушкина имело для всей России особые последствия. Он на два века вперед определил национальное самосознание и задал вектор творчества в поэзии, прозе, философии и определил нравственный потенциал, потеря которого весьма чувствительна для современной России. Однако сосуществование рядом с гением такого духовного масштаба заставляет других людей с творческим началом быть особенно критичными по отношению к себе, искать свою, никем не проторенную дорогу. Более того, можно сказать, что поздний Пушкин не был понят современниками. Проза вызвала недоумение. Только два таких литературных гиганта как Толстой и Достоевский признали, что писать прозу так, как Пушкин – четкую, ритмизированную, прозрачно-ясную - даже им не под силу.
Поэзия Пушкина последних лет, исполненная глубокого религиозно-философского смысла, не была опубликована при жизни поэта. Когда Пушкин погиб, три человека, лучшие поэты того времени, и в разные годы ближайшие друзья Пушкина- Жуковский, Вяземский, Баратынский – разбирают его бумаги. И что же они находят еще не опубликованным? «Медный всадник », лирику – «Отцы пустынники и жены непорочны», «Из Пиндемонти», «Когда за городом, задумчив, я брожу» и т.д., прозаические отрывки – отрывки, каждый из которых звучит как тема гигантской симфонии. Прочитав это и подготовив к публикации, все трое могли воскликнуть: «Кого мы погубили, россияне!» Посмертное соприкосновение с гением и человеком, которого они потеряли, и пути с которым у них разошлись еще раньше, определило и их дальнейшее творческое существование. Жуковский приступает к главному делу своей жизни – переводу «Одиссеи». Вяземский окончательно бросает поэзию и пишет «Записные книжки князя Петра Андреевича Вяземского», которые и составили его посмертную славу. А поэт Евгений Баратынский (Боратынский - разное написание сложилось исторически) становится тем, кем его много лет назад увидел Пушкин. Сборник «Сумерки» - вот что сделало его таким.
В 30-е годы х1х века поэзия Баратынского оставляла публику равнодушной. Когда вышел сборник лирики 1835 года только Пушкин, Вяземский и Жуковский оценили его. Пушкин по этому поводу писал, что «Баратынский у нас оригинален, и был бы оригинален везде, ибо мыслит». И Пушкин, как всегда предельно точен. Баратынский не поэт-философ, - таковыми можно считать Тютчева, Брюсова, Блока, в какой-то мере Николая Гумилева, - а поэт-мыслитель. В нашей литературе таких всего двое – Евгений Баратынский и Иосиф Бродский. Недаром Бродский поэзию Баратынского ставил выше поэзии Пушкина. Поэт- мыслитель это особая категория. Поэт не чувственно-словесного материала, не трансцендентного размышления, а человек, мыслящий, думающий об основах человеческого бытия. То, что сейчас называется антропологической философией.

Все мысль, да мысль!
Художник бедный слова!
О, жрец ее! Тебе забвенья нет;
Все тут, да тут и человек, и свет,
И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Не приходится отрицать, что современная поэзия – это поэзия мысли, то, что иные даже называют «заумью». Баратынский почувствовал, что эпоха чувственной поэзии проходит, опередив в понимании искусства всех своих современников. Но подобное «мыслительное» видение искусства может быть либо ироничным, либо трагичным.

Резец, орган, кисть! Счастлив, кто влеком
К ним чувственным, за грань их не ступая!
Есть хмель ему на празднике мирском!
Но пред тобой, как пред нагим мечом,
Мысль, острый луч! Бледнеет жизнь земная.

Я не буду разбирать сборник «Сумерки», не буду рассматривать отдельные стихотворения. Я хочу показать, что мышление поэта и человека Баратынского, мышление ультрасовременное, более относится к веку ХХ1, чем к Х1Х и потому читать- то его только теперь и будут. Иосиф Бродский как последний гений культурологической эпохи почувствовал это очень точно. Мое глубокое убеждение состоит в том, что тот период развития человечества, который мы называем человеческой культурой – в широком смысле слова, - и который составляет несколько десятков тысячелетий, период этот закончился в конце ХУШ века. Как это не парадоксально прозвучит, но все великие достижения века девятнадцатого и двадцатого в литературе, музыке, живописи, философии есть итог, переходный период к совсем иному существованию человека, - и это окончательно утвердилось сейчас, в ХХ1 веке, - название которому «техногенная цивилизация». Существование и пребывание человека и человечества имеет в техногенном мире абсолютно иные черты. Один из основателей антропологической философии Мартин Бубер так пишет о новой эпохе: «…антропологический вопрос, подразумевающий человека в его специфической проблематике, прозвучал в ту пору, когда был расторгнут изначальный договор Вселенной и человека и человек почувствовал, что он в этом мире пришелец и одиночка. Конец этого образа мира и, следовательно, его надежности повлек за собой и новые вопросы беззащитного, бездомного и потому проблематичного для самого себя человека». (М.Бубер. «Два образа веры».М., 1995, стр. 170).
Самое загадочное стихотворение Баратынского «Недоносок» толковалось не один раз. Но, если посмотреть на него, как на определение того, каким же чувствует себя человек в мире, где, по определению Эйнштейна, время относительно, а пространство бесконечно, но замкнуто, то оно (стихотворение) приобретает до болезненности современное звучание.

Я из племени духов,
Но не житель Эмпирея,
И, едва до облаков
Возлетев, паду слабея.
Как мне быть?
Я мал и плох;
Знаю: рай за их волнами,
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землей и небесами.

Все перипетии духа между небом и землей – удел современного человека. «В тягость роскошь мне твоя, О, бессмысленная вечность!» Человек, обретя бесконечные знания и создав новую, техногенную вселенную, порвал свою связь с Божественной вселенной, с естественной природой, «был расторгнут изначальный договор», а за это надо платить чувством одиночества человека во вселенной.

Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала,
О нем дружелюбной заботы полна,
Язык для него обретала. …
Но, чувства презрев, он доверил уму;
Вдался в суету изысканий…
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний.

(Стихотворение «Приметы»).

Конечно, тоска по «золотому веку человечества» у Баратынского идет от французских просветителей, от Руссо с его «Договором». Непосредственно сборник «Сумерки» написан также под огромным впечатлением философии Шеллинга. Но, повторяю, я не рассматриваю отдельные стихотворения или литературные влияния, я пытаюсь доказать архисовременность стихов Баратынского. Современный человек, создав новую, техногенную природу, вновь оказался в статусе первобытного человека в новой им созданной цивилизации. Отсюда, по моему глубокому убеждению, интерес к язычеству и появление новой мифологии в искусстве. Одиночество присуще в техногенном мире каждому конкретному человеку. И это, пожалуй, самая страшная плата новой эпохе. Одинок человек и одинок поэт.

Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.

Насущность и полезность – критерии современной цивилизации. Личностное начало и ценность стирается, а потому докричаться, пробиться к другим сердцам почти невозможно.

Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос,
Я дни извел, стучась к людским сердцам,
Всех чувств благих я подавал им голос.
Ответа нет!
(«На посев Леса»).

Мартин Бубер, рассматривая наследие Паскаля и Канта, приходит к выводу, что новая эпоха вновь поднимает фундаментальные проблемы: «что есть мир, который познает человек? Как вообще может познавать мир человек в его конкретной действительности, в каком отношении находится он к этому… миру? Что этот мир человеку и что ему человек?» (М.Бубер «Два образа веры», М., 1995, стр.173). Евгений Баратынский первым в нашей поэзии понял, что мир, который вступает в новую эпоху, весьма неуютен как для отдельного человека, так и для всего человечества.
Апокалипсические видения стихотворения «Последняя смерть» отличаются от подобных предсказаний своей технической конкретностью, и это заставляет нас задуматься о том мире, в котором мы живем здесь и сейчас.

Есть бытие; но именем каким
Его назвать?
Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье. …

В дивных видениях поэта:

Сначала мир явил мне дивный сад;
Везде искусств, обилия приметы;
Близ веси весь и подле града град,
Везде дворцы, театры, водометы,
Везде народ, и хитрый свой закон
Стихии все признать заставил он.
Уж он морей мятежные пучины
На островах искусственных селил,
Уж рассекал небесные равнины
По прихоти им вымышленных крил;
Всё на земле движением дышало,
Всё на земле как будто ликовало. …

Вот проходят века, и что в пророческих видениях?

Желания земные позабыв,
Чуждаяся их грубого влеченья,
Душевных снов, высоких снов призыв
Им заменил другие побужденья,
И в полное владение свое
Фантазия взяла их бытие,
И умственной природе уступила
Телесная природа между них:
Их в эмпирей и в хаос уносила
Живая мысль на крылиях своих;
Но по земле с трудом они ступали,
И браки их бесплодны пребывали.

Последняя смерть последнего человека наступает именно в силу его техногенного величия.

Величествен и грустен был позор
Пустынных вод, лесов, долин и гор.
По-прежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло,
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло.
Один туман над ней, синея, вился
И жертвою чистительной дымился.

Видения Апокалипсиса есть еще в «Ветхом завете» не говоря уж о «Новом». Но пугает то, что Баратынский представляет нам конкретно- технические образы. Мы к ним привыкли, но во времена Баратынского они просто не существовали. Мы сейчас живем в мире, где разделённость человека и вселенной, человека и Бога, человека и природы, человека и человека является данностью. Техногенная цивилизация поставила между всеми дуалистическими парами своего посредника – технику. Исключение - Человек и Бог - все-таки существует как непосредственная связь, поскольку «Бога нельзя познать, Бога можно только почувствовать в своей душе» (Лев Толстой). Но не все могут уповать на Бога, большая часть человечества перестала Его чувствовать, в лучшем случае, чествует традиции. Отсюда и невозможность пробиться к другой душе. Я не буду рассматривать поэму «Осень», ее прекрасно разобрал Иосиф Бродский, но приведу только небольшую цитату, подтверждающую мою мысль об одиночестве, которое присуще не только человеку и поэту Баратынскому, но и почти каждому из нас.

Ты, некогда всех увлечений друг,
Сочувствий пламенный искатель,
Блистательных туманов царь – и вдруг
Бесплодных дебрей созерцатель,
Один с тоской, которой смертный стон
Едва твоей гордыней задушен.

В такой жизни смерть не является чем-то устрашающим. Индивидуальная ценность жизни перестает существовать как в личном, так и в общественном понимании. Мы с вами свидетели обесценивания жизни как категории философской, так и в бытовом понимании. Евгений Баратынский об этом сказал почти два века назад.

На что вы, дни!
Юдольный мир явленья
Свои не изменит!
Все ведомы, и только повторенья
Грядущее сулит.

Философское явление меняет свой знак на противоположный бытовому. Стихотворение «Смерть» яркое тому подтверждение.

Смерть дщерью тьмы не назову я
И, раболепною мечтой
Гробовый остов ей даруя,
Не ополчу ее косой.
О, дочь верховного Эфира!
О, светозарная краса!
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса. …
Недоуменье, принужденье –
Условье смутных наших дней,
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей.

Однако, при всей драматичности и даже трагичности, нельзя представлять поэзию Баратынского как нечто темное, предвещающее лишь отчуждение и смерть. (Существует даже «Сайт темной поэзии», где помещены самые мрачные его стихи). Нет. Поэт- мыслитель беспощаден в своих рассуждениях, но не оставляет надежду на человечность человека, в чем нам, жителям того самого будущего века, который он предвидел, стоит поучиться. Да, говорит поэт, «жизнь для волненья дана: жизнь и волненье – одно». Но, пройдя все испытания, мы не должны оставлять надежды.

Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
(«Пироскаф»).

Тот космос, та вселенная, в которой мы живем, тот техногенный мир, который мы выстроили, требуют полного переосмысления всех ценностей. Пожалуй Евгений Баратынский первым в нашей поэзии почувствовал это, а потому он современник ХХ1 века. Он нашёл своих читателей.

Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.