119 лет назад умер Антон Чехов. Ему было всего 44 года.
Его похороны превратились в многотысячную демонстрацию, землю из Таганрога, которую насыпали на его могилу на Новодевичьем, разобрали, как святыню, в первые дни…
… Мне трудно писать о Чехове, потому что центром русской литературы для меня с первой страницы навсегда стал именно он. Его способность к гармонии слова и совершенство стиля так потрясли меня еще в школе, что, мучаясь над своими прозаическими текстами (рассказами и повестями) и не находя слов, разрывая и вновь принимаясь писать, я искренне горевал оттого, что Чехов, бедный, милый, человечный Антон Павлович уже умер. И поэтому я не могу пойти к нему и умолить открыть мне тайну сложения слов.
Я прочел его всего как безумный, словно не помня себя, большими глотками, как умирающий от жажды в пустыне пьет холодную воду долгожданного родника. И начал читать заново. Но мне было мало и я учил его наизусть, вернее, он как-то учился сам и я вдруг обнаруживал, что могу без книги читать про себя и «Скучную историю» и «Палату номер 6» и «Дуэль» целыми главами. Именно от Чехова я пошел дальше, к Толстому, Куприну, Гаршину, Бунину, Аверченко, Тэффи…
Я проходил сквозь миры прозы Чехова, как по бесконечной анфиладе прекрасных комнат, где можно приостановиться, отдохнуть и идти дальше, не видя конца и наслаждаясь бесконечной сменой чувств и впечатлений. Его страницы пробуждали во мне не только способность мыслить, но и смирение перед исполинским величием человеческого духа, во мне оживало стремление потрясти весь мир… И нежелание это делать. Хотелось просто молчаливо стоять в стороне и наблюдать.
Его коричневые дореволюционные томики (я предпочитал читать старые, современные ему издания – казалось, что так он ближе) стали одним из моих путеводителей по жизни, чувствам, страданиям, страстям и разочарованиям. Именно Чехов объяснил мне, что страдать и разочаровываться тоже нужно уметь. Помню свой восторг или лучше сказать опьянение от осознания своего причастия глубоких мыслей, трагической, пронзительной жизни, поразительных, граничащих с откровением, истин.
Передо мной чередой проходили священники, инженеры, учителя, мужики, благородные женщины, крестьянские бабы, мыслители, мечтатели, визионеры, музыканты, вся суть и все содержание старой России, та далекая жизнь, которую я почувствовал, полюбил навсегда и даже при недолгой разлуке с нею скучал и томился. Хотелось начинать жить иначе прямо сейчас, здесь, глубоко мыслить, творить, искать в себе самом неведомые, притягательные глубины. Я шел по прекрасным тропам Чехова, чувствуя, что иду по прекрасной стране, которая до этого жила для меня только в картинах прерафаэлитов, а теперь окружила меня и увлекла за собой в трагический, неповторимый, притягательный мир этих давно ушедших людей, похожих на тени на театральном занавесе.
Когда я долго читал Чехова, современная речь начинала казаться мне грубой, дома топорными, музыка вульгарной, а лица безвкусными и вытертыми, как старое замшевое пальто. И мне очень хотелось хотя бы на миг взбежать по ступеням старого барского дома с белыми колоннами, войти в комнаты, услышать издалека звуки рояля, разговоры и смех, почувствовать то, что они, его герои, не решаются сказать словами, боясь силы освобожденного из уст слова.
Я открывал для себя красоту в том, в чем раньше не видел ее и становилось пошлым и банальным то, что раньше влекло или с чем я мирился. Помню, как вдруг то, что я читал, совпадало с запахом травы, нагретой солнцем, окрашивалось в цвет вечернего неба, подхватывалось шумом аллей или звучало музыкой, доносившейся из чьей то форточки. И до сих пор иногда запахи и звуки вызывают из глубин моей памяти те или иные чеховские образы.
Ольга Семёновна, переступив порог семидесятилетия, удивлялась — как быстро пролетели годы. Она не выглядела на почтенный возраст, как всегда — моложе, никто не давал ей настоящих лет. И напоминание о возрасте случалось лишь при заполнении разных документов, вот тогда появлялись невесёлые мысли: «Неужели мне и правда столько лет?»
Сложно сказать, что поддерживало энергию Ольги Семёновны, её жизнь не назовёшь лёгкой и беззаботной. С первым мужем развелась лет сорок назад, со вторым, гражданским, тоже не сложилось. Дочери были далеко, за границей, приезжали редко. Единственная надежда на взрослых внуков. Они, конечно, учатся в другом городе, но ведь не забывают её навещать.
Вот так и получилось, что Ольга Семёновна долгое время жила одна. Но с каждым годом она всё больше ощущала своё одиночество. Не помогали ни дача, ни заготовки на зиму, ни любимая кошка. Ведь живое ежедневное общение с другим человеком не заменят никакие современные гаджеты. Шли дни, месяцы, годы... Внук и внучка стали приезжать реже и реже.
Максим и Инна обычно оправдывались то занятостью в учебе и на работе, то личными делами. Только летом они радовали женщину — приезжали, когда поспевали черешни, вишни и яблоки на старой даче, и осенью на сбор винограда. Тогда душа Ольги Семёновны наполнялась благодатью и радостью, которую она старалась сохранить для дней своего одиночества.
Очередное лето выдалось прохладным и дождливым, поэтому черешня портилась прямо на дереве и становилась лёгкой добычей скворцов. Ольга Семёновна очень расстроилась, не хотелось оставлять внуков без фруктов. В июле распогодилось, уже стали поспевать вишни, потом опять начались дожди, и пришлось наспех собирать урожай. Одним словом, было нелегко.
Но женщина не падала духом, проводила дни в трудах и заботах — и в ожидании долгожданной встречи. Это полностью оправдалось, наконец, позвонили внуки и обещали точно приехать. В субботу Ольга Семёновна проснулась раньше обычного, везде убралась и поставила сдобное тесто, чтобы испечь свои фирменные пирожки с вишнями. Работы было много.
Как-то странно получалось, время подошло, а внуки всё не едут. Женщина подождала час, другой и решила сама позвонить, вдруг что случилось. Но младший, Максим, не брал трубку, а старшая, Инна, сказала, что очень жарко, и они с друзьями уехали на море, и забыли её предупредить. Что говорить, Ольга Семёновна очень расстроилась, ей стало горько и обидно.
Старалась, напекла столько пирожков. Кому это теперь? Женщина стояла в раздумьях у калитки своей дачи, и правда, было очень жарко. Она решила вернуться в городскую квартиру, вызвала такси. Достала приготовленные пирожки — ароматные, воздушные, с творогом, с маком и самые вкусные для любимых внуков, с вишнями. Откусила один — было совсем не вкусно.
На утро Ольга Семёновна проснулась и решила: «Не стоит так печалиться! Ведь бывало в жизни и похуже». Решительно взяла поднос с фирменными пирожками и вышла на улицу, увидела во дворе играющих ребят и, не долго думая, предложила им. Дети отнеслись к угощению с недоверием, потом, распробовав, попросили ещё. Так и пригодились её пирожки.
Внуки, вполне ожидаемо, не давали о себе знать. «Не стоит обижаться! Они молодые, у них своя жизнь... » — убеждала себя женщина. Сама звонить не спешила, зачем напрашиваться, отвлекать их. А вечером в дверь квартиры позвонили. На пороге стояла знакомая симпатичная женщина, немного моложе самой Ольги Семёновны, их новая соседка с первого этажа.
— Добрый вечер! — улыбалась гостья. — Это ведь Вы наших ребят пирожками угощали?
— Добрый! Да, это была я… — не без опаски ответила Ольга Семёновна.
— Чудесные пирожки, очень вкусные — продолжала соседка, — Мне внучка один принесла... Я к Вам с ответом. — и гостья протянула Ольге Семёновне свёрток. — Там конфеты «Вишня в шоколаде», пожалуйста.
Ольга Семёновна чуть было не расплакалась, но сдержалась, и пригласила женщину на чай. Они проговорили до самой ночи, стало так легко на душе, как не бывало очень давно. Соседки, конечно, подружились и время от времени ходили друг к другу в гости на домашние пироги. И малыши во дворе с ней здоровались, а кто постарше — предлагали помочь с сумками.
Внуки приехали почти через месяц, как раз на яблоки. Ольга Семёновна больше не обижалась, не упрекала, всех слушала, любовалась и угощала пирожками.
«Что такое дождь? Это воздух с прослойкой воды» (В. Маяковский)
Как-то, когда в очередной раз перечитывал хемингуэевский роман «Прощай, оружие!», моё внимание задержалось вот на этом месте в его девятнадцатой главе:
– Сильный дождь.
– А ты меня никогда не разлюбишь?
– Нет.
– И это ничего, что дождь?
– Ничего.
– Как хорошо. А то я боюсь дождя.
– Почему?
Меня клонило ко сну. За окном упорно лил дождь.
– Не знаю, милый. Я всегда боялась дождя.
– Я люблю дождь.
– Я люблю гулять под дождём. Но для любви это плохая примета.
– Я тебя всегда буду любить.
– Я тебя буду любить в дождь, и в снег, и в град, и… что ещё бывает?
– Не знаю. Мне что-то спать хочется.
– Спи, милый, а я буду любить тебя, что бы ни было.
– Ты в самом деле боишься дождя?
– Когда я с тобой, нет.
– Почему ты боишься?
– Не знаю.
– Скажи.
– Не заставляй меня.
– Скажи.
– Нет.
– Скажи.
– Ну, хорошо. Я боюсь дождя, потому что иногда мне кажется, что я умру в дождь.
– Что ты!
– А иногда мне кажется, что ты умрёшь.
– Вот это больше похоже на правду.
– Вовсе нет, милый. Потому что я могу тебя уберечь. Я знаю, что могу. Но себе ничем не поможешь. <…>
– Это всё глупости. Это только глупости. Я не боюсь дождя. Я не боюсь дождя. Ах, господи, господи, если б я могла не бояться!
Отъезд Веры Полозковой из России стал, пожалуй, единственной «громкой» эмиграцией среди поэтов в 2022 году. Это не означает, что русская поэзия не остается разделенной «самой в себе», но разделение пока неглубокое и не затрагивает «несущие стены». В Москве одновременно существуют такие выдающиеся поэты, как Сергей Гандлевский (участник легендарной группы «Московское время») и Евгений Рейн (которого Бродский называл своим учителем). И этой географической идиллии не мешает тот факт, что у первого на аватарке в социальных сетях стоит желто-голубой флаг, а второй подписал письмо в поддержку спецоперации.
Сирень в корзине. Художник Петр Кончаловский. 1933 г.
.
Сирень... Лиловая, аметистовая, белая — образ, любимый многими поэтами. Особое место заняла она и в творчестве Бориса Пастернака. Образ благоухающего нежно-сиреневого облака не может оставить равнодушным ни поэта, ни его почитателей, тонко чувствующих природу. И природа здесь — не просто красивый жизненный фон, а само проявление этой яркой жизни.
Сирень
Положим,— гудение улья, И сад утопает в стряпне, И спинки соломенных стульев, И черные зерна слепней.
И вдруг объявляется отдых, И всюду бросают дела. Далекая молодость в сотах, Седая сирень расцвела!
Уж где-то телеги и лето, И гром отмыкает кусты, И ливень въезжает в кассеты Отстроившейся красоты.
И чуть наполняет повозка Раскатистым воздухом свод,— Лиловое зданье из воска, До облака вставши, плывет.
И тучи играют в горелки, И слышится старшего речь, Что надо сирени в тарелке Путем отстояться и стечь.
В одном из своих эссе Бродский сделал поправку к основной формуле марксизма, сказав, что, конечно, бытие определяет сознание, однако, помимо этого, его определяют и многие другие обстоятельства, прежде всего — мысль о небытии. Эта мысль важна для Бродского и разнообразна у него. Под ее знаком существует вся его поздняя поэзия. Она не сводится только к мысли о смерти, но, напротив, окрашивает мысль о жизни, которая в гораздо большей степени есть не присутствие, а отсутствие: собственное отсутствие там, где сейчас ты хотел бы быть, отсутствие рядом того, кто любим и дорог: «Да и что вообще есть пространство, если / не отсутствие в каждой точке тела», — сказано в стихотворении «К Урании», посвящающем поздний сборник музе астрономии.
Страсть более не дышит в текстах Бродского, как будто он, памятует о своем больном сердце, не может позволять себе ее взрыв и включает метроном ритма. Как будто теперь он не воспламеняет воспоминание, но отодвигает его на длину взгляда:
Когда ты стоишь один на пустом плоскогорье, под
бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот или ангел разводит изредка свой крахмал; когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал, помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во взгляде со стороны, в критерии пустоты. И сослужить эту службу способен только ты.
В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресенья. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней, — те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, — он чувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся — эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье «Христос воскрес!», которое заменяет в этот день все другие приветствия, это поцелуй, который только раздается у нас, — и он готов почти воскликнуть: «Только в одной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!»
«Любовь — это удивительный фальшивомонетчик, постоянно превращающий не только медяки в золото, но нередко и золото в медяки».
Оноре де Бальзак
ОНОРЕ ДЕ БАЛЬЗАК ЭВЕЛИНЕ ГАНСКОЙ:
«Моя душа летит к Вам вместе с этими листками, я, как умалишенный, разговариваю с ними обо всем на свете. Я думаю, что они, добравшись до Вас, повторят мои слова. Невозможно понять, как эти листки, наполненные мной, через одиннадцать дней окажутся в Ваших руках, в то время как я останусь здесь… О да, дорогая моя звезда, во веки веков не отделяйте себя от меня. Ни я, ни моя любовь не ослабеет, как не ослабеет и Ваше тело с годами. Душа моя, человеку моих лет можно верить, когда он рассуждает о жизни; так верьте: для меня нет другой жизни, кроме Вашей. Мое предназначение исполнено. Если с Вами случится несчастье, я похороню себя в темном углу, останусь, забытый всеми, не видя никого в этом мире; allez, это не пустые слова. Если счастье женщины — знать, что она царит в сердце мужчины; что только она заполняет его; верить, что она духовным светом освещает его разум, что она его кровь, заставляющая биться его сердце; что она живет в его мыслях и знает, что так будет всегда и всегда. Eh bien, дорогая повелительница моей души, Вы можете назвать себя счастливой; счастливой senza brama, потому что я буду Вашим до самой смерти. Человек может пресытиться всем земным, но я говорю не о земном, а о божественном. И одно это слово объясняет, что Вы значите для меня».
На улицах картина ада в золотой раме. Если бы не праздничное выражение на лицах дворников и городовых, то можно было бы подумать, что к столице подступает неприятель. Взад и вперед, с треском и шумом снуют парадные сани и кареты... На тротуарах, высунув языки и тараща глаза, бегут визитеры... Бегут они с таким азартом, что ухвати жена Пантефрия какого-нибудь бегущего коллежского регистратора за фалду, то у нее в руках осталась бы не одна только фалда, но весь чиновничий бок с печенками и с селезенками...
Вдруг слышится пронзительный полицейский свист. Что случилось? Дворники отрываются от своих позиций и бегут к свистку...
— Разойдитесь! Идите дальше! Нечего вам здесь глядеть! Мертвых людей никогда не видали, что ли? Нарррод...
У одного из подъездов на тротуаре лежит прилично одетый человек в бобровой шубе и новых резиновых калошах... Возле его мертвецки бледного, свежевыбритого лица валяются разбитые очки. Шуба на груди распахнулась, и собравшаяся толпа видит кусочек фрака и Станислава третьей степени. Грудь медленно и тяжело дышит, глаза закрыты...
— Господин! — толкает городовой чиновника. — Господин, не велено тут лежать! Ваше благородие!
Но господин — ни гласа, ни воздыхания... Повозившись с ним минут пять и не приведя его в чувство, блюстители кладут его на извозчика и везут в приемный покой...
— Хорошие штаны! — говорит городовой, помогая фельдшеру раздеть больного. — Должно, рублей шесть стоят. И жилетка ловкая... Ежели по штанам судить, то из благородных...
В приемном покое, полежав часа полтора и выпив целую склянку валерьяны, чиновник приходит в чувство... Узнают, что он титулярный советник Герасим Кузьмич Синклетеев.
— Что у вас болит? — спрашивает его полицейский врач.
— С Новым годом, с новым счастьем... — бормочет он, тупо глядя в потолок и тяжело дыша.
— И вас также... Но... что у вас болит? Отчего вы упали? Припомните-ка! Вы пили что-нибудь?
— Не... нет...
— Но отчего же вам дурно сделалось?
— Ошалел-с... Я... я визиты делал...
— Много, стало быть, визитов сделали?
— Не... нет, не много-с... От обедни пришедши... выпил я чаю и пошел к Николаю Михайлычу... Тут, конечно, расписался... Оттеда пошел на Офицерскую... к Качалкину... Тут тоже расписался... Еще помню, тут в передней меня сквозняком продуло... От Качалкина на Выборгскую сходил, к Ивану Иванычу... Расписался...
— Еще одного чиновника привезли! — докладывает городовой.
— От Ивана Иваныча, — продолжает Синклетеев, — к купцу Хрымову рукой подать... Зашел поздравить... с семейством... Предлагают выпить для праздника... А как не выпить? Обидишь, коли не выпьешь... Ну, выпил рюмки три... колбасой закусил... Оттеда на Петербургскую сторону к Лиходееву... Хороший человек...
— И всё пешком?
— Пешком-с... Расписался у Лиходеева... От него пошел к Пелагее Емельяновне... Тут завтракать посадили и кофеем попотчевали. От кофею распарился, оно, должно быть, в голову и ударило... От Пелагеи Емельяновны пошел к Облеухову... Облеухова Василием звать, именинник... Не съешь именинного пирога — обидишь...
— Отставного военного и двух чиновников привезли! — докладывает городовой...
— Съел кусок пирога, выпил рябиновой и пошел на Садовую к Изюмову... У Изюмова холодного пива выпил... в горло ударило... От Изюмова к Кошкину, потом к Карлу Карлычу... оттеда к дяде Петру Семенычу... Племянница Настя шоколатом попоила... Потом к Ляпкину зашел... Нет, вру, не к Ляпкину, а к Дарье Никодимовне... От нее уж к Ляпкину пошел... Ну-с, и везде хорошо себя чувствовал... Потом у Иванова, Курдюкова и Шиллера был, у полковника Порошкова был, и там себя хорошо чувствовал... У купца Дунькина был... Пристал ко мне, чтоб я коньяк пил и сосиску с капустой ел... Выпил я рюмки три... пару сосисок съел — и тоже ничего... Только уж потом, когда от Рыжова выходил, почувствовал в голове... мерцание... Ослабел... Не знаю, отчего...
— Вы утомились... Отдохните немного, и мы вас домой отправим...
— Нельзя мне домой... — стонет Синклетеев. — Нужно еще к зятю Кузьме Вавилычу сходить... к экзекутору, к Наталье Егоровне... У многих я еще не был...
— И не следует ходить.
— Нельзя... Как можно с Новым годом не поздравить? Нужно-с... Не сходи к Наталье Егоровне, так жить не захочешь... Уж вы меня отпустите, г. доктор, не невольте...
Синклетеев поднимается и тянется к одежде.
— Домой езжайте, если хотите, — говорит доктор, — но о визитах вам думать даже нельзя...
— Ничего-с, бог поможет... — вздыхает Синклетеев. — Я потихонечку пойду...
Чиновник медленно одевается, кутается в шубу и, пошатываясь, выходит на улицу.
— Еще пятерых чиновников привезли! — докладывает городовой. — Куда прикажете положить?
Чехов А. П.
Новогодние великомученики // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. - М.: Наука, 1974-1982. Т. 4. [Рассказы, юморески], 1885-1886. - М.: Наука, 1976. - С. 279-281.
Примечания
НОВОГОДНИЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКИ
Впервые — «Осколки», 1886, № 1, 4 января (ценз. разр. 3 января), стр. 5. Подпись: А. Чехонте.
Печатается по журнальному тексту.
Рассказ был отправлен в «Осколки» 28 декабря 1885 г. Чехов писал Н. А. Лейкину: «Сегодня послан Вам не совсем удавшийся новогодний рассказ. Хотел написать покороче и испортил».
Стр. 279. ...ухвати жена Пантефрия ~ у нее в руках осталась бы... — По библейской легенде, жена Пантефрия (Потифара), начальника стражи фараона, воспылала страстью к Иосифу, своему рабу, и, соблазняя его, сорвала с него одежды.
...Станислава третьей степени. — Орден св. Станислава имел три степени, третья — низшая.
Два года назад в дни памяти Иосифа Бродского в саду Фонтанного дома был замечен молодой кот персикового окраса. Раненая задняя лапа и неласковая погода заставили его довериться людям. Музейщики ухаживали за ним, не прекращая поиски возможных хозяев. Но на объявления в соцсетях никто не откликнулся, и Персик остался жить в музее.
Сначала он был очень тихий и практически все время сидел под лестницей. Со временем же стал хозяином сада и любимцем посетителей, живя полной кошачьей жизнью. Персей любит приходить в служебные помещения музея, например, во время семинаров по польскому языку. Он появляется перед их началом, словно зная расписание, вальяжно спит животом вверх под польскую речь, а затем уходит. Мы стараемся его не будить.
Иосиф Бродский:
— Кота, что ли, разбудить? Замечательная история в связи с разбуженным котом. Где-то в шестидесятых годах в Югославии к моему другу приехала какая-то дама, то ли лейбористка, то ли консерватор, в общем из парламента. Он колоссально воодушевился. Дело происходило зимой. Он не знал, как ей продемонстрировать свои сантименты. У него был свой собственный зоопарк на том острове, где он жил, и вот, чтобы продемонстрировать ей свою страсть, он сказал: „Хотите, я для вас разбужу медведя?“ Дело было зимой. И медведя разбудили. Ха-ха. Хотите, я разбужу для вас кота?
Друзья Бродского вспоминают, что в знак особого расположения к гостю, поэт мог разбудить кота, чтобы присутствующие полюбовались грациозностью животного. Однако приведенная цитата из интервью поэта, взятого Любовью Аркус в 1988 году, напоминает о серьезности отношения Бродского к кошачьим. Шутливость тона в этом рассказе не заменяет главного: уважения. Подчеркнутая неестественность разбуженного для гостей кота сравнима с потревоженным посреди спячки медведем. Кот здесь - не просто питомец для игры и развлечения. Он - объект почтительного любования.
В своей любви Бродский далек от умиленного взгляда на этих животных. Напротив, он находит в них черты, достойные подражания. Поэта восхищала самодостаточность кошачьих, родственная его принципу: "независимость - лучшее слово на всех языках".
Иосиф Бродский:
— Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество "Память". Или отдел пропаганды в ЦК КПСС. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота?
Любовь Бродского к кошачьим не была поэтической позой или философским конструктом - она шла из детства. Описанная поэтом в «Полутора комнатах» привычка растягивать слова, подражая мяуканью, и выражать эмоции "кошачьими" звуками нашла продолжение во взрослой жизни.
Бенгт Янгфельдт:
— Мяуканье как способ коммуникации не ограничивалось семейным кругом, а распространялось и на друзей и вообще на людей, к которым Иосиф питал симпатию. Он подходил сзади, царапал тебя когтем по плечу и говорил: "Мяу". Ожидалось, что ты ответишь тем же или мурлыканьем "мррау". Когда что-то очень нравилось, надо было, согласно этому коду, медленно и выразительно облизывать губы языком. Это кошачье поведение было весьма заразительным. В мае 1990 года Иосиф пригласил меня на ланч со своим издателем Роджером Страусом, к которому у него было совершенно сыновье отношение. Они довольно часто обедали вместе, всегда в ресторане "Union Square Café" на 16-й улице Манхэттена, где Страус был завсегдатаем, в двух шагах от издательства. В этот раз Иосиф подготовил сюрприз: вдруг во время ланча он известил своего издателя, что готовит новый сборник эссе. Страус поднял взор от своего вегетарианского омлета, расплылся в широкой улыбке и стал смачно облизывать губы. Сборник вышел спустя пять лет под названием "On Grief and Reason" ("О скорби и разуме").
Лаконичное "Мяу" могло быть использовано Бродским для выражения целого спектра чувств: от уже упомянутого выражения симпатии до проявления, например, растерянности.
Юз Алешковский:
— ...Однажды я шутливо поинтересовался: "Ты, кстати, осознаешь себя гением?" - на что поэт (он был убежден в медиумности задачи своего пожизненного - как видим, и посмертного - труда) ответил с той искренностью, что всегда дарует действительно скромным ощущение небесно-невесомой легкости: "Клянусь, ну абсолютно ни хрена такого не осознаю, только чувствую вдохновение...Мяу!".
Говоря о чем-то, что ему не нравилось или раздражало, Бродский использовал выражение "против шерсти". Пребывая в хорошем расположении духа, демонстрировал кошачью позу "с лапками", которая неоднократно запечатлена на фотографиях. Письма к родителям начинал с "Дорогие мои коты!", а вместо прощания использовал "Мяу" или "Крняу". Была ли в этом поведении игра? Частично - безусловно. Но за кошачьими ритуалами Бродского стоит система его собственных взглядов, находившая отклик в мягкой уверенной поступи кошачьих лап.
Поэтому наш музейный Персик - еще и античный Персей. И сложно сказать, какое производное имени ему больше подходит. Хозяину любой территории, на которой он бы не находился. Кстати, к невозможности попасть в экспозицию и в фонды Персей относится равнодушно. Но одна из его навязчивых идей, которую он настойчиво пытается осуществить - прорваться в Американский кабинет Иосифа Бродского. Когда удаётся, он старается пристроиться на кресле поэта, но не успевает - нарушителя правил выдворяют из экспозиции.
Друзья Бродского (в частности, Томас Венцлова) вспоминали, что он неоднократно говорил им: «Если после моей смерти к вам придет рыжий кот, не выгоняйте его, это буду я».
Джоан Роулинг с первым изданием книги о Гарри Поттере
Интересные факты из жизни Джоан Роулинг
Вдохновение
Замысел романов о «Гарри Поттере» пришёл в голову Джоан Роулинг, когда она ехала в поезде из Манчестера в Лондон: «Я возвращалась в Лондон одна в переполненном поезде, и идея о Гарри Поттере просто пришла мне в голову. Я писала почти непрерывно с шестилетнего возраста, но никогда раньше меня так не волновала идея. К моему огромному разочарованию, у меня не было ручки, и я была слишком застенчива, чтобы попросить у кого-нибудь. И я думаю, что, наверное, это было хорошо. Я просто сидела и думала, в то время как все детали пузырились в моём мозгу, и этот тощий черноволосый мальчик в очках, который не знал, что он волшебник, становился для меня всё более и более реальным. Может быть, если бы я замедлила ход мыслей, чтобы зафиксировать их на бумаге, то подавила бы некоторые из них (хотя иногда мне интересно, сколько из того, что я представила себе тогда, я забыла к тому времени, когда оказалась с ручкой). Я начала писать «Философский камень» в тот же вечер, хотя те первые несколько страниц не имеют ничего общего с законченной книгой».
Понедельник, 16 Августа 2021 г. 08:42
+ в цитатник
Мое отношение к И. А. Бродскому такое: он — это я. Только в миллион раз талантливее. В этом "только" вся суть.
Ведь первый слой поэзии такой: ты переживаешь что-то и как-то. Потом читаешь чье-нибудь стихотворение и понимаешь, что поэт именно об этом написал. И чувствуешь, что он попал в твой нерв, в твое настроение.
С Бродским иначе. Ты сначала у него что-то читаешь, и лишь только в этот момент понимаешь, что же ты такое тут давеча переживал. Он тебе тебя объясняет. Ты был без него безъязык. А он дал тебе слова, чтобы понять себя.
И вместо какого-то смутного переживания и комка каких-то вязких эмоций у тебя с четкостью автоматного затвора в мозгу становится его стихотворение. И возникает физически ощущаемое интеллектуальное удовольствие от ясности и четкости понимания себя в этой части.
Вот я вновь посетил
эту местность любви, полуостров заводов,
парадиз мастерских и аркадию фабрик,
рай речных пароходов,
я опять прошептал:
вот я снова в младенческих ларах.
Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.
Предо мною река
распласталась под каменно-угольным дымом,
за спиною трамвай
прогремел на мосту невредимом,
и кирпичных оград
просветлела внезапно угрюмость.
Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.
Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть —
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.
В ярко-красном кашне
и в плаще в подворотнях, в парадных
ты стоишь на виду
на мосту возле лет безвозвратных,
прижимая к лицу недопитый стакан лимонада,
и ревет позади дорогая труба комбината.
Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна:
рядом новый закат
гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна. Столько лет,
а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.
По замерзшим холмам
молчаливо несутся борзые,
среди красных болот
возникают гудки поездные,
на пустое шоссе,
пропадая в дыму редколесья,
вылетают такси, и осины глядят в поднебесье.
Это наша зима.
Современный фонарь смотрит мертвенным оком,
предо мною горят
ослепительно тысячи окон.
Возвышаю свой крик,
чтоб с домами ему не столкнуться:
это наша зима все не может обратно вернуться.
Не до смерти ли, нет,
мы ее не найдем, не находим.
От рожденья на свет
ежедневно куда-то уходим,
словно кто-то вдали
в новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и полны темноты,
и полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.
Как легко нам дышать,
оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того —
оттого, что мы все потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.
Вот я вновь прохожу
в том же светлом раю — с остановки налево,
предо мною бежит,
закрываясь ладонями, новая Ева,
ярко-красный Адам
вдалеке появляется в арках,
невский ветер звенит заунывно в развешанных арфах.
Как стремительна жизнь
в черно-белом раю новостроек.
Обвивается змей,
и безмолвствует небо героик,
ледяная гора
неподвижно блестит у фонтана,
вьется утренний снег, и машины летят неустанно.
Неужели не я,
освещенный тремя фонарями,
столько лет в темноте
по осколкам бежал пустырями,
и сиянье небес
у подъемного крана клубилось?
Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.
Кто-то новый царит,
безымянный, прекрасный, всесильный,
над отчизной горит,
разливается свет темно-синий,
и в глазах у борзых
шелестят фонари — по цветочку,
кто-то вечно идет возле новых домов в одиночку.
Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
у своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
по земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать. Обгонять — только это возможно.
То, куда мы спешим,
этот ад или райское место,
или попросту мрак,
темнота, это все неизвестно,
дорогая страна,
постоянный предмет воспеванья,
не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.
Это — вечная жизнь:
поразительный мост, неумолчное слово,
проплыванье баржи,
оживленье любви, убиванье былого,
пароходов огни
и сиянье витрин, звон трамваев далеких,
плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.
Поздравляю себя
с этой ранней находкой, с тобою,
поздравляю себя
с удивительно горькой судьбою,
с этой вечной рекой,
с этим небом в прекрасных осинах,
с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.
Не жилец этих мест,
не мертвец, а какой-то посредник,
совершенно один,
ты кричишь о себе напоследок:
никого не узнал,
обознался, забыл, обманулся,
слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.
Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать.
Я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь,
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.
Поздравляю себя!
Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
Сколько лет проживу,
сколько дам на стакан лимонада.
Сколько раз я вернусь —
но уже не вернусь — словно дом запираю,
сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.
В 1970-е годы Лев Николаевич Гумилёв, сын Анны Ахматовой и Николая Гумилёва, время от времени обнаруживал в своём почтовом ящике в Ленинграде письма из Нью-Йорка.
Это были письма от настоящего американского дяди, Виктора Андреевича Горенко, младшего брата Анны Андреевны Ахматовой.
Виктор родился в 1896 году, и был младшим ребёнком в семье Андрея Антоновича Горенко и его жены Инны Эразмовны Стоговой.
В июле 1916 года Виктор Горенко окончил Морской Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича корпус — это оказался последний предреволюционный выпуск офицеров Российского флота.
По окончанию обучения мичман Горенко был направлен на службу в Черноморскую флотилию, получив назначение на эскадренный миноносец «Зоркий».
Когда «Зоркий» в 1916 году уходил в море, Анна Ахматова и её сестра Ия провожали миноносец с Графской пристани Севастополя. Это была их последняя встреча с братом.
В конце сентября 1941 года, когда город был уже в блокаде, Ахматову на правительственном самолете отправляют в Москву, ее должна сопровождать Берггольц. Но бывшая арестантка делает шаг в бессмертие — она отказывается.
«Не хочу уезжать из Ленинграда… из-за внутреннего какого-то инстинкта, говорящего мне, что надо быть в Ленинграде. Почему? Точно сказать не могу. Надо — и все».
О блокаде Ленинграда написано много, но, как о любом, что забвению не подлежит, никогда не будет достаточно.
Берггольц работает в Радиокомитете, все так же в «официальной пропаганде». Но здесь ее талант и природная порывистость под ослабевшим идеологическим прессом сотворят чудо: она станет второй «дорогой жизни» — по Ольге Берггольц, как по Ладоге, в блокадный город придет хлеб живого слова.
Это не метафора. Тонкую книжку «Февральский дневник» 1942 года издания в полумертвом от голода Ленинграде меняли на хлеб. Я не знаю более убедительного примера поэтической востребованности.
Здесь нельзя не сказать, что война очень быстро показала всем разительное несоответствие между настоящим и казенным словом.
Выступает руководитель группы писателей при политуправлении Балтийского флота Всеволод Вишневский:
«Приезжает на завод, сгоняют на митинг истощенных рабочих. Выходит перед ними на помост, в шинели, в ремнях, сытый, толстый, румяный капитан первого ранга и начинает кричать о необходимости победы над врагом. Истерик, он себя заводил своей речью… Ударял барашковой шапкой о помост и, сотрясаемый рыданиями, уходил… Изможденные рабочие, шаркая неподъемными ногами, разбредались к станкам». И если кто спрашивал о происшедшем за день, ему отвечали: «А-а, Плакса приезжал».
Ольга Берггольц сообщает о прорыве блокады Ленинграда в январе 1943 года:
«Я написала, что просилось из души… вставила две цитаты из «Февральского»… Когда села к микрофону… вдруг до того начало стучать сердце, что подумала, что не дочитаю — помру». Потом ей рассказывают: «Понимаешь, именно в той землянке, откуда генералы руководили боем, они тебя слушали и ревели, понимаешь, ревели генералы, и бойцы тоже слушали, и все говорили: увидите ее — обнимите»...
А ведь кроме стихов Берггольц были еще и «Жди меня», и «Землянка», и «Мужество»…
В 1998 году известная тбилисская поэтесса, переводчик и филолог Инна Кулишова, большая поклонница поэзии и личности Бродского в целом, защищает первую в Грузии диссертацию по поэзии Иосифа Бродского.
Состоявшая с поэтом в личной переписке и пропустившая всю судьбу и творчество Бродского сквозь себя и свои стихи, в день 20-ой годовщины смерти поэта Кулишова вспоминает гения поэзии:
"Мне все равно, 20 лет прошло, 15, 21, 50, 55, кругло, некругло, его нет – и все. Тыщу раз говорила, и повторю: не пойму тех, кому легче (пишется и живется) без него. Значит, и жизнь такая, и письмо", — пишет Кулишова на своей странице в соцсети Facebook.
"Я СЕЙЧАС УМРУ"
"Считаю версты, циркули разинув.
Увы, не хватит в Грузии грузинов,
чтоб выложить прямую между нами".
И. Бродский
Но Бродский любил не страны, а их людей. И Грузией для него были братья Чиладзе и еще одна личность – известная грузинская поэтесса Дали Цаава.
Это та Дали – муза "Грузинской песни" Булата Окуджавы. Про нее писал легендарный поэт знаменитые слова: "В темно-красном своём будет петь для меня моя Дали, В чёрно-белом своем преклоню перед нею главу, И заслушаюсь я, и умру от любви и печали, А иначе зачем на земле этой вечной живу".
У Дали был такой низкий завораживающий голос и красивый романтический взгляд. Она мало улыбалась и много, как Бродский, курила. Вкладывала страсть во все: в стихи, в отношения к людям.
Одни говорили, что у этой поэтессы, которая совсем юной девушкой приехала учится в Ленинград из Сухуми, была платоническая любовь к Бродскому. Другие, а именно подруга Дали Цаава, представительница питерского андеграунда поэтесса Елена Игнатова, писала в своих воспоминаниях о том, что Дали была влюблена в Бродского не на шутку и даже думала о самоубийстве из-за его холодности.
"Когда Бродский начинал читать, постепенно повышая голос, закрывая глаза, чуть раскачиваясь, Дали сжимала виски руками и шептала мне: "Я сейчас умру", — пишет Игнатова в своих воспоминаниях.
По словам Игнатовой, грузинская поэтесса считала встречу с Бродским главным событием своей жизни.
"Ну, как тебе в грузинских палестинах?
Грустишь ли об оставленных осинах?
Скучаешь ли за нашими лесами,
когда интересуешься Весами,
горящими над морем в октябре?
И что там море? Так же ли просторно,
как в рифмах почитателя Готорна?
И глубже ли, чем лужи во дворе?"
И. Бродский
Дали Цаава посвятила Иосифу Бродскому стихи — о "Грехопадении в городе, усыпанном мертвыми листьями", о плаче детей по рыжему клоуну.
В городе, усыпанном мёртвыми листьями,
наше стряслось грехопаденье;
ты стал покорнее, чем вчера —
искал спасенья.
В городе, усыпанном мёртвыми листьями,
был траур,
и за сырыми стенами города
плакали дети
о неожиданной смерти
рыжего клоуна.
В городе, усыпанном мёртвыми листьями,
был праздник:
я наряжалась, готовясь к крещенью.
В городе, усыпанном мёртвыми листьями,
Бога отринув,
усталая от бестелесности,
произношу твоё имя —
Иосиф.
Шоколад заслуженно считается одним из самых любимых лакомств в мире. Его очаровательная сила знакома всем, от мала до велика. Не избежали воздействия шоколадной магии и многие писатели.
Джоан Харрис “Шоколад”, 1999
“Шоколад — словно символ легкой, искрометной настоящей жизни, которую нельзя укротить никакими запретами. Иногда один новый вкус способен подарить чувство абсолютной гармонии вокруг”.
Джованни Джакомо Казанова
“Шоколад — хорошая вещь. Есть барышни, которые любят только горький сорт, — надменные лакомки”
Владимир Набоков. “Отчаяние”
“Не понимаю, зачем людям кокаин, когда каждый день можно есть шоколадные торты.”
Ирвин Шоу. “Хлеб по водам”
“Если у человека нет интереса к шоколаду, значит у него проблемы с психикой“.
Харуки Мураками. “Дэнс, дэнс, дэнс…”, часть 2
“—Не забывай, — посоветовала бабушка Джорджина, — что бы ни случилось, у тебя есть плитка шоколада.”
Роальд Даль. “Чарли и шоколадная фабрика”
“Только раз в году, в свой день рождения, Чарли Бакету удавалось отведать шоколада. Целый год вся семья копила деньги, и, когда наступал счастливый день, Чарли получал в подарок маленькую плитку шоколада. И каждый раз, получив подарок, он аккуратно клал его в маленький деревянный ящичек и бережно хранил там, словно это был вовсе не шоколад, а золото. В последующие несколько дней Чарли только смотрел на шоколадку, но ни в коем случае к ней не прикасался. Когда же терпение у мальчика подходило к концу, он отрывал краешек обертки так, чтоб был виден ма-аленький кусочек плитки, а затем откусывал совсем немножко, тальк о чтобы ощутить во рту удивительный вкус шоколада. На другой день Чарли откусывал еще маленький кусочек. Потом еще. Таким образом удовольствие растягивалось на месяц с лишним.”
Роальд Даль. “Чарли и шоколадная фабрика”
“Но в своей laboratoire Сильван задавал для шоколадных изысков любую желаемую температуру. Он распластал шоколадную массу по мраморной столешнице. Под его ловкими руками слои темного, разогретого шоколада накладывались друг на друга, сливались воедино и вновь растекались на мраморе. Сильван Маркиз знал, чего хотят женщины: шоколада. Более того, достигнув зрелости, он научился мастерски управлять женскими желаниями.”
Лора Флоранд. “Француженки не крадут шоколад”
”Я перевернул стул, поставил его, как хозяин табачной лавки, и нашел, что так сидеть удобнее. Выкурив две сигареты, я вернулся в комнату и, взяв плиточку шоколада, устроился у окна, чтобы съесть ее. Небо нахмурилось, и я уже думал, что налетит внезапная летняя гроза. Но погода прояснилась. Однако от туч, проползавших по небу и грозивших дождем, на улице потемнело. Я долго сидел у окна и смотрел на небо.”
Πoчeму знaмeнитый poмaн Булгaкoвa нaзывaeтcя «Μacтep и Μapгapитa» и o чeм нa caмoм дeлe этa книгa? Извecтнo, чтo идeя coздaния poдилacь у aвтopa пocлe увлeчeния нeмeцким миcтицизмoм XIX вeкa: лeгeнды o дьявoлe, иудeйcкaя и хpиcтиaнcкaя дeмoнoлoгии, тpaктaты o Бoгe – вcё этo пpиcутcтвуeт в пpoизвeдeнии. Ηaибoлee вaжными иcтoчникaми, кoтopыми кoнcультиpoвaлcя aвтop, cтaли paбoты «Иcтopия cнoшeний чeлoвeкa c дьявoлoм» Μихaилa Оpлoвa и книгa Амфитeaтpoвa «Дьявoл в бытe, лeгeндe и в литepaтуpe cpeдних вeкoв».
Κaк извecтнo, у «Μacтepa и Μapгapиты» былo нecкoлькo peдaкций. Γoвopят, пepвaя, нaд кoтopoй aвтop тpудилcя в 1928 – 1929 гг., нe имeлa никaкoгo oтнoшeния ни к Μacтepу, ни к Μapгapитe и нaзывaлacь «Чёpный мaг», «Жoнглёp c кoпытoм». Тo ecть цeнтpaльнoй фигуpoй и cутью poмaнa был имeннo Дьявoл, тaкoй pуccкий вapиaнт «Φaуcтa». Πepвую pукoпиcь Булгaкoв caм cжeг пocлe зaпpeтa eгo пьecы «Κaббaлa cвятoш». Об этoм пиcaтeль cooбщил пpaвитeльcтву: «И личнo я, cвoими pукaми, бpocил в пeчку чepнoвик poмaнa o дьявoлe…» Βтopaя peдaкция тaкжe былa пocвящeнa пaдшeму aнгeлу и нaзывaлacь «Сaтaнa, или Βeликий кaнцлep». Здecь ужe пoявилиcь Μapгapитa c Μacтepoм, a Βoлaнд oбзaвeлcя cвoeй cвитoй. Ηo нынeшнee нaзвaниe пoлучилa лишь тpeтья pукoпиcь, кoтopую нa caмoм дeлe aвтop тaк и нe зaкoнчил.
2. Μнoгoликий Βoлaнд
Κнязь тьмы являeтcя, пoжaлуй, caмым пoпуляpным пepcoнaжeм «Μacтepa и Μapгapиты». Πpи пoвepхнocтнoм пpoчтeнии у читaтeля coздaeтcя впeчaтлeниe, чтo Βoлaнд – этo «caмa cпpaвeдливocть», cудья, кoтopый бopeтcя c чeлoвeчecкими пopoкaми и пoкpoвитeльcтвуeт любви и твopчecтву. Κтo-тo вooбщe cчитaeт, чтo в этoм oбpaзe Булгaкoв изoбpaзил Стaлинa! Βoлaнд мнoгoлик и cлoжeн, кaк и пoлaгaeтcя Иcкуcитeлю. Εгo paccмaтpивaют кaк клaccичecкoгo Сaтaну, чтo и зaмышлял aвтop в paнних вepcиях книги, кaк нoвoгo Μeccию, пepeocмыcлeннoгo Χpиcтa, чьe пpишecтвиe и oпиcывaeтcя в poмaнe.
Ηa caмoм дeлe Βoлaнд нe пpocтo дьявoл – у нeгo мнoжecтвo пpoтoтипoв. Этo и вepхoвный язычecкий бoг Βoтaн у дpeвних гepмaнцeв или Один у cкaндинaвoв, кoтopoгo хpиcтиaнcкaя тpaдиция пpeвpaтилa в дьявoлa; этo и вeликий «мaг» и мacoн гpaф Κaлиocтpo, пoмнивший coбытия тыcячeлeтнeгo пpoшлoгo, пpeдcкaзывaл будущee и имeвший c Βoлaндoм пopтpeтнoe cхoдcтвo. А eщe этo «тeмнaя лoшaдкa» Βoлaнд из «Φaуcтa» Γeтe, кoтopый упoминaeтcя в пpoизвeдeнии лишь oднaжды, в эпизoдe, кoтopый упуcтили в pуccкoм пepeвoдe. Μeжду пpoчим, в Γepмaнии чёpтa нaзывaли имeннo «Φaлaнд». Πoмнитe эпизoд из poмaнa, кoгдa cлужaщиe нe мoгут вcпoмнить имя мaгa: «…мoжeт быть, Φaлaнд?»
«Исповедь», или «Вступление к ненапечатанному сочинению», является первым законченным произведением Л. Н. Толстого, написанным после его «второго рождения», как он называл происшедший во второй половине 1870-х годов перелом в его миросозерцании.
В последней части «Анны Карениной», над которой Толстой работал в начале 1877 г., дается описание того душевного кризиса, который переживал в то время автор. Как и Левин, Толстой испытывал мучительные сомнения в основах своего миросозерцания. Он искал ответов на тревожившие его вопросы о смысле и цели жизни. Как Левин, «невольно, бессознательно для себя, он теперь во всякой книге, во всяком разговоре, во всяком человеке искал отношения к этим вопросам и разрешения их… Мысли эти томили и мучили его то слабее, то сильнее, н никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем дальше чувствовал себя от преследуемой им цели».
3 марта 1877 г. С. А. Толстая писала в своем дневнике: «Сегодня он [Лев Николаевич] говорит, что он и не мог бы жить долго в той страшной борьбе религиозной, в какой находился эти последние два года, и теперь надеется, что близко то время, когда он сделается вполне религиозным человеком».
Разрешение своих религиозных сомнений Толстой нашел там, где никак не думал найти: не в богословских сочинениях, не в общении с профессиональными духовными лицами, а в общении с русским трудовым народом. Спасло его «уважение и какая-то кровная любовь к мужику, всосанная им, как он сам говорил, вероятно, с молоком бабы-кормилицы», которую он, как изображенный им Левин, всегда испытывал в сильной степени. В «Анне Карениной» рассказывается, как разговор с крестьянином Фоканычем вывел Левина из состояния отчаяния, в котором он находился до того времени. Толстой, как Левин, принимает церковную веру, потому что ее придет придерживается большинство трудового крестьянства.
Он исполняет все предписания церковной веры: ходит в церковь, молится дома, соблюдает посты, едет вместе с Н. Н. Страховым в Оптину пустынь. Весной 1877 г. он считал себя уже вполне церковно-верующим человеком, как это видно из следующего места черновой редакции последней части «Анны Карениной», написанной не позднее мая 1877 г.: «Я знаю, к кому мне прибегнуть, когда я слаб, я знаю, что яснее тех объяснений, которые дает церковь, я не найду, и эти объяснения вполне удовлетворяют меня».
Невысокий, с лохматой бородой, какую французы называют inculte {косматая (фр.).}, с обвисшими усами, скуластый, с монгольской прорезью глаз, он мало походил на француза, на "европейца". Его непочтенная жизнь - расточительство, скитальчество, пьянство, взрывчатость, приведшая к стрельбе в Артюра Рембо и к тюрьме, -также ничуть не соответствовала требованиям буржуазной респектабельности, - и об академическом кресле он, первый лирик своей эпохи, не смел и мечтать. И стихи он писал странные. Франция привыкла к похожим на парад наполеоновской гвардии поэмам Гюго, с их изумительно четкой и победоносной поступью, с золотыми эполетами сверкающих рифм, в медвежьих киверах головокружительных метафор. Франция любовалась строфами Готье, похожими на ювелирные витрины, где эмаль, золото и самоцветы в брошках, браслетах и парюрах имитируют бразильских бабочек и провансальских стрекоз. Франция почтительно зябла на мраморных форумах Леконт де Лиля и слегка задыхалась в оранжерейном тепле его тропических пейзажей. Великий Бодлер прошел непонятым, напугав прокуроров, привлекавших его к суду за "безнравственность" его стихов, и академиков, называвших его взвешенные на химических весах образы "плоскими" и "безвкусными". В критике доминировал бескрылый позитивизм Тэна и католическая свирепость Барбе д'Оревильи; в науке торжествовало радостное "et semper ignoratimus!" ("и никогда не будем знать!") Дюбуа-Реймона; в политике догнивал режим Второй империи, чтобы - после смрада Седана и кровавых озер расстрелянной Коммуны - превратиться в Третью республику, "республику без республиканцев", которая, в свою очередь, проблагоухала помойкой "Панамы" и гноищем дрейфусовского процесса... Таков литературный, культурный и политический фон, на котором вырисовались странные очертания поэзии Верлена, абсолютно новой, не похожей ни на что и, конечно, непонятой и презренной в течение многих лет. Его книги печатались тиражами в 500 экземпляров, да и те не продавались, в то время как стишонки Поля Деруледа, эта пена без Афродиты, расходились по сто и по полтораста тысяч экземпляров...
А когда молодежь конца восьмидесятых годов вдруг нашла его, влюбилась в него, провозгласила его "королем поэтов" и своим вождем и мэтром, он весь уже был в прошлом, сломленный своей жизненной катастрофой, сбитый с толку клерикалами, отравленный "зеленоглазым дьяволом", полынною водкою. И он сознавал, что "кончен". Он спросил однажды у одного из своих молодых друзей и поклонников, как ему нравятся последние его, Верлена, стихи. И выслушал жестокий ответ: "Мэтр, вы так много написали для нашего удовольствия; вы вправе писать теперь для своего". Но именно удовольствия Верлен уже не получал, он лишь мечтал о "настоящих стихах":
... во сне я о стихах мечтаю,
Прекрасных, не таких, как наяву кропаю, -
О чистых, блещущих, как горный ключ, стихах,
Высоких, вдумчивых, без пустозвонства...
И он умер, еще не старым, в том возрасте, когда и Гюго, и Леконт де Лиль создавали свои сильнейшие вещи. Но в это время его "школа" уже господствовала во французской поэзии. Его ровесник Малларме, его роковой друг Рембо, его последователи: Гриффин, Лафорг, Гиль, Ренье, Мореас, в Бельгии великий Верхарн - все вышли на авансцену литературы и утвердили "новую поэзию". И в России великий Брюсов начинал свою творческую деятельность с переводов Верлена... Пятьдесят лет прошло со дня его смерти, и его имя известно и любимо во всем мире. Вся европейская поэзия этого полувека - при всем многообразии творческих личностей и темпераментов, при всей пестроте идеологий и "школ" - в той или иной комбинации продолжала осуществлять провозглашенные им принципы и разрабатывать затронутые им темы.
«Я не верю в политические движения, я верю в личное движение, в движение души, когда человек, взглянувши на себя, устыдится настолько, что попытается заняться какими-нибудь переменами: в себе самом, а не снаружи. Вместо этого нам предлагается дешевый и крайне опасный суррогат внутренней человеческой тенденции к переменам: политическое движение, то или иное. Опасный более психологически, нежели физически. Ибо всякое политическое движение есть форма уклонения от личной ответственности за происходящее. Ибо человек, борющийся в экстерьере со Злом, автоматически отождествляет себя с Добром, начинает считать себя носителем Добра. Это всего лишь форма самооправдания, self-comfort, и в России она распространена ничуть не меньше, чем где бы то ни было, может быть, несколько на иной лад, ибо там она имеет больше физических оснований, более детерминирована в прямом смысле. Коммунальность в сфере идей, как правило, ни к чему особенно хорошему еще не приводила. Даже в сфере идей очень высоких: вспомним Лютера. Что же говорить о идеях чисто политических! «Мир плох, надо его изменить. Таким-то и таким-то образом». Мир как раз неплох, можно даже сказать, что мир хорош. Что правда, так это то, что он испорчен обитателями. И если нужно что-то менять, то не детали пейзажа, но самих себя. В политических движениях дурно то, что они уходят слишком далеко от своего источника; что их следствия подчас так уродуют мир , что его и впрямь можно признать плохим, чисто визуально; что они направляют человеческую мысль в тупик. Напряжение политических страстей прямо пропорционально расстоянию от источника проблемы.
Все мы ведем себя в жизни таким образом, как будто кто-то когда-то где-то сказал нам, что жизнь будет хорошей, что мы можем рассчитывать на гармонию, на Рай на земле. Я хочу сказать, что для души – для человеческой души – есть нечто оскорбительное в проповеди Рая на земле. И нет ничего хуже для человеческого сознания замены метафизических категорий категориями прагматическими, этическими и социальными. Но даже оставаясь на уровне прагматическом, если мы постараемся вспомнить, кто и когда говорил нам что-либо подобное, то в нашем сознании всплывут либо родители в тот момент, когда мы больны и лежим в постели, нянюшка, учительница в школе, газетный заголовок или просто реклама газировки. На самом деле если кто и говорил что-то человеку, так это Господь Бог – Адаму о том, как он будет зарабатывать свой хлеб и чем будут для него дни и ночи. И это больше похоже на правду, и надо еще благодарить Творца за то, что время от времени Он дает нам передышку. Жизнь – так, как она есть, – не борьба между Плохим и Хорошим, но между Плохим и Ужасным. И человеческий выбор на сегодняшний день лежит не между Добром и Злом, а скорее между Злом и Ужасом. Человеческая задача сегодня сводится к тому, чтоб остаться добрым в царстве Зла, а не стать самому его, Зла, носителем. Условия жизни на земле чрезвычайно быстро усложнились, и человек, не будучи, видимо, к столь стремительной перемене достаточно – даже биологически – подготовлен, сейчас расположен более к истерике, чем к нормальному мужеству. Но если уж не к вере, то именно к этому и следует его призывать – к личному мужеству, а не к надежде, что кто-то (другой режим, другой президент) облегчит его задачу».
Учёные доказали, что чтение художественной литературы позитивно влияет на психику человека. Хотя бы временно — мы отрешаемся от своих проблем и погружаемся в мир, созданный писателем. Вот несколько весёлых, ироничных и добрых книг, которые поднимут вам настроение.
Вне конкуренции, несомненно — «Двенадцать стульев» Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Это первый совместный роман двух замечательных писателей-сатириков, принёсший им широкую известность и популярность. Гениальный роман! Эту книгу можно перечитывать до бесконечности. Невероятная история двух аферистов — несчастного «отца русской демократии» Кисы Воробьянинова и никогда не унывающего «великого комбинатора» Остапа Бендера — давно разошлась на цитаты. Блистательная сатира остаётся актуальной и в наши дни, заставляет смеяться до слез и сопереживать героям.
«— Жизнь!— сказал Остап. — Жертва! Что вы знаете о жизни и о жертвах? Вы думаете, что, если вас выселили из особняка, вы знаете, что такое жизнь? И если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу, то вы знаете, что такое жертва? Жизнь, господа присяжные заседатели, — это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не умеет, тот пропадает».
Знакомство с творчеством Сергея Довлатова лучше начинать с его автобиографичного романа «Ремесло». В ней рассказывается о жизни писателя и особенностях его работы. Повествование поделено на две основные части — ленинградский период жизни автора и нью-йоркский.
Это книга о людях, таких разных и непохожих друг на друга, где драматические события переплетаются с комедийными житейскими ситуациями. Проза Довлатова пронизана мудростью и ироничностью, у него лёгкий слог, читать его роман — сплошное удовольствие.
«Я выслушал сотни, тысячи откликов на мои рассказы. И никогда, ни в единой, самой убогой, самой фантастической петербургской компании меня не объявляли гением. Даже когда объявляли таковыми Горецкого и Харитоненко.
(Поясню. Горецкий — автор романа, представляющего собой девять листов засвеченной фотобумаги. Главное же действующее лицо наиболее зрелого романа Харитоненко — презерватив).
Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал роман, семь повестей и четыреста коротких вещей. (На ощупь — побольше, чем Гоголь!) Я убеждён, что мы с Гоголем обладаем равными авторскими правами. (Обязанности разные.)»
«Чужак» Макса Фрая — это первый том, открывающий серию повестей в стиле фэнтези под названием «Лабиринты Ехо». Об этом романе можно говорить только в превосходной степени — «увлекательнейший, интереснейший, неподражаемый». Книга поведает читателю о приключениях земного парня в невероятной, волшебной реальности. От первой до последней страницы читатель держится в постоянном напряжении, ибо книга написана по принципу — чем дальше, тем интереснее.
Главный герой — Макс, житель большого города, порядком уставший от жизни и череды неудач. Он ничего хорошего не ждёт, но волею Судьбы попадает в место, которое вы не найдёте на карте — город Ехо. Макс оказывается в центре событий, его ждут приключения и опасности, он убеждается в том, что чудеса возможны.
«Когда знаешь, о чём поговорить с человеком — это признак взаимной симпатии. Когда вам есть, о чём вместе помолчать — это начало настоящей дружбы!»
«Смех — отличная приправа к страсти, куда лучше, чем томная серьёзность, с которой набрасываются друг на друга герои мелодрам…»
«Ночь — это самое удивительное время суток! Только после заката и начинается настоящая жизнь».
Великолепная книга современного французского автора бестселлеров, писателя Жиля Легардинье «Совсем того!» — заслуженно стала бестселлером и переведена на многие языки мира. Добрая, светлая, жизнеутверждающая.
Есть у писателя и «секретное оружие» — среди персонажей книги обязательно будет кот. Или кошка.
Переживая внутренний кризис, Эндрю Блейк решает временно отойти от текущих дел. Он передаёт управление предприятием своей секретарше и устраивается мажордомом в провинциальное поместье. Обитатели в нём не без странностей — затворница-хозяйка, ворчливая кухарка и важный кот по имени Мефистофель. Поначалу Блейк считает, что совершил опрометчивый поступок, и желает вернуться, но что-то заставляет его задержаться ещё на несколько дней.
Читать всем, кто ощущает душевную усталость и не видит в жизни ярких красках... История Блейка напомнит нам, что жизнь не так скучна, однообразна и безнадёжна, как иногда может казаться. Эта книга вдохновляет, заряжает энергией и заставляет смеяться от души.
«Лучший способ научить читать — это заразить человека ощущением счастья, какое даёт чтение. Не надо ему объяснять, что содержится в книгах, дай ему возможность самому открыть всё то, что он может в них найти».
«Мы никогда им в этом не признаемся, однако в дальнейшем, беседуя с близкими друзьями, вы понимаете, что все мужчины поступают одинаково. Мы выбираем наиболее подходящее нам из того, что мы в силах заполучить, а потом наиболее умные из нас учатся любить».
«И позволь мне открыть тебе один секрет, который помогает сберечь много времени: мечты побуждают тебя развиваться и растут вместе с тобой. Они воспитывают тебя. А вот с иллюзиями, наоборот, надо расстаться, и как можно скорее. Иллюзии мешают тебе видеть жизнь такой, какая она есть, и неизбежно ведут к краху».
Эти книги побуждают нас развиваться, радоваться жизни, вдохновляют идти вперёд, преодолевая все препятствия на пути.
Ключ, ручьи, речушки, реки…
Звон серебряных подков.
На пути далеком «в греки» —
Говор многих языков.
Ах,страна моя, красавица!
Взгляд — то ласков, то колюч.
В мире все ее касается —
Каждый дорог…
Вот в чем ключ!
Как лежит она распахнуто,
На все стороны одна…
Тут с востока и до запада
Жизнь — с рассвета дотемна..,
Ручейки, речонки, реки
Да простор — как глянешь с круч.
На погостах человеки
Ставят камень бел-горюч.
И шумят над ними милые
Где — береза,
где — сосна…
Всё — знакомые фамилии,
Дорогие имена…
До морей достигнут реки,
Даль вздохнет со всех сторон.
Сколько в каждом человеке
Перемешано имен! И по всем по тем артериям
Не проплыть на челноке.
Что — история, мистерии?
Реки…
Жилки на руке…
Лев Куклин
Лев Валерианович Куклин — русский советский поэт, писатель, сценарист, юморист. Член Союза писателей. Автор более 40 книг для детей и взрослых, многих персональных песенных сборников, более 150 очерков и литературоведческих работ. По его сценариям поставлены художественные и документальные фильмы, его произведения были переведены на многие языки мира. Лев Куклин родился в маленьком городке на Брянщине, окончил семилетнюю школу. Подрабатывал на лесозаготовках, перевозчиком на реке Вага, был учеником токаря. После окончания Горного института в 1954 г. десять лет проработал геологом. Печататься начал рано: первые стихи опубликовал в пионерских газетах и сборниках, когда ему было 15 лет. Первая книга Льва Куклина «Соседям по жизни» вышла в 1958 году, а вскоре в СССР запели песни на его стихи: «Голубые города», «Качает, качает», «Кто сказал, что дважды два четыре». По сценариям Льва Куклина поставлены фильмы «Ночи полчаса», «Песни и праздники», «Балтийцы». За сценарий фантастического фильма «Его звали Роберт» автор получил Беляевскую премию, которую в шутку называл Нобеляевской. Им также написаны тексты для постановки музыкальных спектаклей-оперы «Меч кузнеца», «Утренний снег», «Песни Белого моря».
Антон Павлович Чехов написал письмо брату Николаю, талантливому художнику, но слабохарактерному человеку.
Чехов знал слабости своего брата и переживал за него, расстраивался из-за наплевательского отношения Николая к своему дару. Он писал: «Гибнет сильный русский талант, гибнет ни за грош».
Вышло эмоциональное, откровенное письмо — обязательно прочтите его. Многие из нас, как и Николай Павлович, погрязли в жалости к себе и стоят в позе — «меня никто не понимает», делая при этом хуже и себе, и близким людям.
Великий классик русской литературы способен научить нас многому. Даже простое чтение таких строк облагораживает Человека.
Антон Павлович Чехов — Николаю Павловичу Чехову
Март 1886, Москва
«Маленький Забелин! Мне передавали, что ты оскорблен моими и шехтелевскими насмешками... Способность оскорбляться есть достояние только душ благородных, но тем не менее, если можно смеяться над Иваненко, надо мной, над Мишкой, над Неллей, то почему же нельзя смеяться над тобой? Это несправедливо... Впрочем, если ты не шутишь и в самом деле чувствуешь себя оскорбленным, то спешу извиниться.
Смеются только над тем, что смешно, или чего не понимают... Выбирай любое из двух.
Второе, конечно, более лестно, но - увы! - для меня лично ты не составляешь загадки. Нетрудно понять человека, с которым делил сладость татарских шапок, Бучины, латыни и, наконец, московского жития. И к тому же твоя жизнь есть нечто такое психологически несложное, что понятна даже не бывшим в семинарии. Буду из уважения к тебе откровенен. Ты сердишься, оскорблен... но дело не в насмешках и не в благодушно болтающем Долгове..... Дело в том, что ты сам, как порядочный человек, чувствуешь себя на ложной почве; а кто мнит себя виноватым, тот всегда ищет себе оправдание извне: пьяница ссылается на горе, Путята на цензуру, убегающий с Якиманки ради блуда ссылается на холод в зале, на насмешки и проч... Брось я сейчас семью на произвол судьбы, я старался бы найти себе извинение в характере матери, в кровохарканьи и проч. Это естественно и извинительно. Такова уже натура человеческая. А что ты чувствуешь себя на ложной почве, это тоже верно, иначе бы я не называл тебя порядочным человеком. Пропадет порядочность, ну тогда другое дело: помиришься и перестанешь чувствовать ложь...
Что ты для меня не составляешь загадки, что бываешь иногда варварски смешон, тоже верно. Ведь ты простой смертный, а все мы, смертные, загадочны только тогда, когда глупы, и смешны в течение 48 недель в году... Не правда ли?
Ты часто жаловался мне, что тебя "не понимают!!" На это даже Гете и Ньютон не жаловались... Жаловался только Христос, но тот говорил не о своем "я", а о своем учении... Тебя отлично понимают... Если же ты сам себя не понимаешь, то это не вина других...
Уверяю тебя, что, как брат и близкий к тебе человек, я тебя понимаю и от всей души тебе сочувствую... . Все твои хорошие качества я знаю, как свои пять пальцев, ценю их и отношусь к ним с самым глубоким уважением. Я, если хочешь, в доказательство того, что понимаю тебя. могу даже перечислить эти качества. По-моему, ты добр до тряпичности, великодушен, не эгоист, поделяешься последней копейкой, искренен; ты чужд зависти и ненависти, простодушен, жалеешь людей и животных, не ехиден, незлопамятен, доверчив... Ты одарен свыше тем, чего нет у других: у тебя талант. Этот талант ставит тебя выше миллионов людей, ибо на земле один художник приходится только на 2 000 000... Талант ставит тебя в обособленное положение: будь ты жабой или тарантулом, то и тогда бы тебя уважали, ибо таланту все прощается.
Недостаток же у тебя только один. В нем и твоя ложная почва, и твое горе, и твой катар кишек. Это - твоя крайняя невоспитанность. Извини пожалуйста, но veritas magis amicitiae... Дело в том, что жизнь имеет свои условия... Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным... Талант занес тебя в эту среду, ты принадлежишь ей, но... тебя тянет от нее, и тебе приходится балансировать между культурной публикой и жильцами vis-a-vis. Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах, у рейнскового погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно.
Антон Павлович Чехов и его брат Николай
Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:
1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних...
2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если видят, то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку. Они ночей не спят, чтобы помогать Полеваевым, платить за братьев-студентов, одевать мать.
3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
4) Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат.
5) Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и няньчились с ними. Они не говорят: "Меня не понимают!" или: "Я разменялся на мелкую монету! Я [...]!..", потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво...
6) Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями, рукопожатие пьяного Плевако, восторг встречного в Salon'e. известность по портерным... Они смеются над фразой: "Я представитель печати!!", которая к лицу только Родзевичам и Левенбергам. Делая на грош, они не носятся с своей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили... Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки... Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную...
7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они горды своим талантом. Так, они не пьянствуют с надзирателями мещанского училища и с гостями Скворцова, сознавая, что они призваны не жить с ними, а воспитывающе влиять на них. К тому же они брезгливы...
8) Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт...
[...] выносить ее логику, не отходить от нее ни на шаг - и все это из-за чего! Воспитанные же в этом отношении не так кухонны. Им нужны от женщины не постель, не лошадиный пот, [...] не ум, выражающийся в умении надуть фальшивой беременностью и лгать безустали... Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть не [...], а матерью... Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи. Пьют они только, когда свободны, при случае... Ибо им нужна mens sana in corpore sano.
И т.д. Таковы воспитанные... Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог из Фауста. Недостаточно сесть на извозчика и поехать на Якиманку, чтобы через неделю удрать оттуда...
Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля... Тут дорог каждый час...
Поездки на Якиманку и обратно не помогут. Надо смело плюнуть и резко рвануть... Иди к нам, разбей графин с водкой и ложись читать... хотя бы Тургенева, которого ты не читал...
[...] самолюбие надо бросить, ибо ты не маленький... 30 лет скоро! Пора!
Жду... Все мы ждем...
Твой А. Чехов».
Примечания:
Маленький Забелин — намек на пагубную страсть Ник. П. Чехова к алкогольным напиткам; фамилия принадлежала звенигородскому помещику, алкоголику, прототипу Борцова в пьесе Чехова "На большой дороге" (1885), являющейся переделкой рассказа "Осенью" (1883).
Якиманка - в доме Клименкова на этой московской улице тогда жил
А. П. Чехов, и у него "переводил дух" после загулов беспутный брат.
Вучина Николай Степанович — учитель греческой школы в Таганроге, невежественный и жестокий педагог, у которого первоначально учились Александр, Антон и Николай Чеховы. (О нем см. в статье Ал. П. Чехова "А. П. Чехов в греческой школе"; "Вестник Европы", 1907, кн. 4, подпись: "А. С-ой").
Долгов Никтополеон Васильевич — пианист, знакомый чеховской семьи.
Veritas magis amicitiae — истина выше дружбы (лат.).
Полеваевы — семейство, по сообщению М. П. Чеховой, сыгравшее отрицательную роль в жизни Николая и Александра Чеховых.
Плевако Федор Никифорович (1843-1908) — знаменитый московский адвокат.
Родзевич и Левенберг — мелкие журналисты.
Mens sana in corpore sano — в здоровом теле — здоровый дух (лат.).
Воспроизведено по изданию: А. П. Чехов, ПСС, М., 1948
«Эти воспоминания вставали сами, я редко вызывал их по своей воле. Начиналось с какой-нибудь точки, черты, иногда неприметной, и потом мало-помалу вырастало в цельную картину, в какое-нибудь сильное и цельное впечатление. Я анализировал эти впечатления, придавал новые черты уже давно прожитому и, главное, поправлял его, поправлял беспрерывно, в этом состояла вся забава моя. На этот раз мне вдруг припомнилось почему-то одно незаметное мгновение из моего первого детства, когда мне было всего девять лет от роду, — мгновенье, казалось бы, мною совершенно забытое; но я особенно любил тогда воспоминания из самого первого моего детства».
«...Справедливость? Разве это понятие, достойное преклонения? Разве оно божественное? Разве оно высочайшее? Да, бог и природа несправедливы, у них есть свои любимцы, они расточают свои милости только по выбору, одного выделяют опасной отмеченностью, другому даруют легкую, обычную судьбу. А для человека с настойчивой волей справедливость – это, с одной стороны, парализующая его слабость, обессиливающее сомнение, с другой – фанфара, призывающая к решительным действиям. И так как человеку, чтобы не нарушать морали, неизменно приходится подменять «справедливость» в одном смысле «справедливостью» в другом смысле, где же тогда безусловность и радикальность этого понятия? Да ведь и люди бывают обычно «справедливы» в отношении либо одной точки зрения, либо другой. А все прочее – либерализм, и в наши дни никого на эту удочку не поймаешь. Справедливость – это, конечно, только словесная шелуха, обычная для буржуазной риторики, и, чтобы действовать, нужно прежде всего знать, какую справедливость имеешь в виду: ту, которая хочет отдать каждому принадлежащее ему, или ту, которая хочет дать всем одно и то же».
Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооруженном самодельной лампой.
Мы будем в карты воевать с тобой
и слушать, как безумствует прибой,
покашливать, вздыхая неприметно,
при слишком сильных дуновеньях ветра.
Я буду стар, а ты — ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
что счет пойдет на дни — не на года, —
оставшиеся нам до новой эры.
В Голландии своей наоборот
мы разведем с тобою огород
и будем устриц жарить за порогом
и солнечным питаться осьминогом.
Пускай шумит над огурцами дождь,
мы загорим с тобой по - эскимосски,
и с нежностью ты пальцем проведешь
по девственной, нетронутой полоске.
Я на ключицу в зеркало взгляну
и обнаружу за спиной волну
и старый гейгер в оловянной рамке
на выцветшей и пропотевшей лямке.
Придет зима, безжалостно крутя
осоку нашей кровли деревянной.
И если мы произведем дитя,
то назовем Андреем или Анной.
Чтоб, к сморщенному личику привит,
не позабыт был русский алфавит,
чей первый звук от выдоха продлится
и, стало быть, в грядущем утвердится.
Мы будем в карты воевать, и вот
нас вместе с козырями отнесет
от берега извилистость отлива.
И наш ребенок будет молчаливо
смотреть, не понимая ничего,
как мотылек колотится о лампу,
когда настанет время для него
обратно перебраться через дамбу.
Мело, мело по всей земле во все пределы.
Свеча горела на столе, свеча горела.
Как летом роем мошкара летит на пламя,
слетались хлопья со двора к оконной раме.
Метель лепила на стекле кружки и стрелы.
Свеча горела на столе, свеча горела.
На озаренный потолок ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья.
И падали два башмачка со стуком на пол.
И воск слезами с ночника на платье капал.
И всё терялось в снежной мгле седой и белой.
Свеча горела на столе, свеча горела.
На свечку дуло из угла, и жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла крестообразно.
Мело весь месяц в феврале, и то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела...
Воскресенье, 07 Февраля 2021 г. 10:45
+ в цитатник
Художник С. Резниченко
«...Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать всё, что в человеческих силах и даже свыше их».
«Я не верю в политические движения, я верю в личное движение, в движение души, когда человек, взглянувши на себя, устыдится настолько, что попытается заняться какими-нибудь переменами: в себе самом, а не снаружи. Вместо этого нам предлагается дешевый и крайне опасный суррогат внутренней человеческой тенденции к переменам: политическое движение, то или иное.Опасный более психологически, нежели физически. Ибо всякое политическое движение есть форма уклонения от личной ответственности за происходящее. Ибо человек, борющийся в экстерьере со Злом, автоматически отождествляет себя с Добром, начинает считать себя носителем Добра. Это всего лишь форма самооправдания, self-comfort, и в России она распространена ничуть не меньше, чем где бы то ни было, может быть, несколько на иной лад, ибо там она имеет больше физических оснований, более детерминирована в прямом смысле. Коммунальность в сфере идей, как правило, ни к чему особенно хорошему еще не приводила. Даже в сфере идей очень высоких: вспомним Лютера. Что же говорить о идеях чисто политических! «Мир плох, надо его изменить. Таким-то и таким-то образом». Мир как раз неплох, можно даже сказать, что мир хорош. Что правда, так это то, что он испорчен обитателями. И если нужно что-то менять, то не детали пейзажа, но самих себя. В политических движениях дурно то, что они уходят слишком далеко от своего источника; что их следствия подчас так уродуют мир , что его и впрямь можно признать плохим, чисто визуально; что они направляют человеческую мысль в тупик. Напряжение политических страстей прямо пропорционально расстоянию от источника проблемы.
Все мы ведем себя в жизни таким образом, как будто кто-то когда-то где-то сказал нам, что жизнь будет хорошей, что мы можем рассчитывать на гармонию, на Рай на земле. Я хочу сказать, что для души – для человеческой души – есть нечто оскорбительное в проповеди Рая на земле. И нет ничего хуже для человеческого сознания замены метафизических категорий категориями прагматическими, этическими и социальными. Но даже оставаясь на уровне прагматическом, если мы постараемся вспомнить, кто и когда говорил нам что-либо подобное, то в нашем сознании всплывут либо родители в тот момент, когда мы больны и лежим в постели, нянюшка, учительница в школе, газетный заголовок или просто реклама газировки. На самом деле если кто и говорил что-то человеку, так это Господь Бог – Адаму о том, как он будет зарабатывать свой хлеб и чем будут для него дни и ночи. И это больше похоже на правду, и надо еще благодарить Творца за то, что время от времени Он дает нам передышку. Жизнь – так, как она есть, – не борьба между Плохим и Хорошим, но между Плохим и Ужасным. И человеческий выбор на сегодняшний день лежит не между Добром и Злом, а скорее между Злом и Ужасом. Человеческая задача сегодня сводится к тому, чтоб остаться добрым в царстве Зла, а не стать самому его, Зла, носителем. Условия жизни на земле чрезвычайно быстро усложнились, и человек, не будучи, видимо, к столь стремительной перемене достаточно – даже биологически – подготовлен, сейчас расположен более к истерике, чем к нормальному мужеству. Но если уж не к вере, то именно к этому и следует его призывать – к личному мужеству, а не к надежде, что кто-то (другой режим, другой президент) облегчит его задачу.»
Как славно вечером в избе,
запутавшись в своей судьбе,
отбросить мысли о себе
и, притворясь, что спишь,
забыть о мире сволочном
и слушать в сумраке ночном,
как в позвоночнике печном
разбушевалась мышь.
Как славно вечером собрать
листки в случайную тетрадь
и знать, что некому соврать:
"низвергнут!", "вознесен!".
Столпотворению причин
и содержательных мужчин
предпочитая треск лучин
и мышеловки сон.
С весны не топлено, и мне
в заплесневелой тишине
быстрей закутаться в кашне,
чем сердце обнажить.
Ни своенравный педагог,
ни группа ангелов, ни Бог,
перешагнув через порог
нас не научат жить.
1965 г.
* Искусство - это не математический анализ. В искусстве нет однозначного, единственного и правильного решения. Так и разбираемое стихотворение на разных людей будет воздействовать по-разному, вызывать разные ассоциации. И анализ тоже будет разным.
Человек на террасе вздрогнул от негромкого шороха за спиной... Обернулся, готовый к неприятностям, одновременно положив руку на кухонный нож... ...На крыльце сидел кот. Абсолютно белый, без единого пятнышка. Два глаза, как две зеленые искорки отражали свет открытой двери. - Ты чей? - Человек подошел поближе, рассматривая «гостя»... Рваные уши, морда в шрамах, мощные короткие лапы, настороженный взгляд... - Все с тобой ясно... Ничей. Жрать хочешь? - отсыпал из своей тарелки горку еще теплых макарон. Добавил туда одну из двух сосисок. Мелко нарубил кусок колбасы... Пододвинул миску к коту. Сам сел за стол, звякнул бутылкой... - Извини, тебе не предлагаю. Ну, за встречу! - За встречу. - зеленые глаза сверкнули укором - Сопьешься, дурак! - Все может быть... Ты ешь, ешь, приятель! Ну, давай по второй... За женщин! Хотя нет, давай лучше за родителей... - Это можно. Святое. Присоединяюсь. - Белый сыто прищурился и подошел поближе, демонстрируя шрамы на мощном загривке. Сел, начал было умываться, но передумал, развернулся и пошел обратно, в темноту осеннего вечера... - Ну, мне пора... Дела, брат. Спасибо тебе. - Да, в общем, не за что. Ну, давай... Заходи, если надумаешь. А то мне одному, знаешь как-то... - Непременно. - исчез в темноте внезапно, как и появился. Только пустая, вылизанная до блеска миска осталась стоять на полу... Белый пришел через два дня. Тяжело проковылял по саду, приволакивая заднюю лапу и оставляя за собой красным пунктиром кровавый след... На правом боку темнела свежая рана. - Кто ж тебя так? - Собаки, чтоб их... Расплодились... Порядочному коту и пройти негде. - Лежи, не двигайся. Сейчас аптечку принесу. Спирта нет, придется водкой промывать... Терпи, боец! ...Еще через час... - Ну, вот и все. Ты как, живой? Знобит? Это нормально. Много крови потерял. Давай я тебя к печке положу... Если надо чего, подай голос, я рядом. ...Спать не хотелось... Человек сел в кресло, включил торшер и протянул руку за книгой. Белый жалобно застонал и попытался перевернуться на другой бок... Потом приподнялся, посмотрел вокруг мутными от боли глазами и снова упал на заботливо сложенное вчетверо ватное одеяло. ...Через три дня... - Я ухожу. - Белый похромал к двери. - Куда? - Неважно. Просто ухожу. У меня нет дома. И никогда не было. Я уже здоров. Мне пора. - Ты и двух недель не протянешь! А если и протянешь, то эту зиму не переживешь... - Значит судьба такая. - Белый невозмутимо открыл лапой дверь, неловко спустился с крыльца и пошел по мерзлой земле к калитке. ...Он не пришел на следующий день. К вечеру ветер усилился и на поселок обрушилась снежная метель... Первая, в этом году. Ветер гнул старые сосны, свистел в трубе, выдувал тепло из дома и пел какую-то свою жутковатую песню на одной ноте... Человек вышел на крыльцо, прислушался к отдаленному собачьему лаю, зябко поежился, попытался рассмотреть что-то в белесой мгле... Постояв пять минут, вернулся в комнату и подбросил дров в печку. Потом подошел к шкафу, достал еще один свитер, черную вязаную шапочку и выгоревший армейский бушлат. Неторопливо и тщательно оделся... Взял фонарик, аккуратно закрыл за собой дверь и исчез в ледяном холоде ноябрьской ночи. ...Человек вернулся через два часа. Батарейки в фонарике «сели» окончательно. Он зажег «летучую мышь», подумал, налил полстакана, втянул в себя водку посиневшими от холода губами. И снова ушел в ночь... Он нашел Белого только под утро. Случайно увидев струйку пара, пробивающуюся из подтаявшего сугроба, яростно начал разгребать снег негнущимися замерзшими руками... Сорвал с себя бушлат, завернул в него окровавленное, начавшее уже коченеть тельце и побежал к дому, взрыхляя снег негнущимися ногами в тяжелых армейских ботинках... Белый на короткие мгновения приходил в себя, шипел, оскаливал в жуткой гримасе клыки, пытался выпустить когти, но силы быстро заканчивались, и он снова проваливался в беспамятство... Он был еще там, в своем последнем бою... А потом... Потом был сумасшедший гон машины по обледеневшему шоссе, врач, удивленно качающий головой, операционная... Белый выжил. ...Еще через два дня... Кот осторожно поднял голову, покачиваясь поднялся с лежанки и с трудом подтягиваясь на передних лапах и путаясь в бинтах, залез на кровать. Встал в изголовье, долго и внимательно смотрел на лицо спящего... И медленно, словно удивляясь самому себе, потерся головой о небритую щеку, удовлетворенно вздохнул, свернулся калачиком и блаженно закрыл глаза...
… лицо слишком явно говорило о надежде, о простодушном ожидании, что вовсе не подходило женщине ее возраста. В наклоне ее головы, в небрежности прически и слишком ярком цвете волос, в открытом, пристальном взгляде голубых глаз было что-то такое, что в иных обстоятельствах могло бы вызвать у людей чувство неловкости.
… было в нитке жемчужин на ее шее, в этой розовой кофточке и в сияющей рыжине ее волос, которые, казалось, сверкали вместе с рождественской елкой, что-то такое... становилась как бы продолжением этой елки, усиливая ее праздничность.
… она не любила привлекать к себе внимание. Она просто любила играть на рояле. Через два аккорда первой песни... всегда охватывала радость. Ощущение было такое, будто она проскользнула внутрь музыки.
… И каждый город казался ему многообещающим. Каждое новое место, казалось, говорило ему: «Ну вот и ты! Давай! Ты можешь здесь жить. Можешь здесь отдохнуть. Ты впишешься».
… где бы он ни был, всюду, где новые различия давали ему надежду — среди высоких жарко-белых застекленных зданий... на обрамленных деревьями улицах... где все выглядело как в книжке сказок — всюду, раньше или позже, так или иначе, ему становилось ясно, что на самом деле он не вписывается.
… В заливе играли мелкие, в белых капюшонах волны, начинался прилив, так что слышно было, как перекатываются подталкиваемые водой небольшие камни. Еще слышно было, как тросы побрякивают о мачты пришвартованных яхт. Несколько чаек издавали пронзительные крики, бросаясь из поднебесья вниз...
… кусты дикой розы ругозы с уже распустившимися белыми цветами вызывали в нем легкое замешательство, — казалось, в их белых, ласковых лепестках таится признание печального неведения.
… На обнаженных ветвях кленов осталось совсем немного густо-красных листьев; на дубах листья сморщились и порыжели; ненадолго сквозь деревья проглядывает залив, сегодня он плоский и серо-стальной под затянутым тучами ноябрьским небом.
… Снег сделал лес по обеим сторонам дороги похожим на картину в черно-белых тонах. Даже вечнозеленые кроны казались темными, простирая ветви над черными стволами.
… он по-прежнему просыпается рано и вспоминает о том, что эти утра становились его самой любимой частью дня, будто мир был его личной тайной: тихий ропот шин внизу, под ним, свет, проникающий сквозь утренний туман, залив, на краткий миг показавшийся справа, а потом — сосны, высокие и стройные… И почти всегда он ехал с приоткрытым окном, потому что любил запах хвои и густо просоленного воздуха, а зимой ему нравилось, как пахнет холод.
«Тебе не надо выходить из дома, оставайся за своим столом и слушай. Даже не слушай, только жди. Даже не жди, просто будь в одиночестве. Вселенная сама начнёт напрашиваться на разоблачение, она не может иначе, она будет упоённо корчиться перед тобой».
Все происходящее — символ, и, в совершенстве представляя себя самое, он намекает на остальное.
Все одинаково и различно, полезно и вредно, красноречиво и безмолвно, разумно и неразумно. И сказанное о том или другом нередко разнится.
Гёте
«Все бывшее — лишь притча. Никакой вид исторической работы не поможет нам — как, по-видимому, довольно часто считал легковерный исторический реализм XIX в. — увидеть настоящую действительность такой, «какой она, собственно, была».
История, которая в конечном счете есть наука о душе и душеведение, никогда не оказывается равнозначной воссозданию какого-либо бывшего, тождественной пусть даже максимально возможному приближению к когда-то бывшей действительности. Она, напротив, как бы лишает плоти эту некогда бывшую действительность, переводит ее в совершенно другой способ бытия и представляет собой утверждение определенной ценности, а не восстановление действительности.
Картина, которую рисует историография (или которой она служит, потому что, «ведя» ее, историограф в своем самом трезвом и взвешенном знании сам оказывается ведомым тем, чем эта картина хочет стать), эта картина представляет собой действительность совершенно новой и, так сказать, высшей ступени и является как бы новым течением смутных событий, совершающихся в уже более четко кристаллизованной материи и по более прозрачным законам.
Это становится ясным прежде всего там, где речь идет об истории в самом настоящем смысле, об истории отдельного человека, который остался зримым или снова стал таковым. Мы не припоминаем прошедшую жизнь в том виде, в каком она была, но, рассматривая ее исторически, творим ее в своем воображении.
Мы не спасаем ее, перенося в наше время, — мы делаем ее вневременной. Разъясняя ее себе самим, мы уже истолковываем ее, и то, что от нее остается — как бы мы ни старались ее объяснить, исследовать, пережить — никогда не является жизнью, но всегда — ее легендой. То, что — как история — остается от всего совершившегося — в конечном счете всегда есть легенда (причем мы берем это слово без каких бы то ни было церковных, романтических или даже романических обертонов).
Легенда, понимаемая в таком «расцерковленном» смысле, есть самая живая форма исторического предания. Самая исконная и самая окончательная, но тут же — самая древняя и самая глубокая. Она одна, будучи чем-то непрестанно действующим, действительно соединяет древнее с сегодняшним; только она связует святого и народ, героя и крестьянина; только здесь обретаются пророк и грядущие поколения.
Наконец, только в форме легенды личность — как бы ярко она ни была обрисованной, как бы четко ни была очерченной в исторической науке — как действующая и непрестанно творческая сила переживает целые эпохи. (Ведь и «произведение» — личность, и оно тоже подвластно законам легенды.) Она живет лишь как образ, как некий персонаж, стало быть, только как миф, а не как некое знание о бывшем и познание его.
Никакая филология, никакое расчленение не может сформировать образ, равно как не может ни помешать тем его превращениям, которые повинуются своему внутреннему закону и самодвижению, ни ускорить их.
Легенда о личности, которая является в строгом смысле исторической, не определяется понятиями о чем-то похожем на чудеса, о чем-то неподтвержденном и анекдотическом, равно как не определяется интересным, привлекательным или волнующим, но тем не менее неисторическим единичным преданием. Она в чем-то похожа на несколько ненадежную биографию, которая в случае необходимости восполняет недостаток достоверности романтическим колоритом и той поучительностью, которая ценна, например, в притче.
Однако легенда о жизни человека, память о котором дошла до наших дней, существует благодаря мощи его деяния, его дела, его слова; она с самого начала принадлежит совершенно иной атмосфере, не похожей на все научно-биографическое или на нечто лишь повествовательно-привлекательное.
У нее нет общего ни с точным знанием, ни с одним только очарованием. Легенда о. человеке — это его живой образ, по-новому действенный во всяком новом «сегодня». Живой и действенный — но не как выражение того или иного более точного, более строго исследования или сознательного художественного обобщения, философского истолкования некоего рассеянного и одухотворяемого строительного материала. Этот образ, скорее, организм, живущий своей собственной, самобытной жизнью.
Он переменчив, тяготеет к переменам и постоянно меняется, являя все более скупые, все более крупные черты; он одновременно типичен и неповторим, иносказателен и ни с чем не сравним. Он медленно восходит на. звездном небосклоне человеческого воспоминания...»
«Секрет заклинания, то есть власти над вещью, по древнему представлению творцов эпоса, заключается в знании истории происхождения этой вещи...
Начало железа, начало мороза, начало пива открывают людям власть над этими предметами — вот откуда культ магического слова, да и сама магия слова. История вещи — кратчайший путь к ее познанию; познание вещи — кратчайший путь к власти над ней. Но история закрепляется в слове, без слов ее невозможно передать, слова — это закрепленный опыт, закрепленное знание. Можно без конца философствовать на тему о наивном первоначальном материализме в первобытном мышлении народа, где слово еще не оторвано от породившего это слово факта, но дело не в отвлеченных выводах, а в живом, творческом ощущении нами народного искусства, в получении нами через сотни лет реального и мудрого опыта народа, заключенного в сказочной, пленительно-прекрасной оболочке. Народ как бы говорит через сказку: каждая вещь делалась не сразу; узнай, как делалась людьми эта вещь,— и твое знание прошлого станет мостом в будущее, поможет тебе управлять этой вещью в настоящем».
«Что такое «Калевала»? Представляет ли она народную поэму, созданную пером Лённрота, в духе народных певцов, или это искусственная амальгама, слепленная самим Лённротом из разных обрывков?.. Лённрот бережно сохранил все свои рукописи, и не так давно доцент А. Ниеми произвёл кропотливое исследование, которое обнаружило, что огромное большинство стихов (по крайней мере 94%) вышло из уст народа. Может быть, греческий эпос созидался так же...
В своей основе «Калевала» — народное произведение, запечатлённое демократическим духом... Западное финское наречие, на которое в XVI столетии епископ Агрикола перевёл Библию, потускнело от общения с шведским языком, оно утратило, одним словом, силу и гибкость восточного карельского наречия. «Калевала», народная поэма, собранная главным образом в русской Карелии, так ярко выделилась своей звучностью от сухого, церковного языка, что у её друзей возникла мысль избрать в светской литературе карельское наречие. Между приверженцами западного и восточного наречий возгорелся спор, который мог расколоть финский литературный язык на два различных диалекта. Разгадав тайники народного языка во всем его диалектическом разнообразии, Лённрот предотвратил распадение, искусно вводя меткие слова и формы из необъятного запаса, хранящегося в народе. От него идёт современный финский язык, достигающий под пером Юхани Ахо художественной виртуозности» .
Основная трагедия русской политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку. В общем, если угодно, в презрении. Это обосновано до известной степени теми десятилетиями, если не столетиями, всеобщего унижения, когда на другого человека смотришь как на вполне заменимую и случайную вещь. То есть он может быть тебе дорог, но, в конце концов, у тебя такое глубоко внутри запрятанное ощущение, что – да кто он такой?, да кто ты такой? – и так далее, и так далее. Я думаю даже, что вот за этим моим, как бы сказать, подозрением меня в отсутствии права тоже может стоять «да кто он такой?»
И одним из таких выражений вот этого такого неуважения друг к другу являются именно вот эти самые шуточки и эта ирония, касающиеся... в общем, предметом которых является общественное устройство в обществе.
То есть, самое чудовищное последствие тоталитарной системы, которое у нас было, которое у нас царило и так далее, и так далее... является именно полный цинизм или, если угодно, нигилизм общественного сознания, да. И, разумеется, это чрезвычайно такая и удовлетворительная вещь – это же приятно – пошутить, поскалить зубы и так далее, и так далее. Но все это мне очень сильно не нравится.
Набоков покойный однажды сказал, когда ему стали рассказывать (это была какая-то ситуация – к нему кто-то приехал из России и рассказывал русские анекдоты). Он смеялся, смеялся и говорит: – Замечательный анекдот, замечательные шутки, но все это мне напоминает шутки дворовых или рабов, которые издеваются над хозяином, в то время как сами они заняты тем, что чистят его стойло.
Вот и это то положение, в котором мы оказались. И, по-моему, может быть, я думаю, было бы разумно попытаться несколько изменить общественный климат. На протяжении, в течение этого столетия русскому человеку выпало такое, ни одному народу (ну, может быть, китайцам досталось больше), но я не хочу говорить о китайцах, я не хочу говорить о других – чего ни одному народу, населяющему, в общем, северную часть Евразии, не выпадало.
Мы знаем, то есть мы увидели абсолютно голую, буквально голую основу жизни, да. Нас раздели и разули и выставили, в общем, на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не должны быть ирония, результатом этого должно быть взаимное сострадание. И этого я не вижу, я не вижу ни в политической жизни выраженным, я не вижу этого в культуре.
То есть, и это тем горше, особенно когда это касается культуры, потому что, в общем, происходит такое... самый главный человек в обществе – это человек более или менее остроумный и издевающийся. И это мне колоссально не нравится. Я опять-таки повторяю – я говорю издалека.
Библия права в одном отношении – что ты в поте лица будешь зарабатывать свой хлеб, да. Никакая система – ни капиталистическая, ни социалистическая, ни коммунистическая, никакая, не избавляет человека от того...
Я думаю, что если мы будем следовать тем указаниям или предложениям, которые на сегодняшний день доминируют в сознании, как интеллектуальной части населения, так и неинтеллектуальной, я думаю, что мы можем кончить потерей общества. То есть, это будет, в общем, каждый сам за себя, да.
Стихи Бродского неотделимы от его голоса и манеры чтения.
Да, Бродский – это отдельный мир! А манера исполнения поэта – шедевральна! Именно исполнение поэзии, в певучей монотонности и, как-будто, медитации. Звучит, словно молитва... Иосиф Бродский прекрасен, на все времена! Классика, как всегда, на все времена... Удивительно ко времени!
Запредельные вершины поэзии. Гениальные поэты прозорливы. Гениальные строки! И чем старше становишься, тем глубже и сильнее понимаешь их смысл, и переживаешь. Поразительно! Заклинание потомкам в 2020 год. Спасибо, Иосиф Александрович!
Лучше Бродского читает только сам Бродский... Это что-то феноменальное, космическое! Он читает для себя и его способ прочтения стихотворения – это способ погружения в него целиком.
Сильно, особенно в конце – это что-то... Так проявляется гений Поэта: уметь мыслить глобально. Космически, масштабно! Поэтому в любые времена это звучит неожиданно актуально. Пророк! Настоящие поэты всегда пророки. Они слышат и записывают голос Небес.
Словно гимн сегодняшнего дня. Страшно. И как актуально сегодня... Сильно, самобытно, многозначно – настоящее искусство! Великий поэт! Великий Русский Поэт Иосиф Бродский. Поэт в России больше чем поэт. Возможно, величайший поэт, когда либо родившийся на Земле... Сейчас я ощущаю это именно так. Бродский считал себя «гражданином русского языка», так он сказал в одном интервью.
Классики вечны! От того они и гениальны. Бродский гениален. Потрясающий! Его поэзия прекрасна. Его стихи сложно декламировать... такая неимоверная интонация доступно не каждому. Сейчас принято читать стихи «с выражением», так, что теряется ритм поэтической строки.
Но как же прекрасно, что сохранились эти оригинальные записи. голос и неподражаемые интонации. Сейчас, сегодня, на данный момент – это одно из моих любимых стихотворений Иосифа Бродского.
Правда, у Бродского ещё множество прекрасных гениальных невероятных стихотворений...
Высочайший момент в жизни человека – когда он падает на колени во прах и бьёт себя в грудь, и исповедуется во всех грехах своих. Минута раскаяния – это минута посвящения. И более того. Это путь к преображению собственного прошлого. Я совершенно уверен, что если бы спросили самого Христа, Он ответил бы, что в тот момент, когда блудный сын пал в ноги своему отцу с рыданиями, он воистину преобразил в прекрасные и святые события своей жизни и то, что он расточил своё имение с блудницами, и то, что пас свиней и рад был бы пойлу, которое они ели. Большинству людей трудно понять эту мысль. Мне думается – чтобы понять её, нужно попасть в тюрьму.
Оскар Уайльд остался в памяти потомков как один из величайших поэтов, писателей, драматургов. Наибольшую славу ему принес роман «Портрет Дориана Грея», который до сих пор изучается в школьной программе многих стран.
Имя Оскара Уайльда хорошо знакомо всем любителям литературы. Он был самым известным драматургом конца 19-го века, лондонским денди. Он стал самой парадоксальной фигурой в истории, его жизнь была сплошным противостоянием официальности, он восставал против общественного мнения, и всем своим творчеством давал ему звонкую пощечину. Он ненавидел скуку, пошлость и монотонное однообразие, и старался спрятаться от них в Искусстве (именно так, с заглавной буквы), которое боготворил. В нем он видел приют от всех распрей и ужасов мира.
ДЕТСТВО
Полное имя поэта звучит как Оскар Фингал О’ Флаэрти Уиллис Уайльд. Он родился в Дублине 16 октября 1854 года, в известной в высшем свете семье. Отец – сэр Уильям Уайльд, ведущий ото-офтальмолог (ушной и глазной доктор). В 1864-м году произведен в рыцари.
Оскар Уайльд в детстве
Мать, Джейн Франческа Уайльд – была активным борцом за права коренных ирландцев, оказывала активную поддержку революционному движению. У родителей было общее увлечение – литература. Отец специализировался на исторических и археологических исследованиях, а мама писала стихи. В их доме часто устраивались вечера, которые посещали выдающиеся представители медицины и культуры Ирландии.
Нобелевскую премию в области литературы присудили американской поэтессе Луизе Глюк. Об этом Шведская королевская академия наук объявила в ходе специальной пресс-конференции в Стокгольме. Награда присуждена с формулировкой "за её безошибочный поэтический голос, который с суровой красотой делает индивидуальное существование универсальным".
В прошлом году вручили сразу две литературные премии. Связано это было со скандалом в соответствующем подразделении Нобелевского комитета, прежний состав которого пришлось распустить из-за обвинений в домогательствах, коррупции и сливе информации прессе, а также пропустить одно награждение. Впрочем, награду за 2018 год все же получила польская романистка Ольга Токарчук. Её отметили "за воображение, с энциклопедической страстью показывающее нарушение границ как способ жить". Одновременно с ней премию за 2019 год получил австрийский писатель Петер Хандке "за влиятельную работу, в которой с лингвистической изобретательностью он исследовал периферию и специфику человеческого опыта".
– ...Напóлеон не может на Россию не напасть, поскольку во всей Европе ему не покорились только британский король да русский царь, но до англичан корсиканская монстра не дотянется, потому что у них флот, а Россия – вот она, растянулась от моря до моря. Бери её голыми руками.
–...о не зависящих от неё материях вроде политики никогда не тревожилась. Грянет беда, тогда и будем с ней управляться, такое у неё было credo. Вот и грянула…
– ...ему, в политике несведущему, объяснила, что, Бонапарта никто ещё никогда не бил и что нашему теляте волка не забодати. Вопрос в другом: додержатся наши до осени иль запросят мира раньше.
– Думали: вот она, беда. Однако недаром сказано: «Не сетуй на беду, ибо и у бед есть мера. Ныне горькое завтра покажется тебе сладким».
– Я хоть женщина, а знаю: после победы не отступают.
– Поглядим-ка, как наши отступают – в порядке иль толпой. Ох, волнуюсь я за овёс…
– Бабушка, как вы можете об овсе тревожиться, когда отчизна в опасности! – вознегодовала Сашенька.
– Моя отчизна ты да Вымиралово, а прочее – кобелиные игры, – отвечала Катина, настёгивая лошадей.
– По эскадрону сразу ясно, какой был в сражении, а какой простоял в резерве... но виднее всего по лицам. У рубившихся, побывавших под пулями-картечами будто некое сумасшествие в глазах. Ох, мужчины, мужчины, дурное семя…
– ...Кутузов даст новое сражение. Не уступит же он Первопрестольную с её святынями, с Кремлем, без боя... А значит, добьёт Бонапарт русских... И войдёт Наполеон в Москву, и продиктует мир, какой ему надобно. Всегда так было, во всех многочисленных войнах, что вёл французский император.
– А что ежели страшные сии события, казалось бы, противные всей человеческой природе, на самом деле нисколько ей не противны? Может, так оно всё и должно?... Как у зверей. Они же о милосердии не лгут. Сильный пожирает слабого... На том стоит мир. На что же она нужна, великая ложь, которую я проповедую?.. Зачем препятствую осуществляться закону природы?.. А чего для? Коли нет ни добра, ни худа, так что хочешь – то и делай. И если не делаешь – обкрадываешь самого себя.
Понедельник, 31 Августа 2020 г. 16:00
+ в цитатник
«Мiр и война»
Цитаты
– Любопытство в человеческой природе сильнее робости.
– Только оказалось, ошиблась она. То была не докука, то была беда.
– Значит, не докука это и не беда, а много хуже: злосчастье. Не Вавилон будет, а Содом с Гоморрой.
– Землю с небом местами переверну, а сыщу.
– Придумываете сказки, а после сами в них верите!
– ...подальше от городской пыли и московского общества, которое хорошему не научит. Жить надобно вне Москвы, но поблизости, чтоб не задичать в глуши.
– Делила собственность на живую и неживую, и средь первой людей от скотов сильно не отличала.
– Чем двуногие отличны от четырёхкопытных? Да мало чем. Каждый на что-то гож, на что-то нет. Есть которые понимают ласковое слово, и есть, кто без кнута не повезёт. Иногда встречаются дурные либо строптивые, от которых и кнутом ничего не достигнешь.
– Зато уж годных людей, кто прижился и прирос, никому и никогда ни за какие деньги не продавала – как впрочем и лошадей. Свой значит свой. Непродажный.
– ...мыслила крестьян стадом, а себя пастушихой, не видя в сей аллегории никакого ругательства. У ней был лошадиный табун и три стада: человечье, коровье, овечье.
– Человеков она делила на три сорта – как тех же лошадей, которые, смотря по резвости и стати, годны под седло, под гуж или под пахоту.
– ...был идеалист и мечтатель, верователь в равенство и благотворность свободы.
– ...была юна, сердечно любила своего избранника, а значит, любила и все его суждения.
–...на свете никакого равенства нет. Оно и природой не предусмотрено. Кто-то хороший работник, а кто-то плохой. Кто-то умён, а кто-то глуп. Кто-то всем в радость, а кто-то всем в тягость. И ценить человеков одной ценой – это дорожить худого и дешевить доброго.
«Вам хочется кутнуть? А мне ужасно хочется. Тянет к морю адски. Пожить в Ялте или Феодосии одну неделю для меня было бы истинным наслаждением. Дома хорошо, но на пароходе, кажется, было бы в 1000 раз лучше. Свободы хочется и денег. Сидеть бы на палубе, трескать вино и беседовать о литературе, а вечером дамы.
![7b06953f253f903992655b70e88fd935-scaled[1] (466x700, 52Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/4/160/294/160294889_7b06953f253f903992655b70e88fd935scaled1.jpg)
![QEwMBrSCfX0[1] (559x567, 147Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/158/299/158299293_QEwMBrSCfX01.jpg)
![Дмитрий-Мельников[1] (700x700, 194Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/158/71/158071383_DmitriyMelnikov1.jpg)
![1JlxdkkbkkOlOzvQxp4Ui5cyazXs54R0MIrto6RPecaNMhiakm8WwanrAoc0ZCXu2m_dH4lc[1] (700x483, 222Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/157/757/157757376_1JlxdkkbkkOlOzvQxp4Ui5cyazXs54R0MIrto6RPecaNMhiakm8WwanrAoc0ZCXu2m_dH4lc1.jpg)
![XCnHV_0Enbk[1] (604x400, 136Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/157/242/157242191_XCnHV_0Enbk1.jpg)
![H1-tZpM4TXs[1] (480x496, 70Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/155/280/155280838_H1tZpM4TXs1.jpg)
![NUFTy9Fe3ew[1] (540x700, 234Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/155/211/155211954_NUFTy9Fe3ew1.jpg)
![ARK2mvCBeh4[2] (700x537, 126Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/965/154965655_ARK2mvCBeh42.jpg)
![ZhLKxYQsXaA[1] (700x700, 119Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/0/136/210/136210479_ZhLKxYQsXaA1.jpg)
![-WnbD6qSqjk[1] (700x617, 160Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/813/154813737_WnbD6qSqjk1.jpg)
![Ruywtg11tQw[1] (604x320, 32Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/714/154714360_Ruywtg11tQw1.jpg)
![ogiLDR_645Y[1] (700x494, 118Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/694/154694552_ogiLDR_645Y1.jpg)
![WrQ_ufT3Ths[1] (700x461, 169Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/617/154617127_WrQ_ufT3Ths1.jpg)
![K9lo6rSCq4Q[1] (700x466, 81Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/573/154573185_K9lo6rSCq4Q1.jpg)
![KWwXGq39gK4[1] (500x330, 42Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/525/154525403_KWwXGq39gK41.jpg)
![y_NMv0qAVdI[2] (563x398, 62Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/131/154131439_y_NMv0qAVdI2.jpg)
![CYCAHWkQdiY[1] (700x437, 68Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/9/154009311_CYCAHWkQdiY1.jpg)
![MYTAIQB9YLU[1] (527x700, 246Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/154/0/154000490_MYTAIQB9YLU1.jpg)
![Aqdsaio20uA[1] (700x513, 108Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/994/153994459_Aqdsaio20uA1.jpg)
![dQkBSHAP2-E[1] (700x525, 126Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/988/153988756_dQkBSHAP2E1.jpg)
![upS9t2c2G0Y[1] (700x393, 33Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/982/153982345_upS9t2c2G0Y1.jpg)
![JI1S17M0tys[1] (592x700, 302Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/973/153973973_JI1S17M0tys1.jpg)
![0SX8p1WEKm0[1] (700x525, 160Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/951/153951588_0SX8p1WEKm01.jpg)
![vteVxpxaiaw[1] (700x428, 43Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/915/153915939_vteVxpxaiaw1.jpg)
![DA-1G446hKg[1] (700x507, 196Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/915/153915551_DA1G446hKg1.jpg)
![WUVPiEIzTO0[1] (700x508, 87Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/892/153892600_WUVPiEIzTO01.jpg)
![CA6qHGhlHfM[1] (700x393, 115Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/867/153867417_CA6qHGhlHfM1.jpg)
![3MAreH8jNR4[1] (700x434, 92Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/d/3/153/837/153837562_3MAreH8jNR41.jpg)
