В мае 1976 года председатель правления Союза писателей РСФСР Сергей Михалков пишет письмо заместителю председателя Совета министров РСФСР В. И. Кочемасову: «…В Ленинграде скончалась выдающаяся советская поэтесса О. Ф. Берггольц. В ее архиве содержится ряд документов, представляющих большую литературную и общественную значимость, в том числе неопубликованные произведения, дневники…

В случае передачи указанных материалов наследнице поэтессы М. Ф. Берггольц не исключается возможность их использования как в ущерб автору, так и государству… вопрос о выкупе части архива требует незамедлительного решения».

Кроме размышлений об особенностях превентивного доноса, этот документ вызывает как минимум два вопроса. Что крамольного содержится в архиве О. Берггольц, о которой и до сих пор многие знают не больше того, что «никто не забыт и ничто не забыто»? И как это могло нанести «ущерб государству»?

Об этом рассказывает новая книга Натальи Громовой «Ольга Берггольц: Смерти не было и нет» (М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018).

Она представляет собой связанные и развернутые исторические комментарии к выдержкам из дневников Ольги Берггольц, которые та вела всю жизнь.

Довольно быстро читатель понимает, почему партийные чиновники так старались, чтобы эти дневники навсегда оставались закрытыми. Это не просто рассказ о таланте, который, стремясь быть честным и работая на систему, очеловечивает ее, делает легче, переносимей для других. И таким образом повышает ее живучесть. (И разрушает, усложняя.) Это еще и свидетельство о самых драматических моментах советской истории, переданное одним автором сразу и с официальной, и с подлинной точки зрения. Что особенно заметно в начале (1920-е, 1930-е годы), когда она особенно старательно пытается совместить реальность с идеологией.

О. Берггольц (начало 1930-х): «Пя­тилетка — и почти голод. Коллекти­визация — и расправа с хлебозаготовителями. Но последнее объяснимо. Надо читать газеты. Надо не поддаваться стонам Ахматовой и др.». Да, все понятно, надо лишь газеты читать...

Посещая по заданию газеты недавно созданные колхозы, Берггольц встречает участника Гражданской войны, у которого при раскулачивании «его» власть отняла все: «у него какая-то пришибленная покорность, и мне стыдно перед ним». Это «стыдно» — дорогого стоит. Но ее собственная покорность «генеральной линии» как раз не пришибленная, а убежденная, активная. И потому так больно ударит впоследствии.

«…Многое мы не печатаем, многое не говорим — это правильно, это так и надо» (Берггольц). Она и делает «правильно». Например, пишет о стройках коммунизма. В газету — одно, в дневник — другое: «продовольствия нет, живут впроголодь, строится дорога, которая свяжет горную Чечню с окружным центром, строится на 50% за счет населения. Работа должна быть приостановлена вследствие полного отсутствия продуктов».

Итогом разъездов по Северному Кавказу и Казахстану станет повесть «Журналисты». Громова рассказывает: «Там не будет даже намека на трагическую реальность, которая открылась ей в те дни. Тем не менее эта повесть сыграет страшную роль в жизни Берггольц. В конце тридцатых ее книга будет фигурировать в ложных обвинениях и на допросах Ольги и ее товарищей, хотя на момент публикации все выглядело абсолютно безобидно».

Логика автора книги о Берггольц понятна. Но есть и другая. С этой точки зрения «реалистическая» повесть, в которой нет «даже намека на трагическую реальность», ничуть не безобидна. Как и многое из слов, действий (когда мы говорим о поэте, здесь надо ставить знак равенства) Берггольц «доарестного» периода.

«Потом поехали в музей ГПУ… Какую кучу гадов и мы уничтожили, и сколько еще ее есть, жуть берет…» От этого «сколько еще есть» каждого, кто знает биографию Берггольц, и вправду жуть берет.

Так же как и от ее реакции на речь Сталина, в которой ответственность за массовый голод, вызванный коллективизацией, Иосиф Виссарионович непринужденно перекладывает на «враждебные кулацкие и вредительские элементы». Берггольц: «Как говорится — не подкопаешься. Ясно, МУДРО, мужественно и просто»...

Как еще «чистая поэтическая натура Ольги» отозвалась на высокие слова и патетику строителей нового мира, видно из ее заметки 1932 года в газете «Наступление»: «…основное в Хармсе и Введенском — это доведенная до абсурда, оторванная от всякой жизненной практики тематика, уводящая ребенка от действительности, усыпляющая классовое сознание ребенка. Совершенно ясно, что в наших условиях обострения классовой борьбы — это классово-вредная контрреволюционная пропаганда».

По одному лишь «классовому сознанию ребенка» можно увидеть, как легко фанатизм переносит даже лучших своих приверженцев на границу с адекватностью. В том числе и моральной.

Что пишет О. Берггольц, когда столько ее коллег (включая, разумеется, и Хармса с Введенским) исчезает в карательной мясорубке? Что пишет будущая «ленинградская мадонна», когда после «кировского дела» день за днем — эшелон за эшелоном — коренных петербуржцев отправляют целыми семьями, с детьми и стариками, на высылку, «в самые северные места», для большинства — на верную смерть?

«Иду по трупам? — Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста».

Судьба отреагировала зеркально — Ольгу Берггольц она в основном пощадила.

Ее, беременную, арестовывают в ночь с 13 на 14 декабря 1938 года как «участницу троцкистско-зиновьевской организации». Она проходит через застенки той деятельной структуры, столетие которой мы (вы, они) отметили совсем недавно. Ее пытают, бьют ногами в живот, ребенка она теряет, от потери крови едва не умирает сама.

Как раз в это время — в конце 1938-го — начале 1939 года, после ареста главы НКВД Н. Ежова, в «органах» проходит кадровая чистка и пересмотр некоторых дел. Берггольц неслыханно везет: в июле 1939 года ее выпускают. Помогает и отважное поведение мужа: «Молчанов, как только комитет комсомола стал требовать от него отречься от Берггольц, положил комсомольский билет на стол… Более того, он обращается с заявлениями о пересмотре дела Ольги в различные инстанции, в том числе Генеральную прокуратуру и к Сталину».

Берггольц на свободе, но с этого момента два мира — реальный и официальный — будут раздирать ее еще сильней. Теперь «без тюрьмы нельзя» и «с тюрьмой нельзя». «Все, что открылось мне, — болит и жарит во мне, как отрава…»

К этому прибавится и вполне осознанный уже, всепроникающий страх: «…Я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль «это будет читать следователь» преследует меня… Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули обратно и говорят — «живи»… Выживу? Все еще не знаю…»

В стихотворении «Нет, не из книжек наших скудных…» она опишет эту «невозможную» жизнь, о том, как «на допросах, стиснув зубы,/мы отрекались от себя», заключая: «…и не было людей бесстрашней/и горделивее, чем мы». Все стихотворение и все ее существование противоречат этой концовке, сколь бы прекрасной та ни была. Несоответствие это снять невозможно, ни вино, ни «короткие романы» не помогают.

Но тут ужасное сменяется кромешным — война.

«Мы предчувствовали полыханье/этого трагического дня./Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье./Родина! Возьми их у меня!» — пишет Берггольц. В дневнике добавляет: «Ровно два месяца войны… Какой суровый подъем был, как все надеялись… Мы проигрываем войну — это ясно… Сталину не жаль нас, не жаль людей, вожди вообще никогда не думают о людях…»

Еще интересней, как Берггольц описывает визит к Анне Ахматовой, с которой дружит с 1926 года, в подвал на Грибоедовском канале, куда та, покинув Фонтанный дом, перебирается из-за бомбежек: «…Она живет у дворника… в темном-темном уголке прихожей… сидит в кромешной тьме…» И так хорошо сказала: «Я ненавижу, я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную…» О, верно, верно! Единственно правильная агитация была бы — «Братайтесь! Долой Гитлера, Сталина, Черчилля… мы не будем больше воевать… Но закричать «братайтесь» — невозможно. Значит, что же? Надо отбиться от немцев. Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война, и потом у себя все изменить. Как?»