«Все бывшее — лишь притча...»

Все происходящее — символ, и, в совершенстве представляя себя самое, он намекает на остальное.

Все одинаково и различно, полезно и вредно, красноречиво и безмолвно, разумно и неразумно. И сказанное о том или другом нередко разнится.

Гёте
 

«Все бывшее — лишь притча. Никакой вид исторической работы не поможет нам — как, по-видимому, довольно часто считал легковерный исторический реализм XIX в. — увидеть настоящую действительность такой, «какой она, собственно, была».

История, которая в конечном счете есть наука о душе и душеведение, никогда не оказывается равнозначной воссозданию какого-либо бывшего, тождественной пусть даже максимально возможному приближению к когда-то бывшей действительности. Она, напротив, как бы лишает плоти эту некогда бывшую действительность, переводит ее в совершенно другой способ бытия и представляет собой утверждение определенной ценности, а не восстановление действительности.

Картина, которую рисует историография (или которой она служит, потому что, «ведя» ее, историограф в своем самом трезвом и взвешенном знании сам оказывается ведомым тем, чем эта картина хочет стать), эта картина представляет собой действительность совершенно новой и, так сказать, высшей ступени и является как бы новым течением смутных событий, совершающихся в уже более четко кристаллизованной материи и по более прозрачным законам.

Это становится ясным прежде всего там, где речь идет об истории в самом настоящем смысле, об истории отдельного человека, который остался зримым или снова стал таковым. Мы не припоминаем прошедшую жизнь в том виде, в каком она была, но, рассматривая ее исторически, творим ее в своем воображении.

Мы не спасаем ее, перенося в наше время, — мы делаем ее вневременной. Разъясняя ее себе самим, мы уже истолковываем ее, и то, что от нее остается — как бы мы ни старались ее объяснить, исследовать, пережить — никогда не является жизнью, но всегда — ее легендой. То, что — как история — остается от всего совершившегося — в конечном счете всегда есть легенда (причем мы берем это слово без каких бы то ни было церковных, романтических или даже романических обертонов).

Легенда, понимаемая в таком «расцерковленном» смысле, есть самая живая форма исторического предания. Самая исконная и самая окончательная, но тут же — самая древняя и самая глубокая. Она одна, будучи чем-то непрестанно действующим, действительно соединяет древнее с сегодняшним; только она связует святого и народ, героя и крестьянина; только здесь обретаются пророк и грядущие поколения.

Наконец, только в форме легенды личность — как бы ярко она ни была обрисованной, как бы четко ни была очерченной в исторической науке — как действующая и непрестанно творческая сила переживает целые эпохи. (Ведь и «произведение» — личность, и оно тоже подвластно законам легенды.) Она живет лишь как образ, как некий персонаж, стало быть, только как миф, а не как некое знание о бывшем и познание его.

Никакая филология, никакое расчленение не может сформировать образ, равно как не может ни помешать тем его превращениям, которые повинуются своему внутреннему закону и самодвижению, ни ускорить их.

Легенда о личности, которая является в строгом смысле исторической, не определяется понятиями о чем-то похожем на чудеса, о чем-то неподтвержденном и анекдотическом, равно как не определяется интересным, привлекательным или волнующим, но тем не менее неисторическим единичным преданием. Она в чем-то похожа на несколько ненадежную биографию, которая в случае необходимости восполняет недостаток достоверности романтическим колоритом и той поучительностью, которая ценна, например, в притче.

Однако легенда о жизни человека, память о котором дошла до наших дней, существует благодаря мощи его деяния, его дела, его слова; она с самого начала принадлежит совершенно иной атмосфере, не похожей на все научно-биографическое или на нечто лишь повествовательно-привлекательное.

У нее нет общего ни с точным знанием, ни с одним только очарованием. Легенда о. человеке — это его живой образ, по-новому действенный во всяком новом «сегодня». Живой и действенный — но не как выражение того или иного более точного, более строго исследования или сознательного художественного обобщения, философского истолкования некоего рассеянного и одухотворяемого строительного материала. Этот образ, скорее, организм, живущий своей собственной, самобытной жизнью.

Он переменчив, тяготеет к переменам и постоянно меняется, являя все более скупые, все более крупные черты; он одновременно типичен и неповторим, иносказателен и ни с чем не сравним. Он медленно восходит на. звездном небосклоне человеческого воспоминания...»
 

Эрнст Бертрам, «Ницше. Опыт мифологии»