Желая светлым днем вполне налюбоваться.
Орел поднебесью летал
И там гулял,
Где молнии родятся.
Спустившись, наконец, из облачных вышин,
Царь-птица отдыхать садится на овин.
Хоть это для Орла насесток незавидный,
Но у Царей свои причуды есть:
Быть может, он хотел овину сделать честь,
Иль не было вблизи, ему по чину сесть,
Ни дуба, ни скалы гранитной;
Не знаю, чт_о_ за мысль, но только что Орел
Немного посидел
И тут же на другой овин перелетел.
Увидя то, хохлатая наседка
Толкует так с своей кумой:
"За чт_о_ Орлы в чести такой?
Неужли за полет, голубушка-соседка?
Ну, право, если захочу,
С овина на овин и я перелечу.
Не будем же вперед такие дуры,
Чтоб почитать Орлов знатнее нас.
Не больше нашего у них ни ног, ни глаз;
Да ты же видела сейчас,
Что п_о_низу они летают так, как куры".
Орел ответствует, наскуча вздором тем:
"Ты права, только не совсем.
Орлам случается и ниже кур спускаться:
Но курам никогда до облак не подняться!"
 
Когда таланты судишь ты, -
Считать их слабости трудов не трать напрасно,
Но, чувствуя, что в них и сильно, и прекрасно,
Умей различны их постигнуть высоты.

Однажды юный горностай сэр Твинки
Влюбился в Роззи – маленькую свинку,
И на втором свиданьи средь цветов
Решил, что в жены взять ее готов.
А всем известно, что у горностаев
Натура очень даже непростая –
Они любой чуждаются грязи,
Не ступят в лужу, хоть копьем рази.
И то не удивительно, коль скоро
Им гибель предпочтительней позора.
Прослышав о помолвке, вся семья
Вскричала разом: «Только не свинья!
Такой союз представить невозможно!
Её родня грязна! Грязна безбожно!
Нет, даже и не думай о таком,
Забудь про то, что с нею был знаком!»
Но юный горностай влюблен был страстно
И пылко возразил: «Она прекрасна!
Вас за презренье к свиньям не виню,
Но Роззи не похожа на родню!
Меж ними никакой не видно связи –
Она чистюля и не терпит грязи.
Что за прелестный розовый бочок!
Какие щечки! Хвостик! Пятачок!
И в том, что родилась в хлеву когда-то,
Она сама ничуть не виновата,
Но я согласен, мать ее – свинью –
Вводить необязательно в семью!»
«Нет! Нет и нет!» – родные возражали,
И Твинки с Роззи к речке убежали,
Там альбатрос, спустившись на причал,
Их властью капитана обвенчал.
И поначалу все прекрасно было –
Шалаш из роз и клятвы до могилы,
Гамак из трав, чтоб первенца качать…
Но только стал сэр Твинки замечать,
Что Роззи прибирает в доме плохо, 
Ведет себя, как полная дуреха,
То там, то сям прихрюкнет невпопад,
Корыто ей милей прогулки в сад,
Готовить лишь помои и умеет,
И что ни день – все толще и грязнее. 
Так стала Роззи через год, друзья,
Ну вылитая мать ее – свинья!

Мораль ясна: жену представить проще,
Не на невесту глядя, а на тещу.
Знай, не жена одна – весь жений род
В ней после свадьбы в жизнь твою войдет.

Олеся Емельянова

В прекрасный летний день,
Бросая по долине тень,
Листы на дереве с зефирами шептали,
Хвалились густотой, зеленостью своей
И вот как о себе зефирам толковали:
"Не правда ли, что мы краса долины всей?
Что нами дерево так пышно и кудряво,
Раскидисто и величаво?
Что б было в нем без нас? Ну, право,
Хвалить себя мы можем без греха!
Не мы ль от зноя пастуха
И странника в тени прохладной укрываем?
Не мы ль красивостью своей
Плясать сюда пастушек привлекаем?
У нас же раннею и позднею зарей
Насвистывает соловей.
Да вы, зефиры, сами
Почти не расстаетесь с нами".
"Примолвить можно бы спасибо тут и нам",-
Им голос отвечал из-под земли смиренно.
"Кто смеет говорить столь нагло и надменно!
Вы кто такие там,
Что дерзко так считаться с нами стали?" -
Листы, по дереву шумя, залепетали.
"Мы те,-
Им снизу отвечали,-
Которые, здесь роясь в темноте,
Питаем вас. Ужель не узнаете?
Мы корни дерева, на коем вы цветете.
Красуйтесь в добрый час!
Да только помните ту разницу меж нас:
Что с новою весной лист новый народится,
А если корень иссушится,-
Не станет дерева, ни вас".

Мораль басни Крылова «Листы и корни» - в последних строках. В разговор вступают Корни, о которых несправедливо забыли. Они напоминают заносчивым листьям, что именно из корней всему дереву поступает питание, а каждой «новою весной лист новый народится» - то есть, власть меняется, а народ – всегда остается на своем месте. Пока живы корни – будет живо и общество, государство.

Что волки жадны, всякий знает:
Волк, евши, никогда
Костей не разбирает.
Зато на одного из них пришла беда!
Он костью чуть не подавился.
Не может Волк ни охнуть, ни вздохнуть;
Пришло хоть ноги протянуть!
По счастью, близко тут Журавль случился.
Вот кой-как знаками стал Волк его манить
И просит горю пособить.

Журавль свой нос по шею
Засунул к Волку в пасть и с трудностью большею
Кость вытащил и стал за труд просить.
"Ты шутишь! - зверь вскричал коварный, -
Тебе за труд? Ах ты, неблагодарный!
А это ничего, что свой ты долгий нос
И с глупой головой из горла цел унес!
Поди ж, приятель, убирайся,
Да берегись: вперед ты мне не попадайся".

Мораль басни Волк и журавль

Помощь нужно оказывать только достойным людям, попавшим в беду, а делая добро, не ожидать благодарности.

Когда Смоленский Князь,
Противу дерзости искусством воружась,
Вандалам новым сеть поставил
И на погибель им Москву оставил:
Тогда все жители, и малый и большой,
Часа не тратя, собралися
И вон из стен Московских поднялися,
Как из улья пчелиный рой.
Ворона с кровли тут на эту всю тревогу
Спокойно, чистя нос, глядит.
«А ты что ж, кумушка, в дорогу?»
Ей с возу Курица кричит:
«Ведь говорят, что у порогу
Наш супостат». —
«Мне что до этого за дело?»
Вещунья ей в ответ: «Я здесь останусь смело.
Вот ваши сестры, как хотят;
А ведь Ворон ни жарят, ни варят:
Так мне с гостьми не мудрено ужиться,
А, может быть, еще удастся поживиться
Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.
Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»
Ворона подлинно осталась;
Но, вместо всех поживок ей,
Как голодом морить Смоленский стал гостей —
Она сама к ним в суп попалась.

Так часто человек в расчетах слеп и глуп.
За счастьем, кажется, ты по пятам несешься:
А как на деле с ним сочтешься —

Попался, как ворона в суп!

 Стрекоза и муравей

Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Помертвело чисто поле;
Нет уж дней тех светлых боле,
Как под каждым ей листком
Был готов и стол и дом.
Всё прошло: с зимой холодной
Нужда, голод настает;
Стрекоза уж не поет:
И кому же в ум пойдет
На желудок петь голодный!
Злой тоской удручена,
К Муравью ползет она:
"Не оставь меня, кум милый!
Дай ты мне собраться с силой
И до вешних только дней
Прокорми и обогрей!"-
"Кумушка, мне странно это:
Да работала ль ты в лето?"-
Говорит ей Муравей.
"До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах у нас -
Песни, резвость всякий час,
Так что голову вскружило".-
"А, так ты..." - "Я без души
Лето целое всё пела".-
"Ты всё пела? Это дело:
Так пойди же, попляши!"

Случилось это 
Во время птичьего банкета: 
Заметил Дятел-тамада, 
Когда бокалы гости поднимали, 
Что у Воробушки в бокале 
Вода! Фруктовая вода!! 
Подняли гости шум, все возмущаться стали, 
"Штрафной" налили Воробью. 
А он твердит свое: "Не пью! Не пью! Не пью!" 

"Не поддержать друзей? Уж я на что больная, 
Вопит Сова, - а все же пью до дна я!" 
"Где ж это видано, не выпить за леса 
И за родные небеса?!" 
Со всех сторон стола несутся голоса. 
Что делать? Воробей приклювил полбокала. 
"Нет! Нет! - ему кричат. - Не выйдет! Мало! Мало! 
Раз взялся пить, так пей уже до дна! 
А ну налить ему еще бокал вина!" 

Наш скромный трезвенник недолго продержался 
Все разошлись, он под столом остался... 
С тех пор прошло немало лет, 
Но Воробью теперь нигде проходу нет, 
И где бы он ни появился, 
Везде ему глядят и шепчут вслед: 
"Ах, как он пьет!", "Ах, как он разложился!", 
"Вы слышали? На днях опять напился!", 
"Вы знаете? Бросает он семью!" 
Напрасно Воробей кричит: "Не пью-ю! 
Не пью-ю-ю!!"

Мужик на лето в огород
Наняв Осла, приставил
Ворон и воробьёв гонять нахальный род.
Осёл был самых честных правил:
Ни с хищностью, ни с кражей незнаком,
Не поживился он хозяйским ни листком,
И птицам, грех сказать, чтобы давал потачку;
Но Мужику барыш был с огорода плох.
Осёл, гоняя птиц, со всех ослиных ног
По всем грядам и вдоль и поперёк
Такую поднял скачку,
Что в огороде всё примял и притоптал.
Увидя тут, что труд его пропал,
Крестьянин на спине ослиной
Убыток выместил дубиной.
«И ништо!» — все кричат, — «Скотине поделом!
С его ль умом за это дело браться?»

А я скажу, не с тем, чтоб за Осла вступаться;
Он, точно, виноват (с ним сделан и расчёт),
Но, кажется, не прав и тот,
Кто поручил Ослу стеречь свой огород.

Был в древности народ, к стыду земных племён,
Который до того в сердцах ожесточился,
Что противу богов вооружился.
Мятежные толпы, за тысячью знамён,
Кто с луком, кто с пращой, шумя, несутся в поле.
Зачинщики, из удалых голов,
Чтобы поджечь в народе буйства боле,
Кричат, что суд небес и строг и бестолков;
Что боги или спят, иль правят безрассудно;
Что проучить пора их без чинов;
Что, впрочем, с ближних гор каменьями нетрудно
На небо дошвырнуть в богов
И заметать Олимп стрелами.

Смутяся дерзостью безумцев и хулами,
К Зевесу весь Олимп с мольбою приступил,
Чтобы беду он отвратил;
И даже весь совет богов тех мыслей был,
Что, к убеждению бунтующих, не худо
Явить хоть небольшое чудо:
Или потоп, иль с трусом* гром,
Или хоть каменным ударить в них дождём.
«Пождем, –
Юпитер рек, – а если не смирятся
И в буйстве прекоснят*, бессмертных не боясь,
Они от дел своих казнятся».
Тут с шумом в воздухе взвилась
Тьма камней, туча стрел от войск богомятежных,
Но с тысячью смертей, и злых, и неизбежных,
На собственные их обрушились главы.

Плоды неверия ужасны таковы;
И ведайте, народы, вы,
Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы,
Чем против божества вооружают вас,
Погибельный ваш приближают час,
И обратятся все в громовые вам стрелы. 

Волк долго гнался за козлом,
Пока загнал его с трудом
На край обрыва у реки —
Но… ждать внизу пришлось потом…

Прошло три дня, и волк завыл:
«Пора бы мне набраться сил!
Там, за рекой, поесть смогу
И вновь к обрыву прибегу…»

Вот и козёл, уж налегке,
Спустился быстренько к реке.
И только воду пить он стал —
В воде свой облик увидал.

Воскликнул громко он: «Ага!!!
Что за прекрасные рога!
Какие ноги, борода!..
Не врёт мне зеркало-вода!
Так сам за волком погонюсь
И tet a tet я с ним боднусь!»

Тут хитрый волк из-за кустов:
«Встречал немало я козлов,
Но чтобы вслух так рассуждать,
Пожалуй, Льву-царю под стать!..»

Взмолился пойманный врасплох:
« О, пощади меня, мой бог!
Ведь таковы уж мы, козлы,
Когда напьёмся — болтуны!»

Но волк козла не пожалел
И сделал то, чего хотел…


Мораль бы к басне написал,
Но всё о ней… козёл сказал!

Мартышка, в Зеркале увидя образ свой, 
Тихохонько Медведя толк ногой: 
«Смотри-ка,— говорит,— кум милый мой! 
     Что это там за рожа? 
Какие у нее ужимки и прыжки! 
Я удавилась бы с тоски, 
Когда бы на нее хоть чуть была похожа. 

     А ведь, признайся, есть 
Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть: 
Я даже их могу по пальцам перечесть».— 
«Чем кумушек считать трудиться, 
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» — 
     Ей Мишка отвечал. 
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.

     ***
     Таких примеров много в мире: 
Не любит узнавать никто себя в сатире. 
     Я даже видел то вчера: 
Что Климыч на руку нечист, все это знают; 
     Про взятки Климычу читают, 
А он украдкою кивает на Петра.

Две Бочки ехали: одна с вином, 
Другая 
Пустая. 
Вот первая — себе без шуму и шажком 
Плетется, Другая вскачь несется; 
От ней по мостовой и стукотня, и гром, 
И пыль столбом; 
Прохожий к стороне скорей от страху жмется, 

Ее заслышавши издалека. 
Но как та Бочка ни громка, 
А польза в ней не так, как в первой, велика.

***
Кто про свои дела кричит всем без умолку, 
В том, верно, мало толку; 
Кто делов истинно,— тих часто на словах. 
Великий человек лишь громок на делах 
И думает свою он крепко думу 
Без шуму.

Овечкам от Волков совсем житья не стало, 
И до того, что, наконец, 
Правительство зверей благие меры взяло 
    Вступиться в спасенье Овец,— 
    И учреждён Совет на сей конец. 

Большая часть в нём, правда, были Волки; 
Но не о всех Волках ведь злые толки. 
Видали и таких Волков, и многократ,— 
    Примеры эти не забыты,— 
    Которые ходили близко стад 
    Смирнёхонько — когда бывали сыты. 

Так почему ж Волкам в Совете и не быть? 
Хоть надобно Овец оборонить, 
Но и Волков не вовсе ж притеснить. 
Вот заседание в глухом лесу открыли; 

    Судили, думали, рядили 
    И, наконец, придумали закон. 
    Вот вам от слова в слово он: 
    «Как скоро Волк у стада забуянит, 
    И обижать он Овцу станет, 
    То Волка тут властна Овца, 
    Не разбираючи лица, 
Схватить за шиворот и в суд тотчас представить, 
В соседний лес иль в бор». 

В законе нечего прибавить, ни убавить. 
    Да только я видал: до этих пор,— 
Хоть говорят. Волкам и не спускают, -
Что будь Овца ответчик иль истец, 
    А только Волки всё-таки Овец 
    В леса таскают.

Был в древности народ, к стыду земных племён,
Который до того в сердцах ожесточился,
Что противу богов вооружился.
Мятежные толпы, за тысячью знамён,
Кто с луком, кто с пращой, шумя, несутся в поле.
Зачинщики, из удалых голов,
Чтобы поджечь в народе буйства боле,
Кричат, что суд небес и строг и бестолков;
Что боги или спят, иль правят безрассудно;
Что проучить пора их без чинов;
Что, впрочем, с ближних гор каменьями нетрудно
На небо дошвырнуть в богов
И заметать Олимп стрелами.

Смутяся дерзостью безумцев и хулами,
К Зевесу весь Олимп с мольбою приступил,
Чтобы беду он отвратил;
И даже весь совет богов тех мыслей был,
Что, к убеждению бунтующих, не худо
Явить хоть небольшое чудо:
Или потоп, иль с трусом* гром,
Или хоть каменным ударить в них дождём.
«Пождем, –
Юпитер рек, – а если не смирятся
И в буйстве прекоснят*, бессмертных не боясь,
Они от дел своих казнятся».
Тут с шумом в воздухе взвилась
Тьма камней, туча стрел от войск богомятежных,
Но с тысячью смертей, и злых, и неизбежных,
На собственные их обрушились главы.

Плоды неверия ужасны таковы;
И ведайте, народы, вы,
Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы,
Чем против божества вооружают вас,
Погибельный ваш приближают час,
И обратятся все в громовые вам стрелы. 

Старик садить сбирался деревцо.
«Уж пусть бы строиться; да как садить в те лета,
Когда уж смотришь вон из света! –
Так, Старику смеясь в лицо,
Три взрослых юноши соседних рассуждали. –
Чтоб плод тебе твои труды желанный дали,
То надобно, чтоб ты два века жил.
Неужли будешь ты второй Мафусаил*?
Оставь, старинушка, свои работы:
Тебе ли затевать толь дальние расчёты?
Едва ли для тебя текущий верен час?
Такие замыслы простительны для нас:
Мы молоды, цветём и крепостью и силой,
А старику пора знакомиться с могилой». 

«Друзья! – смиренно им ответствует Старик, –
Издетства я к трудам привык;
А если оттого, что делать начинаю,
Не мне лишь одному я пользы ожидаю,
То, признаюсь,
За труд такой ещё охотнее берусь.
Кто добр, не всё лишь для себя трудится,
Сажая деревцо, и тем я веселюсь,
Что если от него сам тени не дождусь. 

То внук мой некогда сей тенью насладится,
И это для меня уж плод.
Да можно ль и за то ручаться наперёд,
Кто здесь из нас кого переживёт?
Смерть смотрит ли на молодость, на силу,
Или на прелесть лиц?
Ах, в старости моей прекраснейших девиц
И крепких юношей я провожал в могилу!
Кто знает: может быть, что ваш и ближе час
И что сыра земля покроет прежде вас». 

Как им сказал Старик, так после то и было,
Один из них в торги пошёл на кораблях;
Надеждой счастие сперва ему польстило;
Но бурею корабль разбило, –
Надежду и пловца – всё море поглотило.
Другой в чужих землях,
Предавшися порока власти,
За роскошь, негу и за страсти
Здоровьем, а потом и жизнью заплатил.
А третий – в жаркий день холодного испил
И слёг: его врачам искусным поручили,
А те его до смерти залечили.
Узнавши о кончине их,
Наш добрый Старичок оплакал всех троих. 

Потерянный Алмаз валялся на пути;
Случилось наконец купцу его найти.
Он от купца
Царю представлен,
Им куплен, в золоте оправлен
И украшением стал царского венца. 

Узнав про то, Булыжник развозился,
Блестящею судьбой Алмаза он прельстился
И, видя мужика, его он просит так:
«Пожалуйста, земляк,
Возьми меня в столицу ты с собою!
За что здесь под дождём и в слякоти я ною?
А наш Алмаз в чести, как говорят.
Не понимаю я, за что он в знать попался?
Со мною сколько лет здесь рядом он валялся;
Такой же камень он, и мне набитый брат.
Возьми ж меня. Как знать? Коль там я покажуся,
То также, может быть, на дело пригожуся». 

Взял камень мужичок на свой тяжёлый воз,
И в город он его привёз.
Ввалился камень мой и думает, что разом
Засядет рядом он с Алмазом;
Но вышел для него случай совсем иной:
Он точно в дело взят, но взят для мостовой.

Из дальних странствий возвратясь,
Какой-то дворянин (а может быть, и князь),
С приятелем своим пешком гуляя в поле,
Расхвастался о том, где он бывал,
И к былям небылиц без счёту прилагал.
«Нет, – говорит, – что я видал,
Того уж не увижу боле.
Что здесь у вас за край?
То холодно, то очень жарко,
То солнце спрячется, то светит слишком ярко.
Вот там-то прямо рай!
И вспомнишь, так душе отрада!
Ни шуб, ни свеч совсем не надо:
Не знаешь век, что есть ночная тень,
И круглый божий год всё видишь майский день.
Никто там ни садит, ни сеет:
А если б посмотрел, что там растёт и зреет!
Вот в Риме, например, я видел огурец:
Ах, мой творец!
И по сию не вспомнюсь пору!
Поверишь ли ну, право, был он с гору».

«Что за диковина! – приятель отвечал, –
На свете чудеса рассеяны повсюду;
Да не везде их всякий примечал.
Мы сами вот теперь подходим к чуду,
Какого ты нигде, конечно, не встречал,
И я в том спорить буду.
Вон, видишь ли через реку тот мост,
Куда нам путь лежит? Он с виду хоть и прост,
А свойство чудное имеет:
Лжец ни один у нас по нём пройти не смеет;
До половины не дойдёт –
Провалится и в воду упадёт;
Но кто не лжёт,
Ступай по нём, пожалуй, хоть в карете».

«А какова у вас река?»
«Да не мелка.
Так, видишь ли, мой друг, чего-то нет на свете!
Хоть римский огурец велик, нет спору в том,
Ведь с гору, кажется, ты так сказал о нём?»
«Гора хоть не гора, но, право, будет с дом».
«Поверить трудно!
Однако ж как ни чудно,
А всё чуден и мост, по коем мы пойдём,
Что он Лжеца никак не подымает;
И нынешней ещё весной
С него обрушились (весь город это знает)
Два журналиста да портной.
Бесспорно, огурец и с дом величиной
Диковинка, коль это справедливо.
Ну, не такое ещё диво;
Ведь надо знать, как вещи есть:
Не думай, что везде по-нашему хоромы;
Что там за домы:
В один двоим за нужду влезть,
И то ни стать, ни сесть!»

«Пусть так, но всё признаться должно,
Что огурец не грех за диво счесть,
В котором двум усесться можно.
Однако ж мост-ат наш каков,
Что Лгун не сделает на нём пяти шагов,
Как тотчас в воду!
Хоть римский твой и чуден огурец…»
«Послушай-ка, – тут перервал мой Лжец, –
Чем на мост нам идти, поищем лучше броду». 

Два Голубя как два родные брата жили,
Друг без друга они не ели и не пили;
Где видишь одного, другой уж, верно, там;
И радость и печаль, всё было пополам.
Не видели они, как время пролетало;
Бывало грустно им, а скучно не бывало.
Ну, кажется, куда б хотеть
Или от милой, иль от друга?
Нет, вздумал странствовать один из их – лететь
Увидеть, осмотреть
Диковинки земного круга,
Ложь с истиной сличить, поверить быль с молвой,
«Куда ты? – говорит сквозь слёз ему другой; –
Что пользы по свету таскаться?
Иль с другом хочешь ты расстаться?
Бессовестный! когда меня тебе не жаль,
Так вспомни хищных птиц, силки, грозы ужасны,
И всё, чем странствия опасны!
Хоть подожди весны лететь в такую даль:
Уж я тебя тогда удерживать не буду.

Теперь ещё и корм и скуден так, и мал;
Да, чу! и ворон прокричал:
Ведь это, верно, к худу.
Останься дома, милый мой,
Ну, нам ведь весело с тобой!
Куда ж ещё тебе лететь, не разумею;
А я так без тебя совсем осиротею.
Силки, да коршуны, да громы только мне
Казаться будут и во сне;
Всё стану над тобой бояться я несчастья:
Чуть тучка лишь над головой,
Я буду говорить: ах! где-то братец мой?
Здоров ли, сыт ли он, укрыт ли от ненастья!»

Растрогала речь эта Голубка;
Жаль братца, да лететь охота велика:
Она и рассуждать и чувствовать мешает.
«Не плачь, мой милый, – так он друга утешает, –
Я на три дня с тобой, не больше, разлучусь.
Всё наскоро в пути замечу на полете,
И, осмотрев, что есть диковинней на свете,
Под крылышко к дружку назад я ворочусь.
Тогда-то будет нам о чём повесть словечко!
Я вспомню каждый час и каждое местечко;
Всё расскажу: дела ль, обычай ли какой,
Иль где какое видел диво.
Ты, слушая меня, представишь всё так живо,
Как будто б сам летал ты по свету со мной».
Тут – делать нечего – друзья поцеловались,
Простились и расстались.

Вот странник наш летит; вдруг встречу дождь и гром;
Под ним, как океан, синеет степь кругом.
Где деться? К счастью, дуб сухой в глаза попался;
Кой-как угнездился, прижался
К нему наш Голубок;
Но ни от ветру он укрыться тут не мог,
Ни от дождя спастись: весь вымок и продрог.
Утих помалу гром. Чуть солнце просияло,
Желанье позывать бедняжку дале стало.
Встряхнулся и летит, – летит и видит он:
В заглушьи под леском рассыпана пшеничка.
Спустился – в сети тут попалась наша птичка!
Беды со всех сторон!
Трепещется он, рвётся, бьётся;
По счастью, сеть стара: кой-как её прорвал,
Лишь ножку вывихнул да крылышко помял!
Но не до них: он прочь без памяти несётся.
Вот пуще той беды беда над головой!
Отколь ни взялся ястреб злой;
Невзвидел света Голубь мой!
От ястреба из сил последних машет.
Ах, силы вкоротке! совсем истощены!
Уж когти хищные над ним распущены;
Уж холодом в него с широких крыльев пашет.
Тогда орёл, с небес направя свой полёт,
Ударил в ястреба всей силой –
И хищник хищнику достался на обед.

Меж тем наш Голубь милой,
Вниз камнем ринувшись, прижался под плетнём.
Но тем ещё не кончилось на нём:
Одна беда всегда другую накликает.
Ребёнок, черепком наметя в Голубка, –
Сей возраст жалости не знает, –
Швырнул и раскроил висок у бедняка.
Тогда-то странник наш, с разбитой головою,
С попорченным крылом, с повихнутой ногою,
Кляня охоту видеть свет,
Поплёлся кое-как домой без новых бед.
Счастлив ещё: его там дружба ожидает!
К отраде он своей,
Услуги, лекаря и помощь видит в ней;
С ней скоро все беды и горе забывает.

О вы, которые объехать свет вокруг
Желанием горите!
Вы эту басенку прочтите,
И в дальний путь такой пускайтеся не вдруг.
Что б ни сулило вам воображенье ваше;
Но, верьте, той земли не сыщете вы краше,
Где ваша милая, иль где живёт ваш друг. *

Стрелок весной малиновку убил.
Уж пусть бы кончилось на ней несчастье злое,
Но нет; за ней должны ещё погибнуть трое:
Он бедных трёх её птенцов осиротил.
Едва из скорлупы, без смыслу и без сил,
Малютки терпят голод
И холод
И писком жалобным зовут напрасно мать.
«Как можно не страдать,
Малюток этих видя;
И сердце чьё об них не заболит? –
Лисица птицам говорит,
На камушке против гнезда сироток сидя. –
Не киньте, милые, без помощи детей;
Хотя по зёрнышку бедняжкам вы снесите,
Хоть по соломинке к их гнёздышку приткните:
Вы этим жизнь их сохраните;
Чтo дела доброго святей! 

Кукушка, посмотри, ведь ты и так линяешь:
Не лучше ль дать себя немножко ощипать
И перьем бы твоим постельку их устлать,
Ведь попусту ж его ты растеряешь.
Ты, жавронок, чем по верхам
Тебе кувыркаться, кружиться,
Ты б корму поискал по нивам, по лугам,
Чтоб с сиротами поделиться.
Ты, горлинка, твои птенцы уж подросли,
Промыслить корм они и сами бы могли:
Так ты бы с своего гнезда слетела
Да вместо матери к малюткам села,
А деток бы твоих пусть бог
Берёг. 

Ты б, ласточка, ловила мошек,
Полакомить безродных крошек.
А ты бы, милый соловей, –
Ты знаешь, как всех голос твой прельщает, –
Меж тем, пока зефир их с гнёздышком качает,
Ты б убаюкивал их песенкой своей.
Такою нежностью, я твёрдо верю,
Вы б заменили им их горькую потерю.
Послушайте меня: докажем, что в лесах
Есть добрые сердца, и что…» При сих словах
Малютки бедные все трое,
Не могши с голоду сидеть в покое,
Попадали к Лисе на низ.
Что ж кумушка? – Тотчас их съела
И поученья не допела.

Читатель, не дивись!
Кто добр поистине, не распложая слова,
В молчанье тот добро творит;
А кто про доброту лишь в уши всем жужжит,
Тот часто только добр на счёт другого,
Затем, что в этом нет убытка никакого.
На деле же почти такие люди все –
Сродни моей Лисе. *

«Здорово, кум Фаддей!» – «Здорово, кум Егор!»
«Ну, каково, приятель, поживаешь?»
«Ох, кум, беды моей, что вижу, ты не знаешь!
Бог посетил меня: я сжёг дотла свой двор
И по миру пошёл с тех пор». 

«Как так? Плохая, кум, игрушка!»
«Да так! О рождестве была у нас пирушка;
Я со свечой пошёл дать корму лошадям;
Признаться, в голове шумело;
Я как-то заронил, насилу спасся сам;
А двор и всё добро сгорело.
Ну, ты как?» – «Ох, Фаддей, худое дело! 

И на меня прогневался, знать, бог:
Ты видишь, я без ног;
Как сам остался жив, считаю, право, дивом.
Я тож о рождестве пошёл в ледник за пивом,
И тоже чересчур, признаться, я хлебнул
С друзьями полугару;
А чтоб в хмелю не сделать мне пожару,
Так я свечу совсем задул:
Ан, бес меня впотьмах так с лестницы толкнул,
Что сделал из меня совсем не человека,
И вот я с той поры калека». 

«Пеняйте на себя, друзья! –
Сказал им сват Степан. – Коль молвить правду, я
Совсем не чту за чудо,
Что ты сожег свой двор, а ты на костылях:
Для пьяного и со свечою худо;
Да вряд, не хуже ль и впотьмах».