ВСЕ ОТТЕНКИ ЛЕТНЕЙ НЕЖНОСТИ. ХУДОЖНИК АЛЕКСАНДР ЕНЬ |
Александр Ень родился в 1957 году в г.Северодонецк Луганской области. В 1979 году закончил Харьковский Художественно-Промышленный Институт. 18 лет проработал директором Северодонецкой художественной школы. Сейчас он свободный художник. Картины находятся в частных коллекциях многих стран мира. Участник всеукраинских и международных выставок. Постоянно сотрудничает с польскими художественными галереями.
|
Метки: Живопись |
Без заголовка |
|
Метки: :BDJGBCM |
ХУДОЖНИК ОЛЬГА ИВЛЕВА КАРТИНЫ |
Ивлева Ольга Владимировна родилась в 1969 году в городе Кургане. С 1985 по 1989 училась в Свердловском художественном училище им. И. Д. Шадра. После окончания училища в 1989 поступила в Институт им. И. Е.Репина в Ленинграде. Училась на факультете графики в мастерской профессора В. А. Ветрогонского. В 1993 была премирована Академией Художеств за отличную учёбу поездкой в Германию и проходила стажировку в Западно-Берлинской Академии Художеств. В 1997 была принята в члены Союза художников России. Является лауреатом Государственной стипендии в области культуры и искусства России за 2004 год. Член Общества акварелистов Санкт-Петербурга. Работы находятся во многих музейных и частных коллекциях в России и за рубежом.
Картины Ольги Ивлевой хранят какое-то особое, теплое и нежное состояние души.
|
Метки: Живопись |
"Надежда русского искусства". Русский художник Алексей Саврасов |
Алексей Саврасов увлекался живописью с детства. Уже в 19-летнем возрасте он был художником, которого знали в кругах петербургской интеллигенции и даже называли «надеждой русского искусства». Художник создал особый жанр русского пейзажа: он писал обыденные для средней полосы России виды, наполняя их особой тонкой лирикой.
Детство и юность будущего художника
Алексей Саврасов родился в Москве в 1830 году, в небогатой семье торговца галантерейными товарами. Детство будущего художника прошло в живописных местах Замоскворечья. С 12 лет он начал самостоятельно заниматься живописью, рисовал пейзажи акварельными красками на популярные в то время романтические сюжеты, которые видел в журналах. Отец не разделял увлечения сына.
Новодевичий монастырь
|
Метки: Живопись |
НАТАЛЬЯ КРАНДИЕВСКАЯ-ТОЛСТАЯ (1888 - 1963) |
21 января 1888 года родилась Наталья Крандиевская-Толстая – поэт, супруга и личный секретарь писателя А.Н.Толстого. Ее поэтическое мастерство высоко ценили такие поэты, как Блок, Бунин, Бальмонт. Ей досталась нелегкая участь - быть в тени своего мужа - знаменитого писателя, а между тем стихи ее уникальны, лиричны, ярки, они поражают своей пронзительной глубиной и искренностью чувств:
А я опять пишу о том,
О чём не говорят стихами,
О самом тайном и простом,
О том, чего боимся сами.
Судьба различна у стихов.
Мои обнажены до дрожи.
Они — как сброшенный покров,
Они — как родинка на коже.
Но кто-то губы освежит
Моей неутолённой жаждой,
Пока живая жизнь дрожит,
Распята в этой строчке каждой.
Наталья Крандиевская-Толстая послужила прототипом для создания образа Кати Булавиной в романе «Хождение по мукам». Всего лишь небольшая цитата из него:
«Каждый вечер сёстры ходили на Тверской бульвар слушать музыку. Духовой оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии». «Ту, ту, ту — печально пел трубный звук, улетая в вечернее небо. Даша брала Катину слабую, худую руку. «Катя, Катюша, - говорила она, глядя на свет заката, проступающий между ветвями, - ты помнишь: «О, любовь моя незавершённая, в сердце холодеющая нежность»? Я верю, - если мы будем мужественны, мы доживём — когда можно будет любить, не мучаясь... Ведь мы знаем теперь, - ничего на свете нет выше любви...»
Слова Даши - это отрывок из стихотворения самой Натальи Крандиевской. Она была третьей женой Алексея Толстого. Их семейное счастье длилось 20 лет — с 1915 по 1935 год. 14 февраля 1917 года родился их общий сын Никита, позже, уже в эмиграции — Митя. Это был и многолетний творческий союз.
«Сейчас ночью читаю твои стихи — ты жизнь, мука, свет мой тёмный и ясный, с тобой бессмертие, вечное странствие, без тебя я труп. Жизнь моя, любовь, душа моя. Ты наполняешь меня болью и трепетом. Никогда так не страдал, не любил, не терпел. Всё, что есть живое на земле, всё только сон. Ты одна живая. Ты тело и дух и то, для чего я живу. А.Толстой», - это надпись Алексея Толстого на книге стихов Натальи Крандиевской.
|
Метки: Об известных людях |
Государственный академический Большой театр и его легенды |
Государственный академический Большой театр — один из крупнейших в России и один из самых значительных в мире театров оперы и балета.
Комплекс зданий театра расположен в центре Москвы, на Театральной площади. Большой театр, его музей, здание исторической сцены — объект культурного наследия народов России федерального значения.
Вся история театральной культуры Москвы долгие годы была связана с Большим театром.
Отзвуки театра. Роберт Шуман
Историю театра принято вести с 17 (28) марта 1776 года, когда губернский прокурор князь Пётр Васильевич Урусов получил высочайшее соизволение императрицы Екатерины II «содержать… театральные всякого рода представления, а также концерты, воксалы и маскарады». Князь начал строительство театра, который — по месту расположения на улице Петровка был назван Петровским.
|
Метки: Большой театр и его легенды |
Ежики Ирины Глущенко. |
|
Метки: ЁЖИКИ |
ЦветочноНежное | Julien Stappers |
|
Метки: Живопись |
"АХ, ПАНИ, ПАНОВЕ..." |
Они познакомились в Польше в середине 60-х годов и пронесли свою дружбу через всю жизнь. Остаётся только гадать, что значила для Окуджавы Агнешка Осецка, но незадолго до смерти он обращается к ней в своих стихотворениях чаще, чем к кому-либо другому. Одинокий и бесконечно уставший человек — таким предстаёт он перед нами в своих последних стихотворениях.
Поверь мне, Агнешка, грядут перемены...
Так я написал тебе в прежние дни.
Я знал и тогда, что они непременны,
лишь ручку свою ты до них дотяни.
А если не так, для чего ж мы сгораем?
Так, значит, свершится все то, что хотим?
Да, все совершится, чего мы желаем,
оно совершится, да мы улетим.
|
Метки: Барды Окуджава |
АГНЕШКА ОСЕЦКАЯ, БУЛАТ ОКУДЖАВА - "АХ ПАНИ, ПАНОВЕ..." (ВИДЕО ПЕСНИ) |
"Ах пане, панове"
Впервые эта песня прозвучала в спектакле «Вкус черешни» — его по пьесе Агнешки Осецкой «Apetyt na czeresznie» поставил в 1969 году Московский театр «Современник». Окуджава по просьбе Агнешки Осецкой написал для этого спектакля четыре песни, одной из которых и была «Ах пани, панове...».
http://www.liveinternet.ru/users/2496320/post126844631/
"Отношения мужчины и женщины сравнимы с дорогой. На горизонте кажется, что она сливается в единую точку, но приблизившись, видишь развилку, на которой спутникам предстоит разойтись. С опасными участками и тоннелями неизвестности она испытывает двоих на верность сказанного однажды «люблю».
Отношения мужчины и женщины напоминают песню, с обманчиво робким вступлением и резкими взрывными финальными аккордами. Отношения мужчины и женщины похожи на сад, который переживают яркую пору цветения, вдохновлённого становления и неминуемого увядания. Дорога, песня, расцвет и увядание - все эти символы слились в музыкальной комедии «Вкус черешни», по одноимённой пьесе польской писательницы Агнешки Осецкой. Смешная и одновременно грустная история про мужчину и женщину объединяет собой знакомые фрагменты из жизни всех, кто любил, гулял под звёздами, ревновал, сходил с ума от однообразия семейного быта и становился свидетелем того, как пылкие чувства оборачиваются ироничными улыбками на лицах бывших влюблённых. Это приглашение посмотреть на себя со стороны, прогуляться по ступенькам памяти в глубины своего сердца, где, возможно, ещё звучит любимый мотив и открыта дорога в цветущий сад."http://www.teatr.lv/index.php?option=com_content&view=article&id=102
Моложе Окуджавы на 12 лет, Агнешка Осецка умерла тремя месяцами раньше — 7 марта 1997 года. Осталась аудиозапись, на которой за несколько дней до этого дня смертельно больная Агнешка напевает одну давнюю песенку Окуджавы, когда-то написанную им по её просьбе и на её собственные стихи. Автор около двух тысяч песенных текстов и множества шлягеров, она вспомнила тогда именно эту — «Ach, panie, panowie». Русский перевод Булата Окуджавы:
Гаснут, гаснут костры, спит картошка в золе.
Будет долгая ночь на холодной земле.
И холодное утро займется,
и сюда уж никто не вернется...
Без листвы и тепла как природа жалка.
Поредела толпа у пивного ларька.
Продавщица глядит сиротливо,
и недопито черное пиво...
Ах, пани, панове…
ах, пани,
панове…
Ах, пани, панове, да тепла нет ни
на грош.
Что
было, то сплыло, что было, то сплыло,
Что было,
то сплыло,
того уж не вернёшь.
Как теряют деревья остатки одежд,
словно нет у деревьев на лето надежд.
Только я пока очень любима,
и любовь не прошла еще мимо...
Но маячит уже карнавала конец,
лист осенний летит, как разлуки гонец.
И в природе все как-то тревожно,
и мой милый глядит осторожно...
-- До свиданья, мой милый, -- скажу я ему,
-- вот и лету конец, все одно к одному.
Я тебя слишком сильно любила,
потому про разлуку забыла. --
Горьких слов от него услыхать не боюсь --
он воспитан на самый изысканный вкус.
Он щеки моей нежно коснется,
но, конечно, уже не вернется...
http://www.liveinternet.ru/users/2496320/post126844631/
Самая известная у нас исполнительница этой песни Гелена Великанова
|
Метки: Музыка |
Художник Андрей Викторович Герасимов. Часть 5. Цветы и цветочно-фруктовые натюрморты. |
|
Метки: Натюрморты |
Корейская живопись-Художник О Кван-хо |
|
Метки: Живопись |
Корейская живопись-Художник Ли Шанг-мун |
|
Метки: Живопись |
Корейская живопись-Художник Ли Чун-Рён(리춘룡)/Пейзажи |
|
Метки: Живопись |
Знаю, здесь возможно очищение. Художник Александровский Александр Александрович (Россия, 1951) |
|
Метки: Зимние пейзажи |
ХУДОЖНИК ВАЛЕНТИНА ВАЛЕВСКАЯ |
|
Метки: Натюрморты |
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПОЭТА. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ |
Начало здесь
Продолжение здесь
Окончание здесь
«Если умру я - не закрывайте балкона»
О гибели Лорки, кажется, уже написано не меньше, чем о его стихах. Хотя только в 1969 году в Испании впервые было напечатано чёрным по белому - «убит». До того статьи и предисловия завершались вынужденным иносказанием: «Творческий путь поэта оборвался в 1936 году». Власть долго не признавалась в убийстве. В интервью, данном через год после гибели Лорки, Франко, вынужденный оправдываться, заявил: «Следует признать, что во время установления власти в Гранаде этот писатель, причисленный к мятежным элементам, умер. Такие случаи естественны во время военных действий».
Ф. Франко — правитель и диктатор Испании с 1939 по 1975 год
Из всех речей Франко в памяти человечества останется только эта — с ханжеским «умер» и циничным «это естественно», да и то лишь в комментариях к собранию сочинений того, кого диктатор назвал «этим писателем».
Его жизнь и судьба были оборваны на полуслове. Сколько было планов, набросков,черновиков, задуманных книг и спектаклей, сколько замыслов не узнало воплощения!
Он предчувствовал свою скорую смерть. В сборнике «Диван Тамарита» есть пронзительной силы стихотворение «Касыда о недосягаемой руке». Она полна душевным смятением и трагизмом окончательного прозрения: в смерти человек остаётся один, никто не сможет ему помочь. Нежелание смириться с последним одиночеством вызывает мольбу: «Я прошу одну только руку...» Но касыда о руке — недосягаемой. Этот крик одиночества, пророческое видение будущей одинокой гибели потрясают.
Я прошу всего только руку,
если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
пусть не знать ни сна мне, ни могилы.
Только б алебастровый тот ирис,
горлицу, прикованную к сердцу,
ту сиделку, что луну слепую
в ночь мою последнюю не впустит.
Я прошу одну эту руку,
что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
белое крыло моей смерти.
Все иное в мире - проходит.
Млечный след и отсвет безымянный.
Все - иное; только ветер плачет
о последней стае листопада.
«Когда я умру - Оставьте балкон открытым...» Поёт Елена Камбурова:
Это песня «Прощание» (1924), в которой не только прощание, но и вера, что его связь с миром, с людьми не прервётся и после смерти.
Если умру я -
не закрывайте балкона.
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)
Жницы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)
Если умру я -
не закрывайте балкона.
балкон Лорки. В этом доме он появился на свет.
За что убивают поэтов?
Смерть Лорки уже стала неким символом — символом фашизма, стреляющего в поэзию.
Ибо фашизм — это, по словам Хемингуэя, «ложь, изрекаемая бандитами», что не может терпеть рядом правды, изрекаемой поэзией. За что убивают поэтов? Ответ прост: поэт — всегда революционер, а диктатор всегда палач.
Гитлер и Франко
Ф. Франко
Поэзия — всегда революция. Революцией были для ханжества неоинквизиторских тюрем песни Лорки, который весь — внутренняя свобода, раскованность, темперамент. Так тюльпан на фоне бетонного каземата кажется крамолой, восстанием.
Ещё сорок лет после убийства Лорки франкисты плели паутину лжи вокруг его имени, чтобы убить память о поэте. Под страхом кары запрещалось произносить его имя. Фашистские писаки много лет выдвигали благопристойные версии его гибели, которые помогли бы оправдать их.
Была «версия», что Лорка погиб в результате несчастного случая. Якобы шёл в тихий летний вечер по улицам Гранады, напевая грустную песню, любуясь закатом, как вдруг его сразила шальная пуля.
Распускали слухи, что люди, оскорблённые стихами Лорки, свели с ним личные счёты. Писали, что поэт пал жертвой грубого завистника, не простившего ему любовь народа (своего рода легенда о Моцарте и Сальери).
Была даже социальная версия: якобы Федерико - избалованный барский сынок богатого деспотичного землевладельца, которого убил нищий крестьянин, отомстив за эксплуатацию и несправедливость.
Но правда всё же выплыла наружу. В 1950 году американский писатель, большой знаток Испании, Жеральд Бренан совершил путешествие в Андалузию. Данные, опубликованные им в результате этой поездки, позволили проникнуть в тайну убийства поэта. Бренан первым узнал, что Лорка был расстрелян в Виснаре, где были замучены и погребены десятки тысяч гранадцев, жертв фашизма.
Обнаружено массовое захоронение в окрестностях Виснар
«Смерть интеллигенции!»
Это случилось так. Тревога давно носилась в воздухе, но к лету 1936 года она сгустилась настолько, что стала почти осязаемой. В стране всё больше активизировались реакционные силы. Друзья, опасаясь за Лорку, уговаривали его уехать из Испании. Он улыбался в ответ: «Я поэт, а поэтов они не убивают».
16 июля Лорка уезжает в Гранаду — на именины отца. А 17-го начался мятеж.
Вот когда по-иному зазвучали стихи поэта о мёртвых всадниках в чёрном, скачущих по Испании!
Под луною черной
запевают шпоры
на дороге горной...
(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)
...Словно плач заводят.
Молодой разбойник
уронил поводья.
(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)
Под луною черной
заплывает кровью
профиль гор точеный.
(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)
На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.
(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)
Под луною черной
смертный крик протяжный,
рог костра крученый...
Елена Камбурова, А. Шевченко, Ф. Лорка. Дорога
«ДОРОГА
Едут сто конных в черном,
головы опустив,
по небесам, простертым
в тени олив.
Им ни с Севильей, ни с Кордовой
встреча не суждена,
да и с Гранадой, что с морем
разлучена.
Сонно несут их кони,
словно не чуя нош,
в город крестов, где песню
бросает в дрожь.
Семь смертоносных криков
всем им пронзили грудь.
По небесам упавшим
лежит их путь.
Франкисты овладели Гранадой внезапно и быстро, и сразу же лозунг «Смерть интеллигенции!» - тезис испанского фашизма — стал служебной инструкцией. Расстреливали без суда и следствия врачей, юристов, преподавателей, журналистов, ученых.
Франко, прославившийся холодной жестокостью, с самого начала поставил перед своими сторонниками стратегическую задачу: физически искоренить по всей стране не только «красных», но и «жидомасонов», и вообще инакомыслящих. Такая кровавая мясорубка принялась методично действовать сразу после начала мятежа и продолжалась долго после окончания гражданской войны.
Первым указом нового губернатора гренадское кладбище было объявлено запретной зоной. Второй – запрещал хоронить родным казненных. Ров у кладбищенской стены стал могилой тем, кто был расстрелян в первые месяцы. Единственный свидетель казней — кладбищенский сторож — не выносит душевной пытки и сходит с ума...
(Почти шесть тысяч человек были расстреляны в Гранаде, и её окрестностях за три военных года... Свидетельств о смерти в половину меньше, в 1967 году по указанию правительства сожгли кладбищенскую регистрационную книгу военных лет).
Потом каратели врываются в дом Лорки, арестовывают мужа его сестры.
Федерико с сестрой Кончитой
Требуя у всех документы, Лорке цедят: «А ты можешь не трудиться, тебя мы и так хорошо знаем, Федерико Гарсиа Лорка!»
А вскоре он получает анонимное письмо с оскорблениями и угрозами, с обвинениями в безбожии, аморальности, в том, что он «нанёс новой власти больше вреда своим пером, чем иные пистолетом». Письмо заканчивалось приговором к смерти.
Теперь Лорка понял, что они убивают и поэтов.
Лорка. 1936 год.
«Преступление свершилось в Гранаде»
Гранада в 30-е годы
Опасность нависла над ним. Но что делать? Уехать из Гранады нельзя, все дороги под наблюдением. Ему предлагает спрятаться у него композитор Мануэль де Фалья. Но Лорка отказался — не захотел подвергать опасности старого друга. И тогда ему предлагают укрыться в семье Розалесов.
Это были гранадские богачи и сторонники фашистского режима, но младший из четырёх братьев, Луис Розалес — поклонник Лорки, всегда восхищавшийся его стихами. Он убеждает поэта, что если уговорит братьев, ярых фашистов, то никому не придёт в голову искать его в их доме. И Лорка согласился.
Но через несколько дней, в ночь с 18 на 19 августа (по некоторым данным — 16-го) за ним пришли именно сюда. По странному стечению обстоятельств никого из братьев в ту ночь не было дома. Лорке не дали даже переодеться — увели в пижаме.
При обыске исчезли все черновики и бумаги Лорки. Луис Розалес стал впоследствии официальным поэтом фашистского режима и лучшим другом Франко. Спустя несколько лет он издал свои поэмы, и в них настолько явно проступал их источник — поэзия Лорки, что андалузцы считали их обвинительным актом против самого Луиса Розалеса.
Ночью Лорку тайно вывозят в деревню Виснар. Там, в большом красном доме, называемом колонией, Федерико провёл последнюю ночь своей жизни. Ни заступничество влиятельных друзей, ни просьба о помиловании Мануэля де Фалья не помогли. На рассвете 19 августа 1936-го недалеко от Виснара у большого камня возле источника фашисты расстреляли четверых: двух тореадоров, старого хромого учителя и великого испанского поэта.
предполагаемое место расстрела
Лорка не знал, что его везут на расстрел. Ему сказали, что они едут в лагерь. Он очень обрадовался этому и всю дорогу улыбался чему-то про себя, отдавшись замыслам о новой книге, улыбался шофёру, который вёз его, в зеркальце машины, и тому было не по себе от этой улыбки.
И только когда вывели из машины старого учителя и из-за кустов раздались выстрелы, Лорка всё понял. Он не хотел умирать, его пальцы отдирали от сиденья машины, потом его волокли по дороге, он не хотел идти, всё в нём сопротивлялось этой нелепой смерти, когда столько было замыслов, ненаписанного...
Его долго и неумело достреливали. Палачи злорадно запомнили: «у него была большая голова». И что им было до того, что в этой большой голове пела, радовалась и кручинилась вся Испания!
«Когда умру...» Поёт Наталья Горленко:
Когда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.
Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.
Когда умру,
стану флюгером я на крыше,
на ветру.
Тише...
когда умру!
бюст Гарсиа Лорки работы Эдуардо Карротеро
Первым откликом на эту гибель поэта было гневное стихотворение испанского поэта Антонио Мачадо: «Преступление свершилось в Гранаде».
Казнь поэта, какой он себе её представлял, описал и наш Николай Асеев:
Почему ж ты, Испания, в небо смотрела,
Когда Гарсиа Лорку увели для расстрела?
Андалузия знала и Валенсия знала,-
Что ж земля под ногами убийц не стонала?
Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали,
Когда песню родную на смерть провожали?!
Увели не к стене его, не на площадь,-
Увели, обманув, к апельсиновой роще.
Шел он гордо, срывая в пути апельсины
И бросая с размаху в пруды и трясины;
Те плоды под луною в воде золотели
И на дно не спускались, и тонуть не хотели.
Будто с неба срывал и кидал он планеты,-
Так всегда перед смертью поступают поэты.
Но пруды высыхали, и плоды увядали,
И следы от походки его пропадали.
А жандармы сидели, лимонад попивая
И слова его песен про себя напевая.
На самом деле всё было гораздо проще и страшнее. Не было апельсинов. Не было гитары и речного песка. Была мягкая глина — там удобнее было копать. Затолкали тела в яму, засыпали землёй. Лежит он в ней среди других убиеных в братской могиле, потому что хотел быть братом всем людям. Лежит на дне рва, в клоаке, залитой водами Фуенте Гранде. Их нарочно отвели от русла, чтобы стереть с лица земли — размыть это кладбище и дороги Виснар-Альфакар, чтобы даже памяти не осталось.
Фуенте Гранде
Но они просчитались. Эта гибель несла не забвенье, а бессмертие.
Страшная правда
Но правда о казни Лорки оказалась ещё более грубой и страшной.
Известный итальянский писатель Антонио Табуччи, открывавший в 1998 году в Гранаде международный конгресс специалистов по творчеству Лорки — на следующий день после того, как в Испании отметили сотую годовщину дня рождения великого народного поэта — обнародовал в крупнейшей испанской газете «El Mundo» фотокопию страшного письма. Это письмо передал ему испанский поэт Луис Муньос. Написано оно было в 1940 году, сразу же после окончания гражданской войны. Автор его — один из наиболее жестоких франкистских палачей, бывший в 1936-ом в Гранаде. Письмо было адресовано Сальвадору Дали:
«Ты и представить себе не можешь, - писал палач, - любезный художник, как забавлялись мои солдаты с твоим другом-педиком, прежде чем застрелили его. Это была поистине незабываемая ночь. Подумай над этим». (Опускаю жуткие натуралистические подробности письма). Послание заканчивалось угрозами Дали, которому предрекалась такая же участь.
Это садистское письмо потрясло всю Испанию. Ведь одно дело — знать, что Лорку убили августовской ночью 1936 года фашисты. А другое — 62 года спустя узнать, что поэта не просто убили в глухом овраге около селенья Виснар под Гранадой, а перед этим терзали и мучили, солдатня надругалась над ним, словно уголовники в зоне, опустив гения, прежде чем пристрелить...
«…И я готов к тому, что меня пожрут испанские крестьяне». Эти пророческие слова Лорки в январе прошлого года профессор Бостонского университета Кристофер Маурер обнаружил в Библиотеке Конгресса США. Они из фрагмента черновика поэмы «Поэт в Нью-Йорке», приобретённого в своё время на аукционе за 230 долларов. И почему-то лежавшего в отделе музыки, из-за чего никто не обращал на него внимания.
Как это ни больно, но, хотя решение о физическом устранении поэта было принято в самых верхах, непосредственными убийцами его стали простолюдины, насчёт которых Лорка при всей своей демократичности и любви к народу не обольщался, особенно учитывая мракобесие, всегда отличавшее его родной город. К тому же для этих крестьян, которые хотя и были от земли, но превратились в деклассированных люмпенов на службе у фашизма, поэт был не человеком, искренне любившим простых людей и черпавшим в недрах народа свою неповторимую поэзию, – он был «барчуком-педиком», баловавшимся фортепиано, кропавшим стишки и писавшим для балаганов.
Из песни, даже такой страшной, слова не выкинешь.
Официальная франкистская Испания много лет ревностно хранила тайну обстоятельств гибели поэта. Ибо в том, чтобы в условиях военного коммунизма казнить сторонника Республики — ещё есть своя безумная, но логика. А вот отдать на забаву и поругание на «всю незабываемую ночь» солдатне всемирно известного поэта — это беспредел, который даже Гойе не снился.
А. Мыльников. Смерть Лорки
С. Дали получил несколько подобных писем с угрозами и, перепуганный, уехал за границу, долгие годы боясь вернуться оттуда.
И хотя сам текст письма на родине Лорки стараются обходить молчанием — но делать вид, что после обнародования этих строк ничего не изменилось, невозможно.
Узнав этот ужас о последних часах Лорки — отказалась приехать из США на празднование столетия поэта в Гранаде единственная оставшаяся тогда в живых младшая сестра Исабель Гарсиа Лорка. В телеграмме на имя гранадского мэра она сообщила, что не сможет выдержать эмоции, которые вызовет у неё этот приезд.
Исабель Гарсиа Лорка. Мадрид. 1990 год
Лорка с сестрой Исабель на коленях. Рядом — сестра Кончита и брат Франциско.
Долго молчали о гибели Лорки храбрые гранадцы. Даже когда стала известна правда, многие боялись встать на защиту имени своего поэта. Но была одна отважная женщина — Эмилия Льянос Медина. Ежегодно пыльной дорогой из Виснара в Альфакар в один и тот же день щла она сквозь жандармские патрули. Приходила на место расстрела и возлагала розы.
Жандармы растаптывали их, уводили единственную смелую гранадку, но всё равно в годовщину расстрела она снова шла крестным путём Лорки.
где-то здесь остановка автобуса, идущего на Виснар
О смерти Лорки замечательно написал Е. Евтушенко — ещё в те 60-е, когда не знали всех обстоятельств гибели, но чутьём поэта он уже тогда сумел понять главное.
Когда убили Лорку, –
А ведь его убили! –
Жандарм дразнил молодку,
Красуясь на кобыле.
Когда убили Лорку –
А ведь его убили! -
Сограждане ни ложку,
Ни миску не забыли.
Поубивавшись малость,
Кармен в наряде модном
С живыми обнималась –
Ведь спать не ляжешь с мёртвым.
Знакомая гадалка
Слонялась по халупам.
Ей Лорку было жалко,
Но не гадают трупам.
Жизнь оставалась жизнью,
И запивохи рожа,
И свиньи в жёлтой жиже,
И за корсажем роза.
Остались юность, старость,
И нищие, и лорды.
На свете всё осталось –
Лишь не осталось Лорки.
И только в пыльной лавке
Стояли, словно роты,
Не веря смерти Лорки,
Игрушки дон-кихоты.
Пускай царят невежды
И лживые гадалки,
А ты живи надеждой,
Игрушечный гидальго.
Средь сувенирной швали
Они, вздымая горько
Смешные крошки-шпаги,
Кричали: «Где ты, Лорка?»
Тебя не вяз, ни ива
Не скинули со счетов,
Ведь ты бессмертен – ибо
Из нас, из донкихотов!
И пели травы ломко,
И журавли трубили,
Что не убили Лорку,
Когда его убили.
Не убили?..
Однако существует версия, что Лорку не убили тогда, что он чудом выжил и прожил ещё чуть более 20 лет, оставив позади и гражданскую войну в Испании, и Вторую мировую.
Об этой версии несколько лет назад рассказала испанская телекомпания «Интернешл» в передаче «Скрытые страницы истории».
Один старый холостяк из-под Гранады однажды в 1976 году отправился в кино. В киножурнале шла речь о 40-летии со дня гибели Лорки. Сельчанин обмер: с экрана на него смотрело лицо человека, которому он 40 лет назад спас жизнь!
Прямо из кино зритель отправляется в полицию, там его переадресовали к газетчикам, где он и рассказал эту историю.
То лето 1936-го он хорошо помнил. Гранада в то лето была занята фалангистами и за городом вершились казни без суда и следствия. Под деревом он наткнулся на простреленное тело. Сначала он испугался и убежал, но позже вернулся на то место и увидел, что «мертвец» отполз в сторону, хотя у него были прострелены голова и грудь.
Крестьянин перенёс раненого в монастырь, который был неподалёку. Монахини его выходили и он остался там жить.
Ранение в голову лишило его дара речи, он не мог ни читать, ни писать и реагировал только на звуки. Умер в 1954-55 году, когда ему было уже под 60.
Выслушав странную историю, журналисты захотели получить вещественные доказательства. И день спустя рассказчик привёз фотографию, сделанную в 40-х годах, на которой был Лорка — или его двойник — в обществе трёх монахинь. Подлинность фотографии была подтверждена специалистами, но был ли на ней запечатлён Лорка или человек, фантастически похожий на него — они не могли поручиться.
Прошло ещё 22 года. В год столетия со дня рождения Лорки испанские журналисты снова вспомнили ту историю. Но продвинуться дальше в её расследовании не удалось. Спаситель раненого умер, а в монастыре о «немом» с простреленной головой помнила только одна монашка.
Она показала журналистам единственную запись, сделанную тем человеком невероятными каракулями. Она состояла всего из одного слова: «Аква» (вода).
Вода, которую Лорка считал праматерью всего сущего и называл «кровью поэтов»...
...Это кровь поэтов,
которые свои души
оставляют затерянными
среди дорог природы.
Вода всегда была для него больше, чем просто вода. Лорка называл себя «сыном воды», призванным воспеть «великую жизнь Воды», «размышления и радость воды», её хмельную музыку. И вода столько раз пела в его стихах, чувственная и прекрасная.
Куда ты бежишь, вода?
К бессонному морю с улыбкой
уносит меня река.
Море, а ты куда?
Я вверх по реке поднимаюсь,
ищу тишины родника.
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы...
- Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
- Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
- Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
- Это вода, сеньор мой,
вода морская.
- Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
- Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
- Сердце, скажи мне, сердце,-
откуда горечь такая?
- Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...
(«Баллада морской воды», перевод Гелескула, музыка Н. Горленко)
Об этом случае была написана книга — роман «Волшебный свет». Автор — Фернандо Мариас, перевод с испанского А. Борисова (М., Махаон, 2004). А по мотивам романа снят фильм режиссёром Мигелем Эрмосо «Божественный свет», который на московском кинофестивале в 2005 году получил Гран-при.
кадры из фильма
в роли выжившего Лорки - итальянский актёр Нино Манфреди
«Вернулся я в белую рощу...»
Каким-то иным светом и смыслом наполняются для нас сейчас те строки Лорки. Так же, как меняются портреты умерших, изменяются и строки великих поэтов после их смерти.
У ночи четыре луны,
а дерево - только одно.
Как бабочка, сердце иглой
к памяти пригвождено.
(«Он умер на рассвете»)
Навсегда теперь наши сердца иглой боли будут пригвождены к его памяти.
Пабло Неруда писал: «Наметив Федерико своей жертвой, враги целились в самое сердце страны. Они хотели лишить Испанию её тончайшего аромата, прервать её страстное дыхание, срубить под корень цветущее дерево её смеха».
Недалеко от места, где был расстрелян поэт, есть «фонтан слёз» - тот источник, от которого арабы провели в Гранаду водопровод. Ручей тихо журчит, словно поёт песню о поэте, о чистом и горячем сердце Федерико.
В овраге у Виснара в апреле 1986 года открыт парк его имени. Молодые тополя и кипарисы — он их особенно любил — выстроились в чёткие ряды.
парк Лорки
А среди них выделяется старое, изогнутое под бременем лет оливковое дерево, которое было свидетелем гибели поэта. У него теперь всегда букеты цветов.
Овраг на месте расстрела Лорки теперь выглядит так:
По сторонам оврага уложены вот такие камни с табличками. На табличках - имена тех из казненных, кого удалось опознать.
Вот та самая стела.
Братская могила выглядит так:
Фуэнте Вакерос. Здесь он появился на свет.
«Моё детство – это село и поле. Пастухи, небо, безлюдье», – писал он. И отблеском детства освещена вся его жизнь... Доверчивость, беззащитность, покоряющая естественность, фантастические выдумки. Театры, музыкальные постановки, праздники... С появлением этого человека начиналось чудо... Когда Лорка читал стихи, в мелодии фраз, в интонации голоса, казавшегося тогда незнакомым, далеким и древним, звучала тайна. Тайна самой печальной на свете радости – быть поэтом...
улица имени Гарсиа Лорки в Фуэнте Вакерос
музей Лорки в Гранаде
памятник в Мадриде
Вспоминаются его строки из стихотворения «Прощание», которым Лорка как бы прощался с миром. И одновременно не прощался.
Прощаюсь у края дороги.
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий,
а плакали надо мною.
Прощаюсь
у края дороги.
Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте
и кану прощальною дрожью
звезды на восходе.
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.
Живой Лорка:
>
Эпилог
Казалось бы, кроме точного места захоронения поэта возле оврага Виснар в многотысячной братской могиле, трудно обнаружить что-либо новое в истории зверской расправы франкистов с Лоркой. Однако вышедшая в конце июня прошлого года книга испанского историка Мигеля Кабальеро «13 последних часов в жизни Гарсии Лорки», судя по всему, может стать серьёзным вкладом в это давнее расследование.
Новое в этой работе то, что в ней впервые названы не только идейные вдохновители этого преступления и его организаторы на высшем и среднем уровне франкистов. В книге поимённо перечислены и непосредственные исполнители убийства, шестеро членов расстрельной команды, убившей поэта и его спутников – двух тореадоров-анархистов и хромого школьного учителя. Подробно рассказано в книге, откуда взялись эти палачи, как они ими стали, как сложилась их судьба.
Поразительно, что одним из этих палачей был дальний родственник Лорки - фалангист Антонио Бенавидес, вошедший в «расстрельную команду» добровольцем. Бенавидес был представителем гранадского клана Альба. Члены его издавна ненавидели более удачливый и зажиточный клан Рольданов, в который входил род Лорки. Ещё одной причиной ненависти Бенавидеса могло быть то, что поэт в своей пьесе «Дом Бернарды Альбы» описал его родню: героиня этого произведения – эдакая горьковская Васса Железнова, тиран и деспот, подчинившая себе всю семью и мучающая её.
сцена из спектакля
Кстати, двоюродный брат Бенавидеса Хосе выведен в пьесе под именем Пепе эль-Романо, гуляки и повесы, для которого нет ничего святого.
После убийства Лорки Бенавидес был принят в штурмовую гвардию и стал получать высокий годовой оклад за «специальные услуги» (участие в расстрелах). Повышены в должностях и награждены были и остальные участники казни Лорки.
Только один из шестерых убийц – Хуан Хименес Каскалес терзался потом угрызениями совести. «Это не для меня», – повторял он. Говорили, что он окончил жизнь сумасшедшим.
Гражданский губернатор Хосе Вальдес, которому было приказано уничтожить Лорку, не желая делать это сам, убыл из города «по делам», предоставив решать вопрос другим. За это он был снят со своего поста, послан на фронт и вскоре скончался от ран. «Его убили», – утверждал сын губернатора.
Кабальеро пишет, что в отсутствие губернатора Вальдеса распоряжение об убийстве Лорки было отдано его заместителем, отставным подполковником жандармерии Николасом Веласко Симарро. Сделал он это безотлагательно и без внутреннего сопротивления – он принадлежал к клану Альба. К тому же он не мог испытывать симпатий к поэту, написавшему знаменитые убийственные строки про жандармов, которых народ ненавидел как верных прислужников богатеев:
Надёжен череп свинцовый –
заплакать жандарм не может;
въезжают, стянув ремнями
сердца из лаковой кожи.
Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую мглу молчанья.
От них никуда не деться –
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.
(Перевод А. Гелескула)
В октябре-ноябре 2009 года целая команда учёных безуспешно пыталась найти и идентифицировать останки Лорки, чтобы достойно похоронить поэта.
Предпринятые с этой целью раскопки оказались безрезультатными.
Как сообщает Lenta.ru, в районе предполагаемого захоронения исследователям не удалось найти никаких человеческих останков. Более того, на этой территории в испанской провинции Андалусии вообще нельзя было кого-либо похоронить, ибо в ходе раскопок выяснилось, что на глубине 40 сантиметров под землей находится скальная порода. Таким образом, стало очевидно, что на этом участке земли невозможно было выкопать могилу, минимальная глубина которой должна составлять хотя бы полтора метра.
Мигель Кабальеро утверждает, что поэт был погребён в 400 метрах от места, которое было указано Яном Гибсоном. Ирландский исследователь сейчас жалуется, что круг поисков по его приметам был «слишком ограничен». Другие говорят, что к этим поискам плохо подготовились и вели их наспех. Гибсон считает, что попытку следует повторить.
Скорее всего, потомки жертв и поклонники великого поэта потребуют новых раскопок. Для миллионов испанцев найти его останки — дело национальной чести.
Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/106445.html
|
Метки: ПОЭТЫ |
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПОЭТА. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ |
Начало здесь
Продолжение здесь
Окончание здесь
«Если умру я - не закрывайте балкона»
О гибели Лорки, кажется, уже написано не меньше, чем о его стихах. Хотя только в 1969 году в Испании впервые было напечатано чёрным по белому - «убит». До того статьи и предисловия завершались вынужденным иносказанием: «Творческий путь поэта оборвался в 1936 году». Власть долго не признавалась в убийстве. В интервью, данном через год после гибели Лорки, Франко, вынужденный оправдываться, заявил: «Следует признать, что во время установления власти в Гранаде этот писатель, причисленный к мятежным элементам, умер. Такие случаи естественны во время военных действий».
Ф. Франко — правитель и диктатор Испании с 1939 по 1975 год
Из всех речей Франко в памяти человечества останется только эта — с ханжеским «умер» и циничным «это естественно», да и то лишь в комментариях к собранию сочинений того, кого диктатор назвал «этим писателем».
Его жизнь и судьба были оборваны на полуслове. Сколько было планов, набросков,черновиков, задуманных книг и спектаклей, сколько замыслов не узнало воплощения!
Он предчувствовал свою скорую смерть. В сборнике «Диван Тамарита» есть пронзительной силы стихотворение «Касыда о недосягаемой руке». Она полна душевным смятением и трагизмом окончательного прозрения: в смерти человек остаётся один, никто не сможет ему помочь. Нежелание смириться с последним одиночеством вызывает мольбу: «Я прошу одну только руку...» Но касыда о руке — недосягаемой. Этот крик одиночества, пророческое видение будущей одинокой гибели потрясают.
Я прошу всего только руку,
если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
пусть не знать ни сна мне, ни могилы.
Только б алебастровый тот ирис,
горлицу, прикованную к сердцу,
ту сиделку, что луну слепую
в ночь мою последнюю не впустит.
Я прошу одну эту руку,
что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
белое крыло моей смерти.
Все иное в мире - проходит.
Млечный след и отсвет безымянный.
Все - иное; только ветер плачет
о последней стае листопада.
«Когда я умру - Оставьте балкон открытым...» Поёт Елена Камбурова:
Это песня «Прощание» (1924), в которой не только прощание, но и вера, что его связь с миром, с людьми не прервётся и после смерти.
Если умру я -
не закрывайте балкона.
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)
Жницы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)
Если умру я -
не закрывайте балкона.
балкон Лорки. В этом доме он появился на свет.
За что убивают поэтов?
Смерть Лорки уже стала неким символом — символом фашизма, стреляющего в поэзию.
Ибо фашизм — это, по словам Хемингуэя, «ложь, изрекаемая бандитами», что не может терпеть рядом правды, изрекаемой поэзией. За что убивают поэтов? Ответ прост: поэт — всегда революционер, а диктатор всегда палач.
Гитлер и Франко
Ф. Франко
Поэзия — всегда революция. Революцией были для ханжества неоинквизиторских тюрем песни Лорки, который весь — внутренняя свобода, раскованность, темперамент. Так тюльпан на фоне бетонного каземата кажется крамолой, восстанием.
Ещё сорок лет после убийства Лорки франкисты плели паутину лжи вокруг его имени, чтобы убить память о поэте. Под страхом кары запрещалось произносить его имя. Фашистские писаки много лет выдвигали благопристойные версии его гибели, которые помогли бы оправдать их.
Была «версия», что Лорка погиб в результате несчастного случая. Якобы шёл в тихий летний вечер по улицам Гранады, напевая грустную песню, любуясь закатом, как вдруг его сразила шальная пуля.
Распускали слухи, что люди, оскорблённые стихами Лорки, свели с ним личные счёты. Писали, что поэт пал жертвой грубого завистника, не простившего ему любовь народа (своего рода легенда о Моцарте и Сальери).
Была даже социальная версия: якобы Федерико - избалованный барский сынок богатого деспотичного землевладельца, которого убил нищий крестьянин, отомстив за эксплуатацию и несправедливость.
Но правда всё же выплыла наружу. В 1950 году американский писатель, большой знаток Испании, Жеральд Бренан совершил путешествие в Андалузию. Данные, опубликованные им в результате этой поездки, позволили проникнуть в тайну убийства поэта. Бренан первым узнал, что Лорка был расстрелян в Виснаре, где были замучены и погребены десятки тысяч гранадцев, жертв фашизма.
Обнаружено массовое захоронение в окрестностях Виснар
«Смерть интеллигенции!»
Это случилось так. Тревога давно носилась в воздухе, но к лету 1936 года она сгустилась настолько, что стала почти осязаемой. В стране всё больше активизировались реакционные силы. Друзья, опасаясь за Лорку, уговаривали его уехать из Испании. Он улыбался в ответ: «Я поэт, а поэтов они не убивают».
16 июля Лорка уезжает в Гранаду — на именины отца. А 17-го начался мятеж.
Вот когда по-иному зазвучали стихи поэта о мёртвых всадниках в чёрном, скачущих по Испании!
Под луною черной
запевают шпоры
на дороге горной...
(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)
...Словно плач заводят.
Молодой разбойник
уронил поводья.
(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)
Под луною черной
заплывает кровью
профиль гор точеный.
(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)
На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.
(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)
Под луною черной
смертный крик протяжный,
рог костра крученый...
Елена Камбурова, А. Шевченко, Ф. Лорка. Дорога
«ДОРОГА
Едут сто конных в черном,
головы опустив,
по небесам, простертым
в тени олив.
Им ни с Севильей, ни с Кордовой
встреча не суждена,
да и с Гранадой, что с морем
разлучена.
Сонно несут их кони,
словно не чуя нош,
в город крестов, где песню
бросает в дрожь.
Семь смертоносных криков
всем им пронзили грудь.
По небесам упавшим
лежит их путь.
Франкисты овладели Гранадой внезапно и быстро, и сразу же лозунг «Смерть интеллигенции!» - тезис испанского фашизма — стал служебной инструкцией. Расстреливали без суда и следствия врачей, юристов, преподавателей, журналистов, ученых.
Франко, прославившийся холодной жестокостью, с самого начала поставил перед своими сторонниками стратегическую задачу: физически искоренить по всей стране не только «красных», но и «жидомасонов», и вообще инакомыслящих. Такая кровавая мясорубка принялась методично действовать сразу после начала мятежа и продолжалась долго после окончания гражданской войны.
Первым указом нового губернатора гренадское кладбище было объявлено запретной зоной. Второй – запрещал хоронить родным казненных. Ров у кладбищенской стены стал могилой тем, кто был расстрелян в первые месяцы. Единственный свидетель казней — кладбищенский сторож — не выносит душевной пытки и сходит с ума...
(Почти шесть тысяч человек были расстреляны в Гранаде, и её окрестностях за три военных года... Свидетельств о смерти в половину меньше, в 1967 году по указанию правительства сожгли кладбищенскую регистрационную книгу военных лет).
Потом каратели врываются в дом Лорки, арестовывают мужа его сестры.
Федерико с сестрой Кончитой
Требуя у всех документы, Лорке цедят: «А ты можешь не трудиться, тебя мы и так хорошо знаем, Федерико Гарсиа Лорка!»
А вскоре он получает анонимное письмо с оскорблениями и угрозами, с обвинениями в безбожии, аморальности, в том, что он «нанёс новой власти больше вреда своим пером, чем иные пистолетом». Письмо заканчивалось приговором к смерти.
Теперь Лорка понял, что они убивают и поэтов.
Лорка. 1936 год.
«Преступление свершилось в Гранаде»
Гранада в 30-е годы
Опасность нависла над ним. Но что делать? Уехать из Гранады нельзя, все дороги под наблюдением. Ему предлагает спрятаться у него композитор Мануэль де Фалья. Но Лорка отказался — не захотел подвергать опасности старого друга. И тогда ему предлагают укрыться в семье Розалесов.
Это были гранадские богачи и сторонники фашистского режима, но младший из четырёх братьев, Луис Розалес — поклонник Лорки, всегда восхищавшийся его стихами. Он убеждает поэта, что если уговорит братьев, ярых фашистов, то никому не придёт в голову искать его в их доме. И Лорка согласился.
Но через несколько дней, в ночь с 18 на 19 августа (по некоторым данным — 16-го) за ним пришли именно сюда. По странному стечению обстоятельств никого из братьев в ту ночь не было дома. Лорке не дали даже переодеться — увели в пижаме.
При обыске исчезли все черновики и бумаги Лорки. Луис Розалес стал впоследствии официальным поэтом фашистского режима и лучшим другом Франко. Спустя несколько лет он издал свои поэмы, и в них настолько явно проступал их источник — поэзия Лорки, что андалузцы считали их обвинительным актом против самого Луиса Розалеса.
Ночью Лорку тайно вывозят в деревню Виснар. Там, в большом красном доме, называемом колонией, Федерико провёл последнюю ночь своей жизни. Ни заступничество влиятельных друзей, ни просьба о помиловании Мануэля де Фалья не помогли. На рассвете 19 августа 1936-го недалеко от Виснара у большого камня возле источника фашисты расстреляли четверых: двух тореадоров, старого хромого учителя и великого испанского поэта.
предполагаемое место расстрела
Лорка не знал, что его везут на расстрел. Ему сказали, что они едут в лагерь. Он очень обрадовался этому и всю дорогу улыбался чему-то про себя, отдавшись замыслам о новой книге, улыбался шофёру, который вёз его, в зеркальце машины, и тому было не по себе от этой улыбки.
И только когда вывели из машины старого учителя и из-за кустов раздались выстрелы, Лорка всё понял. Он не хотел умирать, его пальцы отдирали от сиденья машины, потом его волокли по дороге, он не хотел идти, всё в нём сопротивлялось этой нелепой смерти, когда столько было замыслов, ненаписанного...
Его долго и неумело достреливали. Палачи злорадно запомнили: «у него была большая голова». И что им было до того, что в этой большой голове пела, радовалась и кручинилась вся Испания!
«Когда умру...» Поёт Наталья Горленко:
Когда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.
Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.
Когда умру,
стану флюгером я на крыше,
на ветру.
Тише...
когда умру!
бюст Гарсиа Лорки работы Эдуардо Карротеро
Первым откликом на эту гибель поэта было гневное стихотворение испанского поэта Антонио Мачадо: «Преступление свершилось в Гранаде».
Казнь поэта, какой он себе её представлял, описал и наш Николай Асеев:
Почему ж ты, Испания, в небо смотрела,
Когда Гарсиа Лорку увели для расстрела?
Андалузия знала и Валенсия знала,-
Что ж земля под ногами убийц не стонала?
Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали,
Когда песню родную на смерть провожали?!
Увели не к стене его, не на площадь,-
Увели, обманув, к апельсиновой роще.
Шел он гордо, срывая в пути апельсины
И бросая с размаху в пруды и трясины;
Те плоды под луною в воде золотели
И на дно не спускались, и тонуть не хотели.
Будто с неба срывал и кидал он планеты,-
Так всегда перед смертью поступают поэты.
Но пруды высыхали, и плоды увядали,
И следы от походки его пропадали.
А жандармы сидели, лимонад попивая
И слова его песен про себя напевая.
На самом деле всё было гораздо проще и страшнее. Не было апельсинов. Не было гитары и речного песка. Была мягкая глина — там удобнее было копать. Затолкали тела в яму, засыпали землёй. Лежит он в ней среди других убиеных в братской могиле, потому что хотел быть братом всем людям. Лежит на дне рва, в клоаке, залитой водами Фуенте Гранде. Их нарочно отвели от русла, чтобы стереть с лица земли — размыть это кладбище и дороги Виснар-Альфакар, чтобы даже памяти не осталось.
Фуенте Гранде
Но они просчитались. Эта гибель несла не забвенье, а бессмертие.
Страшная правда
Но правда о казни Лорки оказалась ещё более грубой и страшной.
Известный итальянский писатель Антонио Табуччи, открывавший в 1998 году в Гранаде международный конгресс специалистов по творчеству Лорки — на следующий день после того, как в Испании отметили сотую годовщину дня рождения великого народного поэта — обнародовал в крупнейшей испанской газете «El Mundo» фотокопию страшного письма. Это письмо передал ему испанский поэт Луис Муньос. Написано оно было в 1940 году, сразу же после окончания гражданской войны. Автор его — один из наиболее жестоких франкистских палачей, бывший в 1936-ом в Гранаде. Письмо было адресовано Сальвадору Дали:
«Ты и представить себе не можешь, - писал палач, - любезный художник, как забавлялись мои солдаты с твоим другом-педиком, прежде чем застрелили его. Это была поистине незабываемая ночь. Подумай над этим». (Опускаю жуткие натуралистические подробности письма). Послание заканчивалось угрозами Дали, которому предрекалась такая же участь.
Это садистское письмо потрясло всю Испанию. Ведь одно дело — знать, что Лорку убили августовской ночью 1936 года фашисты. А другое — 62 года спустя узнать, что поэта не просто убили в глухом овраге около селенья Виснар под Гранадой, а перед этим терзали и мучили, солдатня надругалась над ним, словно уголовники в зоне, опустив гения, прежде чем пристрелить...
«…И я готов к тому, что меня пожрут испанские крестьяне». Эти пророческие слова Лорки в январе прошлого года профессор Бостонского университета Кристофер Маурер обнаружил в Библиотеке Конгресса США. Они из фрагмента черновика поэмы «Поэт в Нью-Йорке», приобретённого в своё время на аукционе за 230 долларов. И почему-то лежавшего в отделе музыки, из-за чего никто не обращал на него внимания.
Как это ни больно, но, хотя решение о физическом устранении поэта было принято в самых верхах, непосредственными убийцами его стали простолюдины, насчёт которых Лорка при всей своей демократичности и любви к народу не обольщался, особенно учитывая мракобесие, всегда отличавшее его родной город. К тому же для этих крестьян, которые хотя и были от земли, но превратились в деклассированных люмпенов на службе у фашизма, поэт был не человеком, искренне любившим простых людей и черпавшим в недрах народа свою неповторимую поэзию, – он был «барчуком-педиком», баловавшимся фортепиано, кропавшим стишки и писавшим для балаганов.
Из песни, даже такой страшной, слова не выкинешь.
Официальная франкистская Испания много лет ревностно хранила тайну обстоятельств гибели поэта. Ибо в том, чтобы в условиях военного коммунизма казнить сторонника Республики — ещё есть своя безумная, но логика. А вот отдать на забаву и поругание на «всю незабываемую ночь» солдатне всемирно известного поэта — это беспредел, который даже Гойе не снился.
А. Мыльников. Смерть Лорки
С. Дали получил несколько подобных писем с угрозами и, перепуганный, уехал за границу, долгие годы боясь вернуться оттуда.
И хотя сам текст письма на родине Лорки стараются обходить молчанием — но делать вид, что после обнародования этих строк ничего не изменилось, невозможно.
Узнав этот ужас о последних часах Лорки — отказалась приехать из США на празднование столетия поэта в Гранаде единственная оставшаяся тогда в живых младшая сестра Исабель Гарсиа Лорка. В телеграмме на имя гранадского мэра она сообщила, что не сможет выдержать эмоции, которые вызовет у неё этот приезд.
Исабель Гарсиа Лорка. Мадрид. 1990 год
Лорка с сестрой Исабель на коленях. Рядом — сестра Кончита и брат Франциско.
Долго молчали о гибели Лорки храбрые гранадцы. Даже когда стала известна правда, многие боялись встать на защиту имени своего поэта. Но была одна отважная женщина — Эмилия Льянос Медина. Ежегодно пыльной дорогой из Виснара в Альфакар в один и тот же день щла она сквозь жандармские патрули. Приходила на место расстрела и возлагала розы.
Жандармы растаптывали их, уводили единственную смелую гранадку, но всё равно в годовщину расстрела она снова шла крестным путём Лорки.
где-то здесь остановка автобуса, идущего на Виснар
О смерти Лорки замечательно написал Е. Евтушенко — ещё в те 60-е, когда не знали всех обстоятельств гибели, но чутьём поэта он уже тогда сумел понять главное.
Когда убили Лорку, –
А ведь его убили! –
Жандарм дразнил молодку,
Красуясь на кобыле.
Когда убили Лорку –
А ведь его убили! -
Сограждане ни ложку,
Ни миску не забыли.
Поубивавшись малость,
Кармен в наряде модном
С живыми обнималась –
Ведь спать не ляжешь с мёртвым.
Знакомая гадалка
Слонялась по халупам.
Ей Лорку было жалко,
Но не гадают трупам.
Жизнь оставалась жизнью,
И запивохи рожа,
И свиньи в жёлтой жиже,
И за корсажем роза.
Остались юность, старость,
И нищие, и лорды.
На свете всё осталось –
Лишь не осталось Лорки.
И только в пыльной лавке
Стояли, словно роты,
Не веря смерти Лорки,
Игрушки дон-кихоты.
Пускай царят невежды
И лживые гадалки,
А ты живи надеждой,
Игрушечный гидальго.
Средь сувенирной швали
Они, вздымая горько
Смешные крошки-шпаги,
Кричали: «Где ты, Лорка?»
Тебя не вяз, ни ива
Не скинули со счетов,
Ведь ты бессмертен – ибо
Из нас, из донкихотов!
И пели травы ломко,
И журавли трубили,
Что не убили Лорку,
Когда его убили.
Не убили?..
Однако существует версия, что Лорку не убили тогда, что он чудом выжил и прожил ещё чуть более 20 лет, оставив позади и гражданскую войну в Испании, и Вторую мировую.
Об этой версии несколько лет назад рассказала испанская телекомпания «Интернешл» в передаче «Скрытые страницы истории».
Один старый холостяк из-под Гранады однажды в 1976 году отправился в кино. В киножурнале шла речь о 40-летии со дня гибели Лорки. Сельчанин обмер: с экрана на него смотрело лицо человека, которому он 40 лет назад спас жизнь!
Прямо из кино зритель отправляется в полицию, там его переадресовали к газетчикам, где он и рассказал эту историю.
То лето 1936-го он хорошо помнил. Гранада в то лето была занята фалангистами и за городом вершились казни без суда и следствия. Под деревом он наткнулся на простреленное тело. Сначала он испугался и убежал, но позже вернулся на то место и увидел, что «мертвец» отполз в сторону, хотя у него были прострелены голова и грудь.
Крестьянин перенёс раненого в монастырь, который был неподалёку. Монахини его выходили и он остался там жить.
Ранение в голову лишило его дара речи, он не мог ни читать, ни писать и реагировал только на звуки. Умер в 1954-55 году, когда ему было уже под 60.
Выслушав странную историю, журналисты захотели получить вещественные доказательства. И день спустя рассказчик привёз фотографию, сделанную в 40-х годах, на которой был Лорка — или его двойник — в обществе трёх монахинь. Подлинность фотографии была подтверждена специалистами, но был ли на ней запечатлён Лорка или человек, фантастически похожий на него — они не могли поручиться.
Прошло ещё 22 года. В год столетия со дня рождения Лорки испанские журналисты снова вспомнили ту историю. Но продвинуться дальше в её расследовании не удалось. Спаситель раненого умер, а в монастыре о «немом» с простреленной головой помнила только одна монашка.
Она показала журналистам единственную запись, сделанную тем человеком невероятными каракулями. Она состояла всего из одного слова: «Аква» (вода).
Вода, которую Лорка считал праматерью всего сущего и называл «кровью поэтов»...
...Это кровь поэтов,
которые свои души
оставляют затерянными
среди дорог природы.
Вода всегда была для него больше, чем просто вода. Лорка называл себя «сыном воды», призванным воспеть «великую жизнь Воды», «размышления и радость воды», её хмельную музыку. И вода столько раз пела в его стихах, чувственная и прекрасная.
Куда ты бежишь, вода?
К бессонному морю с улыбкой
уносит меня река.
Море, а ты куда?
Я вверх по реке поднимаюсь,
ищу тишины родника.
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы...
- Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
- Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
- Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
- Это вода, сеньор мой,
вода морская.
- Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
- Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
- Сердце, скажи мне, сердце,-
откуда горечь такая?
- Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...
(«Баллада морской воды», перевод Гелескула, музыка Н. Горленко)
Об этом случае была написана книга — роман «Волшебный свет». Автор — Фернандо Мариас, перевод с испанского А. Борисова (М., Махаон, 2004). А по мотивам романа снят фильм режиссёром Мигелем Эрмосо «Божественный свет», который на московском кинофестивале в 2005 году получил Гран-при.
кадры из фильма
в роли выжившего Лорки - итальянский актёр Нино Манфреди
«Вернулся я в белую рощу...»
Каким-то иным светом и смыслом наполняются для нас сейчас те строки Лорки. Так же, как меняются портреты умерших, изменяются и строки великих поэтов после их смерти.
У ночи четыре луны,
а дерево - только одно.
Как бабочка, сердце иглой
к памяти пригвождено.
(«Он умер на рассвете»)
Навсегда теперь наши сердца иглой боли будут пригвождены к его памяти.
Пабло Неруда писал: «Наметив Федерико своей жертвой, враги целились в самое сердце страны. Они хотели лишить Испанию её тончайшего аромата, прервать её страстное дыхание, срубить под корень цветущее дерево её смеха».
Недалеко от места, где был расстрелян поэт, есть «фонтан слёз» - тот источник, от которого арабы провели в Гранаду водопровод. Ручей тихо журчит, словно поёт песню о поэте, о чистом и горячем сердце Федерико.
В овраге у Виснара в апреле 1986 года открыт парк его имени. Молодые тополя и кипарисы — он их особенно любил — выстроились в чёткие ряды.
парк Лорки
А среди них выделяется старое, изогнутое под бременем лет оливковое дерево, которое было свидетелем гибели поэта. У него теперь всегда букеты цветов.
Овраг на месте расстрела Лорки теперь выглядит так:
По сторонам оврага уложены вот такие камни с табличками. На табличках - имена тех из казненных, кого удалось опознать.
Вот та самая стела.
Братская могила выглядит так:
Фуэнте Вакерос. Здесь он появился на свет.
«Моё детство – это село и поле. Пастухи, небо, безлюдье», – писал он. И отблеском детства освещена вся его жизнь... Доверчивость, беззащитность, покоряющая естественность, фантастические выдумки. Театры, музыкальные постановки, праздники... С появлением этого человека начиналось чудо... Когда Лорка читал стихи, в мелодии фраз, в интонации голоса, казавшегося тогда незнакомым, далеким и древним, звучала тайна. Тайна самой печальной на свете радости – быть поэтом...
улица имени Гарсиа Лорки в Фуэнте Вакерос
музей Лорки в Гранаде
памятник в Мадриде
Вспоминаются его строки из стихотворения «Прощание», которым Лорка как бы прощался с миром. И одновременно не прощался.
Прощаюсь у края дороги.
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий,
а плакали надо мною.
Прощаюсь
у края дороги.
Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте
и кану прощальною дрожью
звезды на восходе.
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.
Живой Лорка:
>
Эпилог
Казалось бы, кроме точного места захоронения поэта возле оврага Виснар в многотысячной братской могиле, трудно обнаружить что-либо новое в истории зверской расправы франкистов с Лоркой. Однако вышедшая в конце июня прошлого года книга испанского историка Мигеля Кабальеро «13 последних часов в жизни Гарсии Лорки», судя по всему, может стать серьёзным вкладом в это давнее расследование.
Новое в этой работе то, что в ней впервые названы не только идейные вдохновители этого преступления и его организаторы на высшем и среднем уровне франкистов. В книге поимённо перечислены и непосредственные исполнители убийства, шестеро членов расстрельной команды, убившей поэта и его спутников – двух тореадоров-анархистов и хромого школьного учителя. Подробно рассказано в книге, откуда взялись эти палачи, как они ими стали, как сложилась их судьба.
Поразительно, что одним из этих палачей был дальний родственник Лорки - фалангист Антонио Бенавидес, вошедший в «расстрельную команду» добровольцем. Бенавидес был представителем гранадского клана Альба. Члены его издавна ненавидели более удачливый и зажиточный клан Рольданов, в который входил род Лорки. Ещё одной причиной ненависти Бенавидеса могло быть то, что поэт в своей пьесе «Дом Бернарды Альбы» описал его родню: героиня этого произведения – эдакая горьковская Васса Железнова, тиран и деспот, подчинившая себе всю семью и мучающая её.
сцена из спектакля
Кстати, двоюродный брат Бенавидеса Хосе выведен в пьесе под именем Пепе эль-Романо, гуляки и повесы, для которого нет ничего святого.
После убийства Лорки Бенавидес был принят в штурмовую гвардию и стал получать высокий годовой оклад за «специальные услуги» (участие в расстрелах). Повышены в должностях и награждены были и остальные участники казни Лорки.
Только один из шестерых убийц – Хуан Хименес Каскалес терзался потом угрызениями совести. «Это не для меня», – повторял он. Говорили, что он окончил жизнь сумасшедшим.
Гражданский губернатор Хосе Вальдес, которому было приказано уничтожить Лорку, не желая делать это сам, убыл из города «по делам», предоставив решать вопрос другим. За это он был снят со своего поста, послан на фронт и вскоре скончался от ран. «Его убили», – утверждал сын губернатора.
Кабальеро пишет, что в отсутствие губернатора Вальдеса распоряжение об убийстве Лорки было отдано его заместителем, отставным подполковником жандармерии Николасом Веласко Симарро. Сделал он это безотлагательно и без внутреннего сопротивления – он принадлежал к клану Альба. К тому же он не мог испытывать симпатий к поэту, написавшему знаменитые убийственные строки про жандармов, которых народ ненавидел как верных прислужников богатеев:
Надёжен череп свинцовый –
заплакать жандарм не может;
въезжают, стянув ремнями
сердца из лаковой кожи.
Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую мглу молчанья.
От них никуда не деться –
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.
(Перевод А. Гелескула)
В октябре-ноябре 2009 года целая команда учёных безуспешно пыталась найти и идентифицировать останки Лорки, чтобы достойно похоронить поэта.
Предпринятые с этой целью раскопки оказались безрезультатными.
Как сообщает Lenta.ru, в районе предполагаемого захоронения исследователям не удалось найти никаких человеческих останков. Более того, на этой территории в испанской провинции Андалусии вообще нельзя было кого-либо похоронить, ибо в ходе раскопок выяснилось, что на глубине 40 сантиметров под землей находится скальная порода. Таким образом, стало очевидно, что на этом участке земли невозможно было выкопать могилу, минимальная глубина которой должна составлять хотя бы полтора метра.
Мигель Кабальеро утверждает, что поэт был погребён в 400 метрах от места, которое было указано Яном Гибсоном. Ирландский исследователь сейчас жалуется, что круг поисков по его приметам был «слишком ограничен». Другие говорят, что к этим поискам плохо подготовились и вели их наспех. Гибсон считает, что попытку следует повторить.
Скорее всего, потомки жертв и поклонники великого поэта потребуют новых раскопок. Для миллионов испанцев найти его останки — дело национальной чести.
Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/106445.html
|
Метки: ПОЭТЫ |
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПОЭТА. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ |
Начало здесь
«Но дух мой будет жить и впредь»
"Мир раскололся и трещина прошла по сердцу поэта», - сказал он когда-то. И ещё ему принадлежит знаменитое определение любви: «Зубная боль в сердце». В своих автобиографических «Путевых картинах» Гейне писал: «До последнего мгновения разыгрываем мы сами с собой комедию, мы маскируем даже своё страдание и, умирая от сердечной раны, жалуемся на зубную боль. У меня же была зубная боль в сердце». Весёлый шутник и насмешник, он всю жизнь томился безысходной тоской, заглушая душевные пытки раскатами своего язвительного смеха, в котором, однако, ясно чувствовались невидимые миру слёзы.
Весной 1831 года Гейне уезжает из Германии в Париж в надежде обрести здесь более стабильное положение. В этом городе ему будет суждено прожить четверть века, до самой смерти.
Париж. Итальянский бульвар. 1840-е.
Тем временем здоровье Гейне, которым он и молодости не мог похвастаться (всю жизнь мучили головные боли, не мог выносить ни малейшего шума, болели глаза), стремительно ухудшалось. В мае 1848 года поэт, с трудом передвигаясь, в последний раз выходит из дома.
На улице на него накатила дикая боль, он едва не потерял сознание. Так худо ему ещё никогда не было. «Может быть, это его последнее утро?» - подумал он. «И последние шаги?» Он лихорадочно соображал: куда идти? Что бы ему хотелось повидать в последний раз больше всего? Сену? Бульвары? Нотр-Дам? Сейчас надо повидать самое-самое... Ноги сами понесли его в Лувр. Каждый шаг отдавался болью. Он часто останавливался, цепляясь за чугунные прутья ограды и снова шёл, тяжело опираясь на трость.
Наконец Гейне добрался до Малого зала, где так часто бывал раньше, в котором на невысоком пьедестале стояла статуя Венеры Милосской. Он медленно поднимал веко (чтобы видеть, ему надо было поднимать их руками), и перед ним как в тумане открывались смутные очертания божественного женского тела. Великий жизнелюбец, Гейне со слезами на глазах прощался с миром красоты, в котором был своим человеком.
И богиня, казалось, сочувственно смотрела на него с высоты, но в то же время так безнадёжно, как будто хотела сказать: «Разве ты не видишь, что у меня нет рук и я не могу тебе помочь?» Он смотрел и плакал. Плакал от счастья, от боли и от бессилия.
Гейне едва помнил, как добрался домой. (По некоторым свидетельствам, его доставили туда на носилках). Больше он уже никогда не выйдет на улицу. Врачи поставят безнадёжный диагноз: прогрессивный паралич.
Внешний мир Гейне сузился необычайно. Полуослепший, он едва различал контуры комнаты, к которой был пригвождён недугом. Тело его постепенно ссыхалось, костенело, отмирало, но дух продолжал жить — весёлый, азартный дух. Презирая физические муки, Гейне каждую свободную минуту использовал для творчества. Ему приходилось прибегать к помощи секретарей, диктовать им свои произведения или часами слушать чтение нужных книг и материалов. В этом состоянии он создал треть своего наследия.
Гейне, прикованный к постели. Неизвестный художник с рис. Шарля Габриэля Глейера. 1852.
Говорили, что на этом портрете Гейне похож на Христа.
Как медлит время, как ползет
Оно чудовищной улиткой!
А я лежу не шевелясь,
Терзаемый все той же пыткой.
Ни солнца, ни надежды луч
Не светит в этой темной келье,
И лишь в могилу, знаю сам,
Отправлюсь я на новоселье.
Быть может, умер я давно,
И лишь видения былого
Толпою пестрой по ночам
В мозгу моем проходят снова.
Иль для языческих богов,
Для призраков иного света
Ареной оргий гробовых
Стал череп мертвого поэта?
Из этих страшных, сладких снов,
Бегущих в буйной перекличке,
Поэта мертвая рука
Стихи слагает по привычке.
Сам Гейне так говорил об этих своих стихах: «Это как бы жалоба из могилы, это кричит в ночи заживо погребённый или даже мертвец, или даже сама могила. Да, да, таких звуков немецкая лирика ещё не слышала, да и не могла их слышать, ибо ни один поэт ничего подобного не пережил».
Для Гейне потянулись долгие годы мучительной агонии. Восемь лет он был прикован к своей «матрацной могиле», как он её называл: из-за острых болей в позвоночнике Гейне мог лежать только на широком и низком ложе, составленном из 12 тюфяков, сложенных на полу один на другой. Худой, как скелет, с закрытыми глазами, с парализованными руками, он ещё находил силы шутить...
О господи, пошли мне смерть,
Внемли моим рыданьям!
Ты сам ведь знаешь, у меня
Таланта нет к страданьям.
Прости, но твоя нелогичность, Господь,
Приводит меня в изумленье.
Ты создал поэта-весельчака
И портишь ему настроенье!
От боли веселый мой нрав зачах,
Ведь я уже меланхолик!
Кончай эти шутки, не то из меня
Получится католик!
Всё тело его ссохлось и скорчилось, так что сиделка легко поднимала его одной рукой, как ребёнка, перестилая постель. А он комментировал: «На родине, дескать,в благословенной Германии, исходят в ненависти к нему, а здесь — пожалуйста, на руках носят! и кто? - женщины!»
Последняя книга Гейне называлась «Ламентации» (то есть жалобы, сетования). Это и воспоминания о молодости, и скорбные размышления, философские раздумья, своей интимностью напоминающие дневник или исповедь. Через всю книгу проходит тема итога, конца. Вот, например, насмешливо-лирическое стихотворение «День поминовения», где поэт пытается представить свою скорую смерть, причём пишет об этом очень просто, без всякой патетической торжественности:
Не прочтут унылый кадиш,
Не отслужат мессы чинной,
Ни читать, ни петь не будут
В поминальный день кончины.
Но, быть может, на поминки,
Если будет день погожий,
На Монмартр моя Матильда
С Паулиной выйдет все же.
Гейне рисует бытовую картинку: в годовщину смерти на могилу поэта пришла его вдова с приятельницей. Толстушка Матильда устала — поэт лежит слишком высоко (Монмартровское кладбище расположено на возвышенности), но он не может, увы, предложить ей стула, и советует жене не возвращаться домой пешком:
К сожаленью, я теперь
высоко живу немножко.
Нету стульев для неё -
ах, устали милой ножки.
Прелесть толстая моя!
Уж домой ты, ради бога,
не ходи пешком. Фиакров
у заставы очень много.
И всё. И ничего — о смысле жизни, ничего о бессмертии... Смерть — просто житейский факт и не нуждается ни в каком философском оправдании и объяснении.
В часах песочная струя
Иссякла понемногу.
Сударыня ангел, супруга моя,
То смерть меня гонит в дорогу.
Смерть из дому гонит меня, жена,
Тут не поможет сила.
Из тела душу гонит она,
Душа от страха застыла.
Не хочет блуждать неведомо где,
С уютным гнездом расставаться,
И мечется, как блоха в решете,
И молит: «Куда ж мне деваться?»
Увы, не поможешь слезой да мольбой,
Хоть плачь, хоть ломай себе руки!
Ни телу с душой, ни мужу с женой
Ничем не спастись от разлуки.
Матильда, жена Гейне
Подводя итоги, Гейне говорил, что он прожил по-настоящему счастливую жизнь. «И самым высшим счастьем была моя жена», - признавался он. И писал в письме брату: «Жена моя — чудесная очаровательная баба, и когда она верещит не слишком громко, то голос её — бальзам для моей больной души. Я люблю её со страстью, которая превышает мою болезнь, и в этом чувстве я силён, как ни слабы и ни бессильны мои члены». И об этом — в стихах:
Меня не тянет в рай небесный,-
Нежнейший херувим в раю
Сравнится ль с женщиной прелестной,
Заменит ли жену мою?
Мне без нее не надо рая!
А сесть на тучку в вышине
И плыть, молитвы распевая,-
Ей-ей, занятье не по мне!
На небе -- благодать, но все же
Не забирай меня с земли,
Прибавь мне только денег, Боже,
Да от недуга исцели!
Я огражден от черни вздорной,
Гулять и трудно мне и лень.
Люблю, халат надев просторный,
Сидеть с женою целый день.
И счастья не прошу другого,
Как этот блеск лукавых глаз,
И смех, и ласковое слово, —
Не огорчай разлукой нас!
Гейне и Матильда. Художник Эрнст Венедикт Китц. 1851г.
Гейне никогда не был верующим, был скептиком и вольнодумцем в вопросах религии, пародийно переосмыслял библейские темы, писал антиклерикальные стихи («Царь Давид», «Диспут»). Но вот трогательное стихотворение, обращённое к Матильде, которое иначе как молитвой не назовёшь:
Мое дитя, жена моя,
Когда тебя покину я,
Ты здесь, оставленная мной,
Вдовою станешь, сиротой,
Жена-дитя, что мирно так, бывало,
У сердца моего опочивала.
Вы, духи светлые в раю,
Услышьте плач, мольбу мою:
От зол, от бед и темных сил
Храните ту, что я любил;
Свой щит, свой меч над нею вы прострите,
Сестру свою, Матильду, защитите.
Во имя слез, что столько раз
Роняли вы, скорбя по нас,
Во имя слова, что в сердцах
Священников рождает страх,
Во имя благости, что вы таите,
Взываю к вам: Матильду защитите.
Однажды в один из июньских дней 1855 года Гейне услышал в прихожей женский голос — молодой, мелодичный, с лёгким немецким акцентом. Поэт услышал родную немецкую речь, которая в его доме звучала так редко... Это была Элиза Криниц — так звали эту женщину — немецкая писательница и переводчица. К своим 27 годам она успела побывать замужем, разойтись и зарабатывала на жизнь, пописывая в газету под псевдонимом Камилла Зельден. Она выполняла просьбу некоего почитателя Гейне, который, узнав, что она едет в Париж, просил передать поэту несколько музыкальных пьес на его стихи. Гейне дёрнул за звонок и крикнул: «Войдите ко мне, сюда!» Он услышал быстрые лёгкие шаги, стук, испуганный возглас — она споткнулась о ширму.
- Подойдите ближе, ещё ближе, я хочу Вас разглядеть. Как Вас зовут? Сядьте ближе. Не бойтесь, я ещё не мёртв, это кажется только на первый взгляд. Но женщинам я уже не опасен!
А вот как вспоминала об этом она: «Позади ширмы на довольно низкой постели… больной, полуслепой человек… выглядел значительно моложе своих лет. Черты его лица были в высшей степени своеобразны и приковывали к себе внимание; мне казалось, что я вижу перед собой Христа, по лицу которого скользит улыбка Мефистофеля».
Она заговорила, и он всё больше радовался, прислушиваясь к её речи. Она говорила то по-немецки, то по-французски, вспоминала его стихи. Ещё девочкой она полюбила их. Она ему писала в прошлом месяце, хотела его видеть. Ах, он не получил её письма? Она хотела только увидеть любимого поэта, только поцеловать руку, написавшую «Книгу песен».
Он слушал и верил каждому слову, каждому колебанию взволнованного голоса и хотел слушать ещё и ещё, и не выпускать маленькую, нежную и сильную руку.
Так в его жизнь опять вошла любовь. И в этом не могли его изменить ни паралич, ни боли, ни близость смерти. Он любил страстно, безоглядно... И, как всегда, его любовь становилась поэзией.
Тебя мой дух заворожил.
И чем горел я, чем я жил,
тем жить и тем гореть должна ты,
его дыханием объята.
Давно в земле истлел мой прах,
но дух мой, старый вертопрах,
с мечтой о тёпленьком местечке
свил гнёздышко в твоём сердечке.
С тобой навеки сопряжён,
где будешь ты, там будет он,
и жить должна ты, чем я жил -
тебя мой дух заворожил.
Немудрено, что этот исполинский дух буквально заворожил молодую женщину. Гейне прозвал новую подругу «Мушкой». Она запечатывала свои письма к нему печатью с рисунком мухи. Это имя удивительно ей шло. Мушка стала его чтицей, первой слушательницей новых стихов. Она и сама сочиняла стихи, и он слушал их внимательно и придирчиво, поправлял и советовал. Она понимала его с полуслова. Никто ещё не говорил о его поэзии так умно и неподдельно взволнованно, как эта маленькая таинственная женщина. Она и впрямь была его тайной — его большой тайной радостью.
Матильда это вскоре учуяла и почти открыто ревновала. Она сердито уходила из комнаты, едва услышав голос Мушки, гневно фыркала при упоминании её имени, клокотала от злости, ревнуя полумёртвого, но жалела его и старалась сдерживаться. Гейне выбирал для свиданий с Элизой те дни, когда Матильда куда-нибудь уезжала. Мушка стала его секретарём, доверенным лицом, близким другом.
«Приходи поскорей, - писал он ей, - как только угодно будет Вашему благородию, как только будет возможно, приходи, моё дорогое швабское личико! Ах, эти слова получили бы менее платонический смысл, если б я ещё был человеком. Но, к сожалению, я уже лишь дух...»
Он ждал её с таким нетерпением, что это ожидание становилось для него пыткой.
Пытай меня, избей бичами,
На клочья тело растерзай,
Рви раскаленными клещами, —
Но только ждать не заставляй!
Пытай жестоко, ежечасно,
Дроби мне кости ног и рук,
Но не вели мне ждать напрасно, -
О, это горше лютых мук!
Весь день прождал я, изнывая,
Весь день, — с полудня до шести!
Ты не явилась, ведьма злая,
Пойми, я мог с ума сойти!
Меня душило нетерпенье
Кольцом удава, стыла кровь,
На стук я вскакивал в смятенье,
Но ты не шла,— я падал вновь...
Ты не пришла, — беснуюсь, вою,
А дьявол дразнит: «Ей-же-ей,
Твой нежный лотос над тобою
Смеется, старый дуралей!»
В этих стихах — мучительная ирония поэта над собой — больным и влюблённым, над их запоздалым чувством.
Теперь я знаю: всех дороже
Была ты мне. Как горько, Боже,
Когда в минуту узнаванья
Час ударяет расставанья,
Когда, встречаясь на пути,
Должны мы в тот же миг «прости»
Сказать навек! Свиданья нет
Нам в высях, где небесный свет.
Элиза Криниц у постели Генриха Гейне. Гравюра Г. Лефлер. Музей д’Орсе, Париж.
Эта любовь осветила последние полгода жизни Гейне. Двадцать пять его записок к Элизе — это маленькая поэма о большой любви. Последние его стихи “Мушке” и “Лотос” (с подзаголовком "Мушке") обессмертили ее имя.
Цветок, дрожа, склонялся надо мной,
Лобзал меня, казалось, полный муки;
Как женщина, в тоске любви немой
Ласкал мой лоб, мои глаза и руки.
О, волшебство! О, незабвенный миг!
По воле сна цветок непостижимый
Преобразился в дивный женский лик, —
И я узнал лицо моей любимой...
В «Мемуарах» он пишет: «Когда кровь медленнее течет в жилах, когда любит только одна бессмертная душа… она любит неспешнее и уже не так бурно, зато… бесконечно глубже, сверхчеловечнее…»
В начале 1856 года здоровье Гейне значительно ухудшается. Чувствуя, что смерть на пороге, Гейне работал особенно лихорадочно, стараясь закончить основной труд своей жизни, «Мемуары». Он посылает Элизе со служанкой записку: "Любимая! Сегодня (в четверг) не приходи. У меня чудовищная мигрень. Приходи завтра (в пятницу). Твой страждущий Генрих Гейне". Это была его последняя записка.
В пятницу Гейне стало хуже: рвота, судороги. Матильда, строгая католичка, хочет привести священника, чтобы Гейне исповедовался. Тот отмахивается, говоря: «Бог меня простит, это его ремесло».
Одно из последних стихотворений Гейне, в переводе Тютчева:
Если смерть есть ночь, если жизнь есть день,
Ах, умаял он, пестрый день меня!..
И сгущается надо мною тень,
Ко сну клонится голова моя...
Обессиленный отдаюсь ему...
Но все грезится сквозь немую тьму -
Где-то там, над ней, ясный день блестит
И незримый хор о любви гремит...
Шестнадцатого февраля под вечер, несмотря на слабость, посеревшими губами он произнес: «писать!» и затем добавил: «бумаги, карандаш!..» Это были его последние слова. Карандаш выпал из рук. Буквально сбылись слова из его прощальных стихов:
Свободен пост! Моё слабеет тело...
Один упал – другой сменил бойца!
Но не сдаюсь! Ещё оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.
Гейне не любил соболезнований и жалости. Он просил, чтобы его хоронили без религиозных обрядов и надгробных речей. «Пусть за меня говорят мои произведения, только они! - писал он. - Не надо литературных лавров. Я боец, который отдал свои силы и свой талант на служение всему человечеству. Вместо креста положите на мою могилу лук и стрелы».
Мушка пришла в воскресенье (ни в пятницу, ни в субботу её не пустили). Дверь открыла сиделка, по лицу её текли слёзы. Мушке разрешили попрощаться с мёртвым телом. Ей запомнилось его "бледное лицо, правильные черты которого напоминали самые чистые произведения греческого искусства".
Гейне был погребён согласно его завещанию на кладбище Монмартр на высоком холме, откуда открывался вид на Париж.
"Это будет моя последняя квартира с видом на вечность», - шутил он.
Мушке запретили идти на похороны, «чтобы, - как она писала, - моя скорбь не была использована окружающими как материал для сплетен». Но не проводить его в последний путь она не могла.
За гробом немецкого поэта шли А. Дюма, рыдавший навзрыд, Теофиль Готье, другие знаменитости, а позади всех кралась маленькая сутулившаяся фигурка. «Я спряталась за спинами, нимало не стремясь следить за всеми подробностями, однако я могла слышать, как подводят под гроб канаты, и мне чудилось, будто канаты обматывают моё собственное сердце». А в ушах звучали строки, посвящённые ей:
В могилу лёг я — плотью тлеть,
но дух мой будет жить и впредь...
Они были из его стихотворения «Мушке», которое заканчивалось наказом: «И жить должна ты, чем я жил, - тебя мой дух заворожил». Мушка наказ выполнила. Она жила словом, жила немецким языком, и все четыре десятилетия, что отпустила ей судьба после него, она учила этому прекрасному языку детей. Все эти 40 лет до 1896 года она жила этой любовью.
Элиза Криниц (Мушка)
А Матильда умерла в годовщину смерти своего мужа 17 февраля 1883 года, ровно через 27 лет после смерти Гейне.
Матильда, вдова Гейне
Она стояла у окна своей квартиры и вдруг упала, чтобы никогда уже не встать. Может быть, в тот миг она тоже вспоминала посвящённые ей стихи Гейне:
...Рука моя сдает. Как видно,
Подходит смерть. И так обидно,
Что пасторали всей конец!
В твою десницу, о творец,
Влагаю посох мой. Храни,
Когда земные кончу дни,
Мою овечку. Все шипы
Сметай с ее земной тропы.
Не дай в лесах ей заблудиться,
В болотах, где руно грязнится,
Пои всегда водой прозрачной,
Питай травою самой злачной,
И пусть, беспечна, весела,
Спит, как в моем дому спала...
памятник Гейне в Дюссельдорфе
А это бюст Гейне работы А. Фрише. Установлен в Москве, у здания иностранной библиотеки им. Рудомино — подарок Дюссельдорфа Москве.
Генрих Гейне вошёл в русскую культуру и стал её неотъемлемой частью. Он внёс новые стихотворные размеры в нашу поэзию, благодаря ему во многом изменилась музыка русского стиха. Ему посвящали стихи многие русские поэты. Вот лишь четыре строчки из стихотворения Льва Мея «Памяти Гейне»:
Певец! Недолго прожил ты -
и жить не стало силы.
Но вечно будет рвать цветы
любовь с твоей могилы.
«О, эти потери вселенной!..»
Имя Рильке для многих стало символическим — этакий воплотившийся въяве идеал поэта-отшельника, укрывшегося в средневековой башне от войн и революций — живое олицетворение поэзии, культуры, подлинного творчества. Он дошёл к нам в лучших переводах Пастернака, Цветаевой, Ахматовой, Ратгауза, Витковского. Его музыка созвучий божественна, тонкость и глубина мысли его элегий и сонетов поражает. Это поэзия огромной душевной силы.
Уже после смерти Рильке Л. Пастернак напишет его портрет по старым наброскам, лучший из всего многообразия существующих. Никто ещё не сумел так психологически тонко и глубоко передать суть личности этого поэта.
Б. Пастернак перевёл и опубликовал в России «Реквиемы» Р. М. Рильке. Один из них под названием «Реквием по одной подруге» был посвящен памяти талантливого скульптора Паулы Модерзон-Беккер.
Некоторые биографы считают, что Рильке был влюблён в эту женщину. Этот реквием пронизан ощущением большой личной утраты.
Я чту умерших и всегда, где мог,
давал им волю и дивился их
уживчивости в мёртвых, вопреки
дурной молве. Лишь ты, ты рвёшься вспять.
Ты льнёшь ко мне, ты вертишься кругом
и норовишь за что-нибудь задеть,
чтоб выдать свой приход.
Приблизься к свечке. Мне не страшен вид
покойников. Когда они приходят,
то вправе притязать на уголок
у нас в глазах, как прочие предметы.
Я, как слепой, держу свою судьбу
в руках и горю имени не знаю.
Оплачем же, что кто-то взял тебя
из зеркала. Умеешь ли ты плакать?
Не можешь. Знаю...
Но если ты всё тут ещё, и где-то
в потёмках это место есть, где дух
твой зыблется на плоских волнах звука,
которые мой голос катит в ночь
из комнаты, то слушай: помоги мне.
Будь между мёртвых. Мёртвые не праздны.
И помощь дай, не отвлекаясь, так,
как самое далёкое порою
мне помощь подаёт. Во мне самом...
В начале 1912 года Райнер начинает писать нечто в европейской поэзии невиданное — цикл из 10 элегий, который назвал «Дуинские элегии» - едва ли не вершина творчества Рильке и, безусловно, самый смелый его эксперимент. Названы так элегии были по имени замка Дуино на Адриатике, где они были начаты.
Это имение княгини Марии Турн-и-Таксис, дружески относившейся к поэту. Бедствовавший всю жизнь Рильке нуждался в помощи меценатов.
В этих элегиях он стремился развернуть новую картину мироздания – целостного космоса без разделения на прошлое и будущее, видимое и невидимое. Прошедшее и будущее выступают в этом новом космосе на равных правах с настоящим. Вестниками же космоса предстают ангелы – «вестники, посланцы», ангелы – как некий поэтический символ, не связанный – он подчёркивал это – с представлениями христианской религии.
Вильманн Михаэль Лукас Леопольд. Пейзаж со сном Иакова. Лестница ангелов.
Ангелы (слышал я) бродят, сами не зная,
где они – у живых или мёртвых.
Поэт воспевает здесь ключевые моменты человеческого существования: детство, приобщение к стихиям природы и — смерть, как последний рубеж, когда испытываются все ценности жизни:
Правда, нам странно знакомую землю покинуть,
все позабыть, к чему привыкнуть успели,
не разгадывать по лепесткам и приметам,
что случиться должно в человеческой жизни:
не вспоминать о том, что к нам прикасались
робкие руки, и даже имя, которым
звались мы, сломать и забыть, как игрушку.
Странно уже не любить любимое. Странно
видеть, как исчезает привычная плотность,
как распыляется все. И нелегко быть
мертвым, и ждать, покуда еле заметно
вечное нас посетит. Но сами живые
не понимают, как зыбки эти границы...
(Г. Ратгауз)
С 1919 года и до самой смерти Рильке почти безвыездно живёт в Швейцарии, где друзья покупают ему скромный старинный дом — замок Мюзо.
Здесь в 20-е годы Рильке переживает новый творческий взлёт: он создаёт прекрасный цикл «Сонетов к Орфею». Орфей — образ Бога-певца, к которому обращены все 55 стихотворений. В какой-то степени они могут считаться автобиографической исповедью поэта.
Не воздвигай надгробья. Только роза
да славит каждый год его опять.
Да, он – Орфей. Его метаморфоза
жива в природе. И не надо знать
иных имен. Восславим постоянство.
Певца зовут Орфеем. В свой черед
и он умрет, но алое убранство
осенней розы он переживет.
О, знали б вы, как безысходна смерть!
Орфею страшно уходить из мира.
Но слово превзошло земную твердь.
Он – в той стране, куда заказан путь.
Ему не бременит ладони лира.
Он поспешил все путы разомкнуть.
(Г. Ратгауз)
Певец Орфей, который «песне храм невиданный воздвиг» — живой символ поэтического начала, учитель всех певцов, и в то же время это праобраз поэта, наиболее близкий самому Рильке. Он со страстностью утверждал в «Сонетах» бессмертие поэтического дела.
Облики мира, как облака,
тихо уплыли.
Все, что вершится, уводит века
в древние были.
Но над теченьем и сменой начал
громче и шире
нам изначальный напев твой звучал,
Бога игра на лире.
Тайна любви велика,
боль неподвластна нам,
и смерть, как далекий храм,
для всех заповедна.
Но песня — легка и летит сквозь века
светло и победно.
(Г. Ратгауз)
В 1926 году начинается переписка Рильке с Мариной Цветаевой, узнавшей его адрес от Бориса Пастернака, переписка двух поэтических титанов, двух равновеликих гениев. Марина забрасывает его письмами, Рильке же отвечает уклончиво, иногда задерживаясь с ответом. Цветаева обижается, ей кажется, что Рильке хочет дать ей понять: эта переписка ему в тягость.
Её больно задели строки поэта об одиночестве как о жестоком, но необходимом условии всякого творчества. Ей послышалось в его словах отстранение, деликатная просьба о покое. Марина не осознавала, что за этой фразой было не что иное как усталость, истощение смертельно больного человека. У Рильке была лейкемия, о которой он ещё не знал, но уже чувствовал в себе какой-то скрытый недуг: странную скованность в движениях, разлад со своим телом, которого прежде не ощущал. Но слова о недуге, мучавшем поэта, остались Мариной неуслышанными: «Давно ли ты болен? Как живёшь в Мюзо? Красота! Долго ли ещё пробудешь в санатории? Есть ли у тебя там друзья?» О болезни — как-то вскользь, мимоходом. Какая-то душевная глухота. Не сказалось ли здесь её собственное несокрушимое здоровье? (Сытый голодного не разумеет).
Впрочем, серьёзность положения Рильке тогда ещё оставалась тайной даже для самых близких. Ни сам Рильке, ни его врачи и друзья не подозревали ещё в эти месяцы, что жить ему осталось не более полугода. Диагноз выяснился слишком поздно — впрочем, всё равно лечение не могло принести никаких результатов. Пока ещё болезнь определяли как заболевание нервного ствола, и 52-летний Рильке с трудом привыкал к чувству странной неподвижности, которую всё чаще в себе ощущал.
Рильке посвящает Цветаевой элегию, в которой размышляет о незыблемости равновесия космического целого.
О, эти потери вселенной, Марина! Как падают звёзды!
Нам их не спасти, не восполнить, как бы порыв ни вздымал нас
ввысь. Всё смерено, всё постоянно в космическом целом.
И наша внезапная гибель
святого числа не уменьшит. Мы падаем в первоисточник
и в нём, исцелясь, восстаём...
Волны, Марина, мы – море! Глуби, Марина, мы – небо!
Мы – тысячи вёсен, Марина! Мы – жаворонки над полями!
Мы – песня, догнавшая ветер!
О, всё началось с ликованья, но, переполняясь восторгом,
мы тяжесть земли ощутили и с жалобой клонимся вниз.
Ну что же, ведь жалоба – это предтеча невидимой радости новой,
сокрытой до срока во тьме...
То есть мы суть то, что наполняет нас. И если мы наполнились жизнью до края, она не исчезнет с нашей смертью. Она есть. Она накапливалась и зрела в нас, как цветок в бутоне, как плод в цветке. Бутон лопнул, но есть нечто иное – весь смысл жизни бутона – цветок, разливающий благоухание далеко за свои пределы. В нас тоже зреет этот благоухающий дух жизни, если мы наполняемся небом и морем, весной и песней. И любить в нас надо именно это, а не оболочку этого.
Любящие – вне смерти.
Только могилы ветшают там, под плакучею ивой, отягощенные знаньем,
припоминая ушедших. Сами ж ушедшие живы,
как молодые побеги старого дерева.
Ветер весенний, сгибая, свивает их в дивный венок, никого не сломав.
Там, в мировой сердцевине, там, где ты любишь,
нет преходящих мгновений.
(Как я тебя понимаю, женственный легкий цветок на бессмертном кусте!
Как растворяюсь я в воздухе этом вечернем, который скоро коснется тебя!)
Боги сперва нас обманно влекут к полу другому, как две половины в единство.
Но каждый восполниться должен сам, дорастая, как месяц ущербный, до полнолунья.
И к полноте бытия приведет лишь одиноко прочерченный путь
через бессонный простор.
Пропитанная мощным философским зарядом, элегия эта была близка Цветаевой всем своим духом. На долгие годы она станет её утешением, тайной радостью и гордостью, которые она ревниво оберегала от чужих глаз.
Она непреложно знала, что в жизни не встретится с Рильке, что на земле нет места для «свидания душ» - об этом она написала поэму «Попытка комнаты» - и всё-таки ждала этой невозможной встречи, требовала от поэта места и времени её.
«Скажи: да, - пишет она ему — чтобы с этого дня была и у меня радость — я могла бы куда-то всматриваться...»
«Да, да, и ещё раз да, Марина, - отвечает ей Рильке, - всему, что ты хочешь и что ты есть — и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни... Но в нём заключены также и все 10 тысяч непредсказуемых «нет».
«Попытка комнаты» оказалась предвосхищеньем невстречи с Рильке, невозможностью встречи. Отказом от неё. Предвосхищеньем смерти Рильке. Но Цветаева осознала это, только когда над ней разразилась эта смерть.
Их переписка неожиданно оборвалась в августе 1926 года. Рильке перестал отвечать на её письма. Кончилось лето. Марина с семьёй переехала из Вандеи в Бельвю под Парижем. В начале ноября прислала Рильке открытку со своим новым адресом: «Дорогой Райнер! Здесь я живу. Ты меня ещё любишь?» Ответа не было.
Впоследствии, в своём письме на тот свет, к своему вечному и, может быть, самому истинному возлюбленному — Рильке — она напишет — и это будет ещё один «вопль женщин всех времён»:
Верно лучше видишь, ибо свыше:
Ничего у нас с тобой не вышло,
До того так чисто и так просто -
Ничего, так по плечу и росту
Нам - что и перечислять не надо.
На земле, на этом свете — ничего не вышло. Но...
Или слишком разбирались в средствах?
Из всего того один лишь свет тот
Наш был, как мы сами - только отсвет
Нас - взамен всего сего - весь тот свет.
Рильке умер 29 декабря 1926 года. Последнее стихотворение позволяет понять, как мучительно протекала его болезнь.
Пусть завершит мученье тканей тела
последняя губительная боль.
умирающий Рильке
Он был похоронен на маленьком кладбище неподалёку от замка Мюзо.
Цветаева узнала о смерти Рильке в самый канун Нового года. Её первыми словами были: «Я его никогда не видела. Теперь я никогда его не увижу».
В ту новогоднюю ночь она пишет ему письмо. Письменное слово – её спасательный круг в самые тяжкие минуты жизни – даже тогда, когда нет уже на земле человека, к которому оно обращено.
«Любимый, я знаю, что ты меня читаешь прежде, чем это написано», – так оно начиналось.
Письмо почти бессвязное, нежное, странное. «Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Завтра Новый год, Райнер, 1927,7 – твоё любимое число... Любимый, сделай так, чтобы я часто видела тебя во сне – нет, неверно: живи в моём сне. В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили – как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил и, чтобы меня хорошо принять, заказал – не комнату, не дом – целый пейзаж. Я целую тебя – в губы? В виски? в лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого... Нет, ты ещё не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моём плече... Ты – мой милый, взрослый мальчик. Райнер, пиши мне! (Довольно глупая просьба?) С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!».
Оплакивание. Заклинания. Предтеча будущих реквиемов – в стихах и прозе. Новый год Цветаева встречала вдвоём с Рильке. Она говорила не с умершим и похороненным Рильке, а с его душой в вечности. Она чувствовала его бездну своей бездной. Этого нельзя объяснить. Этому можно только причаститься.
Лучшие цветаевские произведения всегда вырастали из самых глубоких ран сердца. В феврале 1927-го ею была завершена поэма «Новогоднее», о которой Бродский скажет, что это «тет-а-тет с вечностью». Подзаголовком было проставлено: «Вместо письма». Это своеобразный реквием, нечто среднее между любовной лирикой и надгробным плачем. Письмо-монолог, общение «поверх явной и сплошной разлуки», поверх вселенной.
Поздравление со звёздным новосельем, любовь и скорбь, бытовые подробности, которые А. Саакянц называет «бытовизмом бытия». Поверить в небытие Рильке для неё невозможно. Это значило бы поверить в небытие собственной души. Небытие бытия.
Что мне делать в новогоднем шуме
с этой внутреннею рифмой: Райнер – умер?
Если ты, такое око смерклось,
значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.
Значит, тмится, допойму при встрече!
Нет ни жизни, нет ни смерти, – третье,
новое...
Следом за «Новогодним», будучи не в силах расстаться с Рильке, Цветаева пишет небольшое произведение в прозе «Твоя смерть».
«Вот и всё, Райнер. Что же о твоей смерти? На это скажу тебе (себе), что её в моей жизни вовсе не было. Ещё скажу тебе, что ни одной секунды не ощутила тебя мёртвым, себя – живой, и не всё ли равно, как это называется!»
Продолжение здесь
|
Метки: ПОЭТЫ |
