К вопросу о детских травмах, вспомнилось вот что. В 1986 году грохнулся Чернобыль, и у же в мае к нам в подмосковный посёлок привезли — как их назвать — беженцев? переселенцев? скажем, временно перемещённых лиц с семьями, и распределили на проживание среди дачных участков. Не знаю, как это организовывалось административно — может, денег платили хозяевам, или просто приказал участковый — в общем, появилось вдруг много украинских семей в тихом подмосковном посёлке. Дяденьки, тётеньки, и дети со смешным выговором.

Тёти как тёти, дети как дети, мы все подружились и было клёво. И в доме напротив жила девочка, кажется, Юля. И как-то мы с нею сидели на лавке у дома, и вдруг я понял, что от Юли воняет. Очень сильно воняет застарелой мочой. Именно из того места. А Юля счастливая такая, щебечет, я что-то её подщебечиваю, и понимаю, что меня сейчас уже стошнит от стойких волн перепревшей мочи пополам с другими, совсем непонятными, но ещё более мерзкими запахами.

Разумеется, я ничего не мог ей сказать, потому что это было бы неприлично, да и её вины не было в том, что родители не следили за дочерней гигиеной, но с тех пор у меня укоренилось смутное представление, что у женщин между ног живёт какое-то ужасное чудовище, от одного запаха которого можно умереть.

Тогда я сбежал под благовидным предлогом и старался с Юлей больше не встречаться, а когда встречаться приходилось, опасливо принюхивался — живо ли ещё чудовище у неё между ног? В поздней жизни подобное явление встречалось только у одного парня — студента, а потом и выпускника физтеха, причём спортсмена и вообще всего такого из себя парня. Но, как правило, завидев его части тела, обычно пребывающие в трусах, я давал щелчка его члену и орал, "в ванную, мыться, живо!". Разумеется, мы никогда друг друга не любили.

Правда, наверное, я сам не без греха. Однажды молй первый любимый парень (их всего было два) расхулиганился на лестничной площадке, куда мы ходили курить. Я, типа, кайфую, всё так клёво, а потом гляжу вниз, и вижу, что парень делает мне, хм, минет, зажав нос пальцами. Признаться, смешное зрелище — парень сосёт член, зажав нос двумя пальцами (и, наверное, отставив мизинчик, но это, скорее всего, уже моё воображение). Я возмутился, тут же отобрал у него свой член, и спросил, "что тут вообще, собственно, происходит?" — на что он ответил, "Ну, если зажать нос, то тогда совсем нормально".

Странный он был парень, да.

Проснулся сегодня в лёгкой панике: где я?

Ответ: в квартире аризонского байкера-людоеда норвежского происхождения с бэкграундом советских спецслужб, с кучей трупов за спиной, с мускулами как с обложками Мen's Health, и с интимным департаментом которому позавидовал бы Пентагон со своими "Першингами". Взял с него обещание, что он никогда не будет меня убивать и тем более кушать. Хмурое утро, которое наступило в полпервого ночи, было облегчено ящиком немецкого пива. Под стелькой обнаружился 1000-рублёвый банкнот, который, по давнему подозрению, там обитал. Зовите меня Метценгерштейн.

На мобильнике десяток неотвеченных звонков, I'm really sorry, что я немного подвёл. Просто на сутки выпал из реальной жизни. Такого отрыва не было много лет. Болят руки; сам же просил показать приёмы переламывания костей.

В промежутке чуть не было убито шестеро москвичей и один владелец красной "шестёрки"; скажу честно, без моего ведома; также меряние шрамами на предплечьях, оральный секс "на слабо", ножи, и... моё, не расскажу.

Я ешё никогда не спал с человеком, который ел человеческое мясо. Людоед — не фигура речи, а прямое значение. Занятно сидеть с людоедом в ванной комнате и пить чай. Оба в полночное утро ломали голову, как нас угораздило познакомиться в безликом душном переходе метро, куда я забежал на минутку, а его бросило ко мне. Или взаимно бросило. На пустом месте в пять утра. Бросило, и всё.

Любовь? Разумеется, нет.
Просто так получилось. Слиплось, сбросилось, вставилось.

Написал письмо бывшему с убедительной просьбой не звонить каждый день из пьяных такси с непонятно-кем-на-соседнем-сиденье, на дюжину абзацев, из них половина ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ. хочется надеяться, что он поймёт правильно, хотя наверняка поймёт неправильно, потому что он воспринимает мир исключительно так, как ему удобно. Главное, чтобы он вышвырнулся из моей головы.

Угу. Я это говорил и год, и два, и три назад.

Что мне с ним поделать;
и что с собой сделать,
не знаю, нихуя не знаю.

Когда-нибудь это закончится.
Когда все мы здохнем к чертям.


view

Напоследок написать про секс, да?

Так вот, меня секс как таковой не очень радует. Вокруг есть горы секса, только свистни, но, хм, неинтересно на них взбираться. Хм. Мне просто неинтересны те люди. И их секс. Или вообще секс. Ну, потыкаться, ну, известно что, и что? Пустота и незачем. Повторение пройденного. Скукота и предсказуемость. Без отношений секс мёртв. Засим спать, категорически и обязательно. Спать в смысле спать. Подушка, одеялка, все дела. Простынку замять между ног, чтобы ненужное не будило. Замок комнаты на запор, в уши затычки, и трахайся весь мир лиловым козликом до следующих сумерек.

Горячий узбек с оливковыми глазами, со смуглой, даже на взгляд гладкой жаркой кожей цвета расплавленной карамели, в расстёгнутой по случаю жары рубашке, в тренировочных штанах, из которых маленькая юркая попа торчала, как отдельное, независимое мускулистое существо, продал мне сегодня пачку сигарет, отсчитал сдачу, глянул снова в глаза, погладил себе ребристый подтянутый животик, и обратился к следующему в очереди.

У меня был узбек — точнее, "был" это преувеличение, потому что был только секс — но всё равно, иметь секс с узбеком, это всё равно что иметь секс со взбесившейся духовкой. Горячо, громко, непредсказуемо, беспорядочно, с шипеньем и бурленьем, причём духовка в любой момент может разгореться, независимо от обстоятельств — к примеру, в полуночном промороженном московском трамвае.

Хм. Пытаюсь вспомнить. Кажется, в конечном итоге было два узбека. Второго я помню очень плохо, потому что с ним я был вечно пьян, но зато точно помню, что он был мастером спорта по самбо. Кажется, я его кормил пельменями. И это было очень недолго. То есть, пельмени были недолго, а вот ... И, кстати, никаких гастарбайтеров — я в них не играю.

А вообще с узбеками трудно ужиться.

К городу Одессе я неравнодушен потому что именно там я потерял всякую девственность в возрасте 13 лет. Хм. При той жаре что была тогда это явно была не лучшая идея.

Помню чердачную квартиру этаже этак на седьмом громадного "богато" разукрашенного дома, и потные струйки по спине, и смехотворность положения, когда случайно поймал взглядом отражение действа в настенном зеркале, и красноватые отпечатки жёсткой ребристой ткани обивки дивана на тогда ещё бледной коже. Хм. Москвичи на августовском отдыхе. Море, троллейбусы, фотографии у Оперного театра. Закат СССР, за съём квартиры расплачивались ГДРовским стиральным порошком.

Потом, поздним вечером, сидеть на широком, как скамья, подоконнике полуциркульного окна и смотреть вниз, как по по пустынным ещё советским тротуарам шарахаются пьяные моряки в непонятно-почему-привлекательных униформах, и злиться на хозяйского белобрысого 14-летнего парня. Даже не помню, за что злился. Или помню, но не скажу.

Хотел я этого, может, и не хотел... не знаю. Хотя, наверное, хотел.

Этруски — предки римлян в Италии. Этот своеобразный народ населял Центральную и Северную Италию около 2500-3000 лет назад. Почему своеобразный? Ну, к примеру, даже по античным меркам они отличались огромной жаждой жизни. На фресках изображались только красивые, крепкие, молодые люди.

В то время как египтяне расписывали гробницы знатных особ иллюстрациями из жизни усопшего, прославляя его достижения, этруски украшали захоронения ярчайшими картинами танцев, пиров, и секса. Последнее особенно скандализировало и римлян, и даже греков, и позднее, христиан.

К примеру, у римлян "этруска" было фактически синонимом слова "проститутка". Сексуальную распущенность этрусков осуждал Платон, а греческий историк Тимей написал про них следующее:

"Этрусков ничуть не смущает, если другие видят акт совокупления, или им самим приходится заметить нечто неприличное. Совокупление они считают одной из традиций, и не испытывают стеснения; к примеру, если к хозяину дома пришёл посетитель, а хозяин занят любовью, то слуги тут же объясняют гостю причину занятости хозяина, причём называют это занятие неприличным словом".

В числе прочего, жёны могли открыто изменять мужьям, причем дети от побочных связей воспитывались, как свои собственные.

Но особенно интересен обычай украшать гробницы яркими, жизнерадостными фресками, на которых этруски поют, танцуют, пируют, и занимаются сексом. Ниже приведен общий вид так называемой "Гробницы Быков".



Если присмотреться, то над левой дверью, которая ведёт в похоронную камеру, изображены двое мужчин и двое женщин, занимающиеся весьма акробатической разновидностью интима. Слева от них лежащий бык, который, возможно, символизирует сексуальное удовлетворение.



Над правой дверью в погребальную камеру изображены двое мужчин, занимающиеся сексом, а рядом — бык с человеческим лицом (можно различить бороду), и с возбуждённым членом. Вероятно, этот бык символизирует пик мужского сексуального возбуждения. Кстати, этруски не были расистами — один из любовников явно негр, причём, что примечательно, в активной роли.



Фреска в другой гробнице представляла собой зрительские трибуны ипподрома — в верхней части зрители скачек разговаривают, пьют вино, обнимаются. В нижней левой части отвергнутый любовник грустит рядом болтающей в постели парочкой, в то время как в нижней правой части двое молодых людей занимаются, хм, сексом. Некоторые специалисты утверждают, что картина представлена целиком — пока одни зрители заняты скачками, другие предаются утехам. Однако едва ли такой вывод логичен. Зачем ходить на ипподром, и платить деньги за вход. Скорее всего, картинка разделена на три части, наподобие современного комикса.

Лично моя догадка — в "комиксе" рассказывается история, как два парня и девушка познакомились на ипподроме, девушка предпочла одного парня, а второму не остаётся ничего кроме как сидеть рядом и грустить, после чего неудавшийся любовник находит утешение в объятьях другого парня.



И напоследок совсем примечательная фреска — этруски знали о садомазохизме. На этой плохо сохранившейся фреске можно рассмотреть шесть человек. Слева — раздетая женщина обнимает молодого парня за бедра. Парень улыбается. В это время в неё сзади входит бородатый мужчина. Справа — нагнувшаяся женщина обнимает мужчину, который, очевидно, замахнулся на неё правой рукой. Сзади молодой парень замахивается на неё кнутом, другой рукой хватая её за ягодицы.

Теперь самое удивительное — в центре фрески — нарисованная дверь в похоронную камеру. Тот факт, что дверь изобразили между двумя сексуальными сценами, позволяет предположить, что в понятиях этрусков секс и смерть имели неразрывную связь.



Следует отметить, что интимные места людей на последней фреске явно повреждены намеренно — очевидно, в позднейшее время.

Из прошлого. Давнего прошлого.

Втроём в уже сейчас снесённую гостиницу. Штукатурка с потолка, брежневская мебель, толпочка пивных банок на облезлой тумбочке. Он и он, — я смотрю. Так не было задумано — так получилось. Пьянь, депра, осень давнего года.

Феноменально волосатая задница. Ноги в разноцветных носочках колышутся, как пшеница на ветру; мохнатые икры, стоны, все дела. А я что? Я тупой. Сижу пью пиво. Смотрю. Бурчу. Люблю бурчать. Красавец и чудовище. Молочная чистейшая кожа против транс-кавказской волосатой жути. Два белых кулачка, что есть попа моего бывшего, дрожат в финале. Всё. Наблюдение прощального поцелуя, искреннего в момент, но уже бессмысленного по окончании.

Такси. Ночь. Мокро. Листья.

Потом. На корточках у магазина. Пиво. Холодно.
— Нам с тобой больше не стоит встречаться.
— Я убью его.
— Как хочешь.

— Полный назад! Лево руля!
Офицеры напряжённо смотрят в тьму;
на короткостриженых волосках
под белоснежными воротничками
выступают капельки солёного пота.

Крх-х-х-х. Втетерились.

Шампанское, мандарины и самые лучшие шоколадные конфеты. На лавочке среди облезлезлых пятиэтажек. Аристократы рабочих окраин. За изысканной беседой о психологии и судьбах Римской империи обнаруживаются вещи, от которых руки хватаются за голову, а глотки давятся табачным дымом.

Мусорка заполнена мандариновыми ошкурками, бутылками из-под шампанского,
супермаркетовскими хрустливыми пакетами и пустыми пачками из-под сигарет.
Недопользованные пластиковые стаканчики оставлены в наследство гегемонам.
Коробка с недоеденными конфетами (не люблю сладкое) у него под мышкой.
Бутылка недопитого шампанского у меня в руке; мучает обычная изжога.

Или правильно сказать "в подмышке"? Screw that, however.

Обнялись на прощание у забора из сетки-рабицы.
Чем хуже, тем лучше. Покурили. Снова обнялись.
Отобрал у меня шампанское и зашвырнул за забор.

Из лучших побуждений. Всё из лучших побуждений.
Никто не думает о худшем, пока работают турбины.

И всё же мёртвый лёд снова вспарывает обшивку.
Придётся опять оказываться от сказки, ещё раз.

Зачем нужен пароход, который никуда не доплывёт?
Но ведь люблю. Капитаны любят свои корабли.
И он тоже любит. Не знаю, как кто — но...

Нет выбора.

Как в рассказе Маркеса, гигантский океанский лайнер снова и снова призраком налетает на риф и бесшумно раскалывается на куски, а год спустя, он, всё такой же, ободранный и запустевший, повторяет свой смертельный курс, и снова камни рвут борта, и всё повторяется снова и снова и снова, до одного странного вечера, когда катастрофа наконец становится настоящей.

Этой лайнер ещё потерпит много крушений, копированных, растиражированных, призрачных и невидимых — в подвалах контекстов, в нахмуренных складках лба, в онемевших от рёва наушников барабанных перепонках, в утренних похмельных кружках чая.

Нет выбора.
Есть судьба.
Такая сволочь.

Как же больно. То есть, вроде бы больно-то и не должно быть, потому что знакомо сто тысяч раз, у нас это всегда так, иногда почти доходило до убийства, но вот снова, и словами ничего не изменишь, потому что гибнут призраки, а реальные люди швыряют мандариновые пробки и шкурки от шампанского в урну и делают вид, что всё нормально, а ведь скоро осень, и нельзя будет сидеть на лавках, и снова щёлкнет счётчик лет, — а злых демонов ещё никто не отменял.

Я вырос без телевидения. В деревне телевизора не было, а когда его привезли, он отказался работать, потому что сломался по дороге. Наверное, ушибся на ухабах.

По возвращении в Москву в зрелом возрасте одиннадцати лет, телевизор также не обнаружился, потому что при разводе papa забрал какой-то там по номеру "Рубин" (то ли 307, то ли 407), а у maman не было денег на новый, не говоря уже о том что в позднем СССР что-либо существенное купить было попросту невозможно. В силу необходимости как-то блокировать сознание, моим телевизором стали Чехов, Шолом-Алейхем, Тургенев и Сервантес, что меня вполне устраивало.

Когда мне было дет 16, телевизор появился — чёрно-белый, старый, подаренный кем-то из жалости — что примечательно, примерно тогда же откуда-то взялась фляжка дагестанского коньяка — и я впервые нажрался в тряпочки под НТВ-шное "Кино не для всех". НТВ тогда только появилось, и "Кино не для всех" было каждый день — Гринуэй, Линч, Кроненберг. А также "Великие преступления ХХ века" производства Би-Би-Си. Ах.

Впрочем, тот телевизор тоже вскоре умер, и Достоевский с Диккенсом обратно заняли своё законное место.

В последующие пару лет телевизор выступал в роли эрогенератора, поскольку он имелся дома у первого парня, которого я полюбил — причём сверх-чёрный супер-плоский Sony — GAOOV, кажется, они звались? Или Trinitron? — что-то наподобие.

Когда папа моего парня уезжал на дачу заниматься сексом с любовницами, мы запасались красным вином и вместе смотрели смотрели фильмы ужасов, лёжа на диване; естественно, мы в ужасе прижимались друг к другу в особо душераздирающие моменты. Умолчим порнографические моменты; через два года и парень, и телевизор исчезли из моей жизни. Я потосковал-потосковал, нашёл работу, и в 1996 году купил себе новый JVC за — с ума сойти! — 365 долларов.

И приклеился к нему.
Поработился им.
Влип.

Парень-то потом обратно нашёлся — это вообще тенденция, про это надо отдельно писать — и мы с ним вдвоём на диване смотрели фильмы ужасов уже по моему телевизору. Затем всё окончательно ёкнулось, парень ушёл к девушке, а я прочитал книжку Пелевина и незамедлительно избавился от телевизора, взяв за него всего 120 долларов — просто набрал первый попавшийся номер в газете объявлений "Из рук в руки", спросил, — "сколько вы даёте за телевизор JVC такой-то, 1996 года, с документами?" — "120 долларов" — "ОК приезжайте, запишите адрес". Приехал дядечка на Оке, проверил работоспособность аппарата, сложил шесть 20-долларовых банкнотов на тумбочку, и увёз телевизор из моей жизни навсегда.

С тех пор Фёдор Михайлович и Антон Павлович окончательно вернулись в мою жизнь, равно как и Маркес, и Баулз, и вечный Диккенс, вместе с А.С. и Ю.М.

Знаю, что пренебрежение к телевизору иногда вызывает иронические усмешки — "вот ведь выделывается, умным себя показать хочет!" — но у меня есть отдельная причина для ненависти — неприкрытой ненависти — к телевидению.

Приходишь в гости. Например, на Новый Год, или на день рожденья. Стол, разговоры, анекдоты, весело. Но. Все. Постоянно. Оглядываются. На. Телевизор.

Даже в разговоре — бессознательно, неконтролируемо — оглядываются на этот проклятущий светящийся прямоугольничек. Даже не отдают себе в этом отчёта. Взглянули — и дальше говорят, — "да, разумеется, Джон Фаулз — на любителя, но вот в романе "Червь" что примечательно? То что автор..." и т.д. И вот тогда мне действительно хочется пулемётов.

А ещё разговоры. То, из-за чего я сейчас взбесился. Вечные идиотские разговоры про то, кто из актёров как постарел, какие зубы у диктора новостей и какой костюм у ведущего ток-шоу; упоминаются какие-то фамилии, которые мне ничего не говорят; какие-то передачи; завязывается оживлённая дискуссия про то, что не имеет никакого отношения к реальной жизни, и никогда не будет иметь.

"Телевидение сродни пластиковому окошку в мусоропровод, в которое смотрят люди, и радуются, когда видят, как пролетает консервная банка узнаваемой марки".

Неточная цитата из Пелевина.

Если говорить о любви, то нельзя обойти вопрос обязательств. В смешные 18-19 лет, я не считал ни за что явиться к любимому парню после свидания со сноубордистом, и даже удивлялся неисчерпаемым возможностям собственного организма. Оставим циничные определения секса и любви, — вот видите, мне уже нехорошо от сопоставления. А тогда я только смеялся.

Нельзя обойти вниманием предмет гостиниц, которые, в начале 2000-х годов, иногда были смехотворно дёшевы, хоть и ужасны по содержанию. Признаться, я с особенным удовольствием наблюдаю лужковское избиение младенцев-гостиниц, со злорадным и отчасти очистительным удовольствием.

В списке врагов под номером один значится гостиница Киевская — рядом с Киевским вокзалом, построенная где-то при Сталине. Году в 2001 я туда зарегистрировался со своим бывшим и каким-то чудаковатым мальчиком лет 17-ти, который очень сильно запал на моего бывшего, и был готов на всё, несмотря на меня, присутствующего. Мой бывший тоже был буен, и сделал с пареньком известно что делают, а я, дурак, пил пиво и смотрел с соседней кровати. Кстати сказать, мальчика в итоге мы выгнали на улицы, а я, как водится, отвёз своего бывшего до дому, где закатил ему шикарную сцену на близлежащем поле, — мой бывший после этого советовал тому мальчику не попадаться мне на глаза, потому что "убить-с обещались-с". Признаться, я того мальчика с тех пор и не видел никогда, и ничего не знаю о нём, кроме последних косвенных свидетельств, что он растолстел чрезвычайно.

Плевать на мальчика — так хорошо, что Киевскую снесли, и Москву, и ужасный Интурист, к которому я тоже ревновал в силу ряда причин. И чудовищный Минск, и всякую гостиничную дрянь вокруг метро ВДНХ. Право, я бы заплатил денег, чтобы надавить ручку динамитной машинки. Если бы ещё взорвали "Космос", то я бы в пляс пустился бы. В общем, я за Лужкова.

Слона-то я и не приметил — Валентина, то есть, вот балда. Впрочем, не имея ответной консуммированной любви, и шарахаясь от воспоминаний о тех, что были, хочется надеяться, что это простительно. Стоит отдать дань так называемому празднику, рассказав про самые долгие-долгие отношения, которые, впрочем, трудно назвать любовью. В английском есть выражение, fuck-buddy, и именно такой бадди был со мной знаком на протяжении, страшно сказать, 10 лет.

Познакомились мы на заре 1990-х, когда мне было смешных 17 или 18 лет. Он оказался спокойным, мужественным парнем на год-два постарше, то ли скейтбордист, то ли сноубордист, что-то такое экстремальное — не упомню. Выяснилось, что живёт на соседней улице. Мы никогда не говорили ни о чём серьёзном — small talk, как говорят англичане, буквально "мелкий трёп", и оттого с ним всегда было легко. У него было прекрасное тело, не очень красивое, но и не уродливое лицо, но некоторый недостаток в интимном департаменте, в силу чего он хоть был мне неизменно приятен, но потерять из-за него голову я никак не мог. Спокойные, независимые отношения — он часто уезжал на много месяцев за границу, а я по многу месяцев не звонил — три-четыре встречи в год, не более того.

Последний раз я видел этого парня года два назад. Сейчас, кажется, он перебрался в Америку окончательно. Забавно. Он остался в памяти не как друг, не как любовник, а просто, как есть? точнее, как он был. Я даже помню его запах, обстановку его квартиры и манеру его речи гораздо яснее, чем всё то же самое про первого своего парня, с которым была отелловская любовь, секс на кладбище в грозу и болтание ногами с крыши шестнадцатиэтажного дома.

Чёрт разберёт, что в итоге оказалось лучше — апатичный сноубордист с красивым телом, которого приходилось всему учить, с которым было приятно и ненапряжно, с которым я встречался десять лет, о которых вспоминаю с приятствием — или взрывные любови, со слезами и разборами полётов, с гневными письмами на французском и разговорами до семи утра.

Трудно сказать с определением, но я всё-таки склоняюсь в пользу кладбищ, молний, чердаков, и перевёрнутых автомобилей. Не знаю, почему — может, потому, что это далось с трудом, и было заработано, и вовсе не походило на увеселительную прогулку в парке.

К вопросу об эротических играх с фауной, мой первый любимый парень рассказывал об употреблении в этих целях волнистого попугайчика. Это у него было до меня. В наши с ним отношения животные были вовлечены исключительно постольку поскольку с аппетитом поглощали продукцию Останкинского мясокомбината, после того как мы её употребляли в не совсем не-эротических целях.

Не секрет, что я ненавижу таксистов. Гр-р-р.
Теперь я их ненавижу ещё больше и сильнее.

Где-то примерно часа в 3-4 часа утра я пропищал на гей.ру,
что я не против бы где-нибудь отоспаться, без секса, типа, спасите.
Написал парень. В разговоре оказался таксист, и мускулистый притом,
с большой крепкой влажной мускулистой задни крепкий парень, в общем...
и всё у него такое мускулистое, такое податливое, тискать и тискать...
мечта, в общем, а не парень, так и нырнул бы в эту... хм... мечту...

Но. Он. Не. Дал. Мне. Спать. Разбудил в 12. Гадина. Ненавижу.

В любви бывает 69 — все знают, что это такое,
а если и не знают, совсем нетрудно догадаться.
Хвостик к очёчку, очёчко к хвостику — гармония.

А вот 96, получается, символ отчуждения.
Хвостики демонстративно отвёрнуты,
а очёчки сами по себе тусуются.

И ноги, наверное, холодные.

Совершенно случайно из картинки сделал аватарку.
Сплетенье рук, сплетенье ног, чего-то-там сплетенье.

Где-то слышал песню с такими словами, не помню, где.

Случайно увидел картинку, и вспомнилось.



На качество чур не ругаться; я не профи в графике.
Или всё-таки дремучая пошлость получилась?

Ну вот. Только 12-часовой рабочий день наконец позволил
оглянуться на прошедшие дни и хоть как-то ихъ запомнить.
А то две ночи пролетели, как Камаз с цементом — материшься,
трёшь глаза от пыли, вытряхиваешь камешки из карманов и ширинки.

А началось всё там же, где и кончилось два года назад — на Новослободской —
на закате — вино — прохладная вода — опять вино — автомобиль — огни —
ночной ветер в окно — мы вместе на заднем сиденье — набережная —
босые ноги с парапета — пьяные вопли с ночных теплоходов —
он всё такой же, но чуть-чуть другой — бойцы вспоминали
минувшие дни — а кивера-то избиты не на шутку — ХХС —
пешком — рассвет — лавки — тёплый, нежный кожа —
звезда на небе, слева от уха — кремлёвская —
капельки в пыли — а рядом ревут фары —
плевать — всем на всё плевать —
неважно, чем — уже день.

Не начало и не конец, а просто.
Вот просто. Нет эпитета.

Сегодня проснулся от того, что спать было больно.
Сидеть, стоять и чистить зубы оказалось ещё больнее.
Жить больно, думать больно, эту запись писать больно.
Кто там вчера в комментах советовал взять ящик пива?

А началось всё с того, что вчера мой бывший попросил
помочь ему с математикой — у него сейчас типа экзамены.

Доэкзаменовались. В пизду такую математику. О-о-ой...

По жизни часто на глаза попадается порнография; мужчины и женщины
в разных позах, с блядскими глазами и перекошенными лицами.
Довольно часто попадаются фото, где мужчина и женщина вместе.
На общей ленте дневников, в спаме, на ЖЖ. Много где попадаются.

Так в чём я хотел признаться. Если на таком фото мне нравится мужчина,
я сохраняю картинку, а потом в фотошопе отрезаю от него женщину.
Чтобы мужчина был один, со вздувшимися жилами и кучерявым пахом,
с капельками пота и напряжёнными мышцами рук, и чтобы его глаза
смотрели в абстрактную пустоту с неподдельным вожделением,
а губы складывались в немой застывший сладострастный стон.
— Хозяин уже совсем ебанулся, — прим. внутреннего голоса.

Не то что бы я ненавижу женщин — они прикольные, пока одетые и молчат —
— некоторые мужчины тоже, ага — даже если раздетые — короче, суть в том,
что в этот момент я чувствую себя американским цензором года этак 1949-го,
который на публике призывает к целомудрию и грозится прихожанам
божьими карами за разврат, а сам по ночам обойным гвоздиком
расцарапывает гениталии на конфискованной полицией штата
чёрно-белой киноплёнке — кадр за кадром, кадр за кадром.

Кадр за кадром, да.

Здесь был пьяный и невменяемый постинг про скинхедов.

Summary: главное — подчинить психику, секс идёт как приложение.
Почти всегда во главе квази-фашистских организаций стоят геи,
потому что это — самый простой путь реализовать свои фантазии,
да и у герра Шикльгрубера тоже в этой области не всё было ясно.
Про господина Ульянова и господина Зиновьева тоже слухи ходят.

И вообще, где замкнутое сообщество — там всегда секс.
Всем хочется любить, хоть как-то, а то иначе-то, как же.

Дополнительная информация — см. статью
Ярослава Могутина "Сексуальность фашизма".

Крайняя степень стриптиза — дать себя побрить.
Колючий шорох, бритый скальп. Пальцы пробуют пеньки волос
на остроту, как лезвие — ого! А ветер. Прохладные ладони, свобода.

Лет семь назад один тогдашний, хм, друг пересказывал ощущения
от минета со скинхедом: "Я гладил его голову — шершавый бильярдный шар.
Это было так необычно, что я так и не смог кончить". Вот ведь болван.
Ничего он не понимает в колбасных обрезках.

А ещё волосы бывают длинные. Не знаю, как насчёт "оставшейся на подушке пряди"
из известной песни — это что же надо было с владельцем шевелюры сотворить —
но нет ничего более трогательного, чем неожиданно обнаружившийся в постели
длинный золотистый волос. Держишь его на двух пальцах, а он завивается
двояковыгнутой латинской S, или причудливым иудейским иероглифом,
переливается — "ага? а помнишь, как ещё вчера?" — и назло себе,
пылесосом его, пылесосом. Но потом же всё равно его помнишь.

* * *

А на закате жарких летних дней мы с Лёхой любили сидеть на Тверском бульваре.
Золотистые пожарные лучи высвечивали на его щеках едва заметные волосики,
чуть выше линии бритья — тонкие-тонкие пушинки — и я не мог на них насмотреться,
а ведь сам он их вообще никогда не мог увидеть; я никогда ему о них не говорил.

Зачем. Незачем.

Самое интересное в порнографии — взгляды.

Иной парень засмотрится на своё достоинство — глаза горят,
рот кривится в радостной улыбке, забывает про всё на свете.

Разновидность — взгляд кокетливый, блядский, бёдрышко изогнуто,
мизинчик оттопырен, посмотрите, мол, какой весь такой из себя я.

Иногда в глазах читается скука, заторможенное непонимание, "куда я попал",
и видно, что допрёт до мальчика только потом, и будет ему больно и гадко.

Есть и ненависть — наверное, это те, до кого уже допёрло, куда они попали,
но ничего другого они уже не умеют делать, некуда бежать; их взгляд замкнут,
отрешён, они стараются не думать о том, что делают, лишь бы это кончилось.

Изредка встречается неподдельный интерес — а что, если меня, голого,
на фоне ковра снимут? Если я на руки встану? А если попой повернусь?
Смеются, кривятся, неосознанно прикрывают хихиканьем стыд и неловкость,
а фотограф мурлычет про себя, "какая чудная игра".

Закрытые глаза, если не от блаженства — то от боли, от отвращения,
крайняя степень отключения, наивная и бесполезная защита, потому что
мерзость прошлого всё равно всегда будет рядом, и не вычеркнуть её,
не выжечь.

* * *

Неправ был Northerner, когда любительское порно обругал.

Потому что в глазах профессиональных моделей — пустота и пластмасса,
им эрекцию изобразить — как факс отксерить.

Грим, свет, постановка — а где же жизнь,
где голая, жестокая правда, где human condition?

ГУВХа отпустили с работы только в 6 вечера,
предварительно вынув мозг,
в результате чего лоб омерзительно болит,
а затылок предательски раскалывается.

Ненавижу чай в пакетиках и секс в носках.
Редкостная гадость. Убить готов.

Флэшбэки из прошлого.

1999. У меня есть друг Вася — мальчик из гламурного журнала, только он ещё об этом не знает. Мы пьём Москворецкое пиво у высотки на Котельнической и грызём карамельки "Снежок". До этого мы шастали по переулкам и видели в одной помойке хоккейный шлем. Внезапно меня озаряет догадка, "Вася! Мы же ещё не занимались сексом в хоккейном шлеме!". Мы хватаем пиво и бежим к помойке. Шлема уже нет. "Увели", вздыхает Вася. "Извращенцы", подтверждаю я.

2000. Сентябрь. Дача моего нового мужика. Эта мясистая громада 35 лет от роду приказывает щуплому доходяге мне — копать канаву под кабель. Идёт дождь, холодно. Тонкие кожаные туфли соскальзывают с железа лопаты. Выкопав бороздку, больше подходящую под похороны дождевого червя, и измазавшись в глине по самый паспорт, я пищу: "я больше не могу, уф" — "Смотри, как копать надо, извращенец" — бурчит груда мускулов и вгоняет лопату по самый черенок в склизкий грунт.

2001. Кутаясь в меховой воротник кожанки, мёрзну у входа на одну из станций метро. Подходит бандитская ряха в чёрной кожаной куртке. "Ты?" — "Я". Садимся в чёрный Вольво. Пьём пиво на кухне бело-синей многоэтажки. В спальне я вытягиваю свой кожзамовый ремень, купленный в переходе на Пушке за 150 рублей, и пытаюсь стегать громадную мясистую задницу. Получается слабовато — задница мне нравится, и стегать её вовсе не хочется. "Свяжи меня", просит ряха. Я просовываю ремень под грудь и пытаюсь связать руки — штырёк пряжки не попадает в дырку. "Тебе не больно?" — спрашиваю я.

"Хреновый из меня извращенец", думаю я, пытаясь поймать тачку в 4 утра в незнакомом районе.

Белые джинсы, чёрная куртка, серая депра, пиво в руке — это я три года назад.
Я был пьян. Он спросил, "поедешь?" У него были стальные КГБшные глаза,
жестокие скулы и пролетарский выговор. Я испугался, и потому — поехал.

В рабочем районе Москвы обнаружилась обшарпанная многоэтажка,
дерматиновая дверь, советская мебельная стенка и удостоверение
слесаря энного разряда. В постели — ... много чего обнаружилось.
Не в этом суть.

Я точно помню момент, когда любовь двутавровым рельсом рухнула мне на мозги.
Это было утром, когда я мучительно пытался сообразить, где я нахожусь.
Он деловито убирался. Я наблюдал. Он вылил водку в раковину, подмёл пол,
убрал бельё в ящики, натянул тренировочные штаны на свои греческие бёдра.
Все такие же зеркальные, стальные глаза; такая же точность движений,
тонкие играющие мускулы под кожей; невозмутимая мужественность.
Безразличная, безликая, деловитая мужественность.

После агрессивного утреннего секса я шёл по тающим мартовским тротуарам
— "где здесь метро?" — и уже знал, что моя жизнь изменилась навсегда,
что прошлое отчалило, как отломившаяся льдина, как последняя шлюпка.

А потом была война: минные поля, разведка боем, авианалёты, артобстрел,
шифровальные коды, провокации, ультиматумы, наступления, оккупация,
партизанское движение, осада Берлина, капитуляция; — отступление.

Sex ist eine Schlacht; Liebe ist Krieg.

Несмотря на всю врождённую мерзость войны — грабёж, изнасилования,
копоть, предательство — я знаю, что он меня тоже — любил.
Он до сих пор во мне — в моей речи, одежде, мыслях.
Я до сих пор такой, каким он меня сделал.

Не во всем, но во многом.

* * *

Именно деловитая, безликая мужественность меня добивала больше всего.
Хоть убейте, я не понимаю, как секс может быть запланированным,
просчитанным, упрежденным — и не со мной.

Есть в этом что-то неизбывно мужское, наверное — когда нажимаешь кнопочку,
и презервативы услужливо появляются на CD tray, когда прежде чем
зайтись в экстазе, человек аккуратно стелит покрывало,
просчитывая все варианты последствий, хм, страсти.
Лишь бы коврик не запачкать.

А ещё он, искренне мне доверяя, проникновенно рассказывал,
"я вот вчера пацана пригласил, мы с ним то-то и то-то".
Рассказывал, как будто о покупке магнитофона,
или там, о вызове сантехника. Доверительно так.

Да, конечно, я хотел снести ему башку. Очень хотел.
Но я его любил, и прощал. Я был готов на всё, лишь бы он был со мной.
Я жрал свой гнев на завтрак, ревность на обед, опустошённость на ужин.
А теперь я хочу снести башку себе — иногда за то, что его потерял,
иногда за то, что вообще с ним связался.

Но изменить уже ничего нельзя — в результате есть то, что есть.

Спал ужасно.
Всю ночь бодался с холодильником.
Монументальное похмелье, а ещё домой добираться надо... Или в кино?

Но почему-то особенно ярко ощущается радость жизни —
любимая Новослободская улица особенно радует; в голове —
отголоски бесед об астрологии, судьбе и безопасном сексе;
в кармане — чей-то галстук (ОК, я знаю чей, но "чей-то" звучит прикольнее).
Нет, я его не украл — мне подарили, причем в упаковке.

А Путин несёт стране одни несчастья, Беслан — это ещё цветочки,
так сказал астролог, пока я жадно пил зеленый чай и жмурился на солнце.
Астрологи вообще — презанимательнейшие люди.

Держусь за Гёссер, как за спасательный круг;
изучаю http://antisex.org.ru. Очень назидательно.

Ой, кажется, я сейчас рухну с табурета.

С тоски зацепился с кем-то на гей.ру.
Не поминайте лихом.

Фильм начинается размеренно, даже затянуто — степные крымские пейзажи, море, чёрный сияющий ЗиМ. Однако внешность обманчива: по сути "Водитель..." — это не заявленная в аннотации мелодрама, и даже не триллер, хватающий за душу и леденящий кровь, а, скорее, тяжёлая психологическая драма. Чем дальше водитель везёт генеральскую дочь Веру по пыльным приморским улицам солнечного советского
Крыма, тем сильнее ощущение нависшей угрозы, неотвратимого рока; несмотря на весь внешний блеск — роскошные генеральские виллы, сверкающую хромом машину, расслабленную курортную атмосферу и общий неизбывный оптимизм хрущёвской оттепели — с того момента, как зритель впервые видит Веру, становится понятно: хэппи-энда не будет.

Однако развязка превосходит все ожидания и ещё раз заставляет задуматься об "СССР, который мы потеряли". И почему за последнее десятилетие появилось такое количество фильмов, обращающихся к "светлому" советскому прошлому? "Вор", "Хрусталёв, машину!", "Возвращение", а теперь — "Водитель для Веры" и ожидаемый в ближайшее время фильм Владимира Машкова "Папа". Возможно, наша страна стремится осмыслить своё прошлое, как жертва изнасилования избавляется от кошмарных воспоминаний, переживая их заново на приёме у психолога. А может, мы просто тоскуем по безмятежной атмосфере тех десятилетий, когда государство думало за нас, когда портфели были кожаными, пиджаки — однобортными, а червонцы — красными.





* * *

Игорь Петренко — действительно, лапа.


* * *

UPD (2013 год).


view

А это уже не "Водитель", но тоже хорошо.

Oops I did it again... После Б-13, Таниного дня рождения и провожания кого-то —
хоть убейте, не помню кого и куда, кажется, где-то на Ленинском...

Проснулся в незнакомой квартире (оказалось, на Садовом кольце).
Как туда попал, помню очень смутно. Зато познакомился с очень приятным человеком.