olo.

У попа была собака
Он её сосал
Она съела кусок Мрака
Он её зассал

Мрак растёкся по собаке
Маковой росой
Бредил поп в чумном бараке
Хлебом с колбасой

Меркнут знаки-зодиаки
Меркнут навсегда
Меркнут города во мраке
Меркнут города

Лес померк и дол померк
Не видать и вод
Средь кромешных сумерек
Кучится народ

Хочет света и тепла
Ну и что с того
У собаки и попа
Нету ничего

Только Мрак и Пустота
Обнимают их
И немая высота
Облак гонит злых

Отгуляла Красота

В этом мiре есть
Только Мрак и Пустота
И Собачья Шерсть

Саша Черный
ДВА ТОЛКА

Одни кричат: "Что форма? Пустяки!
Когда в хрусталь налить навозной жижи —
Не станет ли хрусталь безмерно ниже?"

Другие возражают: "Дураки!
И лучшего вина в ночном сосуде
Не станут пить порядочные люди".

Им спора не решить... А жаль!
Ведь можно наливать... вино в хрусталь.

1909.

А на стенке над диваном висит грустная картина,
Я тупая, я тупая бессердечная скотина.

* * *

Грустно, сопли, и ничего не снится.

Я расквашен в кляксу, всмятку,
И ненужно сердцем чёрен,
Дать бы чёрту денег взятку,
Отделить труху от зёрен;

Вдоль разрезал моё имя
Слов ненужных сизый прочерк;
Ночи зимней ужас стынет,
Безобразной зимней ночи;

Кто ненужен, тот потерян,
Тот себя рассеял красным;
Слишком крепко запер двери,
И размазался напрасно;

Разбросался на помои,
Проиграл и пух, и перья;
И теперь на серость вою,
Одинокий глупый зверь я;

Стынет город лесом серым,
Окон пятна жёлто-злые;
Я теперь совсем потерян,
Застудил свои мослы я;

Нет прощенья идиотам,
Врали боги про блаженных;
Унаследуют — икоту;
И мигалок отраженья;

Нет любви и нет пощады,
Только жёстких слов корыто;
И услышишь на прощанье,
Что, не нужен? А, иди ты...

*

(с) гувх, щас.

Говорят, что когда Оскар Уайльд умирал в дешёвой грязной гостинице,
его последними словами были: "Или я, или эти обои!". Обои выиграли.

В гнойном море негатива
Жопка плавала игриво.

То ли чёрного чаю выпить, то ли повеситься,
Выбор извечный мега-теоретиков кухонных;
То ли это весна за окном тихонечко бесится;
То ли усталость от фраз и слов чересчур рубленых;

То ли друга обнять, то ли в пух разосраться под вечер;
Заплутав в лабиринтах сплетений геополитических;
Пароходов побольше напостить, отвязались чтоб, черти;
То ли баб подразнить, рабынь своих дней критических;

То ли вычеркнуть в списке хорошее всё, одним разом,
Одним махом покончить, себе же чтоб сделать больнее;
Колокольным трынденьем, и дёрганым нервным джазом,
Разогнаться до стенки, чтоб ёбнуться, сука, сильнее;

Не знаю.

_______________________

Тебе с детства охота в дальние страны,
Где дороги расходятся рваными нитями,
А я просто хочу быть с тобой в Марьино,
Или в Строгино, или даже в Митино

Экзотических портов названия громкие,
Перелёты и рейсы трансконтинентальные,
У меня по тебе от джет-лэгов ломка,
А ты так же не ждешь меня в гости в Митино

Из Алтуфьево в ржавом такси не поеду я
В пол-четвёртого ночи в Покровское-Стрешнево
Я не вижу, чего же такого вот грешного
В том, что крепко обнять я хочу тебя в Митино

Загудят пароходы, взлетят поезда,
Самолётами правят лётчики в кителях,
Что ж, наверно, теперь — никогда
Не прижать мне к груди тебя
в чёртовом Митино.

(с) сейчас.

Ду-ша ды-шит.
Ду-ше душ-но.
Ду-шу ду-шат.

Ты-дыщ!
И нет ду-ши.

У-мер-ла ду-ша.
За-ду-ши-ли.

Поблёк, обмяг мой вялый куцый череп,
И глазок слизь не радует души,
И так далёк тот тёплый, милый берег;
Грубеет грязь, засохли камыши.

Что хуже может быть,
Чем гордости страданье,
Надежды стон, мучений приговор;
Но, на рассвете, дай
Одно желанье —
Оставить втуне
Этот вечный спор.

Планет мирьяды вьются у порога,
И сотни солнц охотно дарят свет;
Зачем ответов, данных нам — так много,
Вопросов, только, в лотерее — нет.

Да, смерть и жизнь,
Всё пошлость и банальность;
Достань словарь,
Проверить, что есть что,
Рассвет-закат, убожество и крайность,
Камыш засохший, снег,
И всё — не то.


* * *

Не могу дописать, впал в депрессию. Особенно на последней строчке, где почему-то хотелось написать или "конь в пальто", "сельпо", или вообще "кашпо", то есть, такая хуйня, в которую прячут цветочный горшок, чтобы он выглядел прилично... (хм... "вся наша жизнь — кашпо?" прим. внутреннего голоса). А романс — потому что только под гитару с бантом на грифе, надрывным голосом, отпивая Мартини из конической рюмки и трогательно пуская дым тонких коричневых сигарет в облезлый потолок. И в лакированных штиблетах, как все на Кузнецком.

Горный ветер чёрных крыш,
Грызный ветер мусорных круч,
Грузный ветер гибнущих туш,
Грязный ветер бетонных чащ;

Руку, ветер, не дашь,
Градом посыплешь из туч,
Льдистой дрянью обдашь,
Грубый в грудь влепишь сургуч;

В дрожки ветер не впрячь,
Гряды скал не превозмочь,
Грустно прорыкать и лечь,
Пока не загрызёт грязи горечь.

Ветер, ветер; горе и враг,
Грабитель и друг,
Но — вдруг?

(с) гувх.

Дурным считаю писать стихи,
На потребу пу-уублики, ха-ха, хи-хи,
И ведь не одобрят друзья, мои друзья,
За которых душу готов положить я,

Но что им, моим друзьям,
Кроме плача над краями ям,

Картинно слёзки в чайную ложечку,
Симпашечки дозатором понемножечку,
Внимательно прочитав инструкции на обложечке,
Осторожненько, чтоб не подставили подножечку.

Мягонькие буковки, сладенькие суффиксы,
Наверное, мне тоже отчастеньки жаленько,
И как же всё это невероятненько гаденько,
Подленько, гнусненько, омерзитель-не-нь-ко,
И пиздец стишочку, потому что нет рифмы,
Зато больно, очень-очень больно,
И для этого нет нужды
Строить слоги.

Но я постараюсь,
Каменной печёнкой раскаюсь,
Кровавой грудью растерзаюсь,
Ведь осталось же не так уж много,
Город каменный, и проспекты, и дорога,
И это вот ещё, как там говорят,
Су-до-ро-га.

Всё равно в конце соскребут судорожные пальцы жёсткий снег с чужих мостовых, и нихуя мне не помереть на московских извечных улицах, как бы я того ни хотел, и Бог, сука, даже в этом мне откажет. Он такой, мстительный. За что его и не люблю. Пошёл Он нахуй.

Да! Теперь решено без возврата
Я покину родные края,
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя

Низкий дом мой давно ссутулился,
Старый пёс мой давно издох,
На московских изогнутых улицах
Помереть, знать, судил мне Бог

А я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
опочила на куполах

А когда ночью светит месяц...
Когда светит чёрт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак;

Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролёт до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандюгами жарю спирт.

Сердце бьётся всё чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
"Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад."

Низкий дом без меня ссутулился,
Старый пёс мой давно издох,
На московских изогнутых улицах,
Умереть, знать, судил мне Бог.

(c) то ли Блок, то ли Есенин.

Да, я люблю пить пиво, оперевшись локтем на подоконник Макдо на Третьяковке, и смотреть на людей. Просто смотреть. К примеру, один мальчик не знает, что я его очень люблю. Он иногда пробегает внутрь — за порцией картонной еды — выбегает обратно. У него майка, и светлая рубашка, которую он носит так, будто её нет: на одном плече надета нормально, а с другого свисает почти до локтя. Но — ему 17 лет, он может себе это позволить. Я тоже когда-то был такой же. Я его люблю издалека, и ни в чём ему не мешаю.

Я уверен, что если любишь человека, то никогда не причинишь ему вред. Это было написано в книжке, которую я переводил в 1998 году. Книжка называлась "Экзистенциальный взгляд на Шекспира". Автор — некий Д. Горовиц. Нью-Йорк, 1959 год.

Тот перевод вообще во многом определил мой подход к вопросам жизни и любви — когда переводишь, пропускаешь информацию сквозь мозг. И с мистером Д. Горовиц я не мог не согласиться. Что — если любишь, ставишь интересы любимого человека выше собственных. Что — лучше быть убитым, чем отказаться от своих принципов. Что Дон Кихот — прекрасен. Чем он нелепее, тем он прекраснее, и тем более достоин восхищения.

Последние события отобрали у меня эту веру, и разбили, растоптали, размозжили её.

Оказывается, есть люди, которые ржут над Дoн-Кихотами. Оказывается, есть люди, которые считают, что любовь можно навязать насильно. Оказывается, есть люди, которые с удовольствием включают громкую связь во время разговоров с тем, кого они любят, и радостно хохочут над тем, что говорит другой, предположительно любимый, человек.

Если честно, господа, шок у меня не от того, что у меня отобрали дневник и почту, а от того, что я просто не подозревал, что в жизни существуют такие фантастические подлецы. Понимаете, это — крушение всего мировоззрения. Я, дурак, дожил до 32 лет, и не подозревал, что такая подлость в принципе возможна. Я читал про неё в книгах, в газетах, но казалось, что всё это — где-то там, далеко, совсем не здесь. Как моряки, отправляющиеся в плавание, искренне верят, что уж их-то корабль не потерпит крушения.

Спасибо тому (или той?) автору, Д. Горовиц, чью книжку я переводил для дипломной работы одной моей одноклассницы. Тогда у меня не было компьютера, и я переводил от руки, на листах бумаги, а потом печатал на пишущей машинке, которая до сих пор ждёт, чтобы её отвезли на помойку. (Она, сука, эта машинка, кстати, блятть, заебала — прим. внутреннего голоса). Каждый символ отпечатывался вместе со смачным "хрясь!" литеры по бумаге. И отпечатывался в памяти. Как Дон Кихота поверг "рыцарь", нанятый его домашними, и приставил ему копьё к горлу. И как Дон Кихот отказался сдаваться.

Дон Кихот, смешной старик с тазом вместо щита, отказался признать свою любовь ахинеей, Дульсинею Тобосскую обычной прачкой, и далее по списку. От-ка-зал-ся. Несмотря на то что в его выдуманном мире победивший его рыцарь был более чем реален. И копьё у горла — тоже.

Я не испытывал особых эмоций, когда переводил этот текст — лупить по клавишам допотопной пишущей машинки, это труд, неебаться — но я был согласен с каждым словом. Про Дон Кихота, это было, на самом деле, всего лишь отступление — в основном в книге разбирались пьесы Шекспира — но именно оно врезалось в память. Компромиссов нет и не будет. Мельницам пиздец.

А после этого я прочитал шекспировскую пьесу "Антоний и Клеопатра". Вот там я ревел, это да. Я и сейчас не особо плаксив, а в подростковые годы тем более, но над этой пьесой я ревел, как Мальвина над трупом Буратино.

* * *

Возвращаются Хармиана и Ира с короной, мантией и пр.

Клеопатра

Наденьте мантию мне и корону.
Я жажду вечности. Не утолю
Уже вином египетским той жажды.
Ира, быстрей. Антоний мой зовёт. — more

Зло рвёт плоть собачий коготь,
угодливо лижет уши подлый льстец,
разбита жизнь, расплющен локоть,
о, велкам хоум, всеведущий пиздец.

Слепые слёзы, разнузданный гнев,
насмешливые трусы, дряблое мясо;
гнилозубый, улыбается беспомощный лев,
глядя, как чернь злорадно точит лясы.

Зло размерно точит гербы и девизы,
разрушая нарочно города и дворцы,
и уже не могут спасти пароходы и визы,
кому же теперь нужны поэты и творцы?

Смешное зло мирно сопит на матрасе,
раззявив мерзкий похотливый рот,
привычный орать "ату!" и точить лясы,
но неспособное заучить своё имя — "задрот".

Special for afrika-abr

пить с утра и не есть до вечера,
и помнить тебя, дикого, вечного,
и ведь не зря всё так по-русски —
каски, маски, ласки, лоскуты;

погоны прочь, голое мясо навзничь,
потухшая белая кожа в углу, как мертвая дичь,
и каждый вечер сто пустых слов на квадратный метр,
ботинки, куртки, изящных шляп дорогой фетр

мартини, вискарик, фарфоровое такси,
за жопу и в щёчки — мон шер ами, мерси,
но так ведь хочется стрелять в родные стены,
ты не один, у меня ведь тоже есть гангрены,
разбить кирпич, сожечь тускляческий металл,
я тоже, как и ты, чудовищно устал.

ты хочешь просто посидеть на лавке,
скормить кошатам парочку сарделек,
придти домой, заснуть под телек,
и совсем не думать о Чехове и Кафке,

просто люблю тебя, хочу быть рядом,
на этой самой скамейке, рядом с детсадом.

(с) гувх.

Обычно я не перечитываю старых записей, а сейчас зачем-то полез, и нашёл стихотворение, которое написал для меня четыре года назад один парень:

на тоненькой льдине в бокале мартини
след жизни остался оранжево-синий
сечение секунды на лезвии ночи
взрывное давление, ты этого хочешь
связать не сумеет порвать не успеет
двойную сплошную опять переедет
ослепит огонь и дыханье покинет
сквозное навылет — взревёт и остынет
созвучно бетону, зеркальному стону
безбрежное нечто в себя опрокинет
ночное познает спиралью пускает
сквозь тени сознанья в себя увлекает
хрустальную слёз опустившихся в иней
и шёлковый след невидимых линий
ты в жизни другой и в другой паутине
в бокале мартини на тоненькой льди...
(c) (AndyJohn?)

Это у меня тогда такая подпись была на форумах, "на тоненькой льдине, в бокале мартини", я же раньше очень любил белые вермуты. Обидно, что неизвестно, кто именно написал — за четыре года столько всего произошло, а я, параноик вечный, написал только, что "один парень с форумов". Где те люди, где те годы?

Ты подойдёшь ко мне в баре;
и скажешь, я тебя люблю;
я возьму тебя за плечо;
и буду пускать тебе
презрительно и добро
табачный дым в лицо;

нарочно;

порочными летучими клубами;

Твои глаза застлеются влагой
ты вытрешь рукавом; грубовато
заскорузлыми рабочими руками
ты вырвешь сигарету и швырнёшь
её под стойку бара, где она взорвётся
снопом ненужных моментальных искр;

обнимешь, скажешь, — извини,
и я уткнусь в жилы твоей шеи,
всхлипну сопельками тебе в ухо,
и скажу, пойдём, я покажу тебе
свой мир, город, страну, дом;

а если тебе это не понравится,
то это означает что ты — демон,
и что тебя нужно уничтожить;

так что

я поймаю тебе такси,
если ты позволишь.

Adieu.

* * *

Special for . . .

Drowned worlds;
Drowned wars;
Old stories;
Old crimes;
I'm just fucking
Going under, screaming
Beneath my breath;
Love over gold,
Deathe over love;
I've squandered both;
I've squandered you;
I've dreamt up everything
And then fucked it all up;
Old times;
Old crimes;
Drowned world;
Drowned war...

LANGUEUR.
Paul Verlaine.

Je suis l’Empire à la fin de la décadence,
Qui regarde passer les grands Barbares blancs
En composant des acrostiches indolents
D’un style d’or où la langueur du soleil danse.

L’âme seulette a mal au cœur d’un ennui dense,
Là-bas on dit qu’il est de longs combats sanglants.
Ô n’y pouvoir, étant si faible aux vœux si lents,
Ô n’y vouloir fleurir un peu cette existence !

Ô n’y vouloir, ô n’y pouvoir mourir un peu !
Ah ! tout est bu ! Bathylle, as-tu fini de rire ?
Ah ! tout est bu, tout est mangé ! Plus rien à dire !

Seul, un poème un peu niais qu’on jette au feu,
Seul, un esclave un peu coureur qui vous néglige,
Seul, un ennui d’on ne sait quoi qui vous afflige !

* * *

Я — Рим в конце, на грани эры увяданья,
В невинных варваров уставив ленный взор,
Акростихи пишу... про что? — умершие желанья
В закатном золоте купая стиль и хор.

Душа, одна-однёшенька, в густой тоске томится,
А говорят, что на окраинах — давно кровавые бои,
О, немочь! любовной жажде не за что ведь биться,
О, немочь — оживить хоть чем-то дни свои.

Ни капли не хотеть, не мочь скончаться,
Всё выпито! Батилл, ты не устал смеяться?
Всё выпито, всё съедено, и больше нечего сказать.

Один! Мой глупый стих уже летит в огонь,
Один! — остался наглый раб, уже почти что беглый,
Один! тоской терзаем — но по чему? — жуткой, бледной...

* * *

Щас вот переводил, и изначальный вариант был —

Ни капли не хотеть, не мочь скончаться,
Всё выпито! Батилл, ты, гад, хорош смеяться, =)

Основать культ нелюбви и безразличия?
Если бы можно было топить печки тоской.
Соплями смазывать маховики и коленчатые валы.
Слёзы жечь в двигателях внутреннего сгорания.

Умри, умри, мой любимый.
Я тебя буду любить всегда,
так тем более, умри, умри.

Я буду рыдать над твоим трупом,
но я никогда не позвоню тебе живому.
Ты тоже никогда признаешься мне,
Ты предпочитаешь novelty value,
Ты купаешься в анонимности.

Умри, умри, мой любимый,
Узнай тогда, кто чего стоил,
Кто чего хотел, кто что сделал,
Узнай тогда, кто был сильнее,

Плачь, плачь любимый,
Умри, умри от слёз,
Ведь я всегда, всегда
любил тебя, и только тебя.

Умри, умри, любимый,
ведь всем будет легче,
и тебе, и мне; я бы умер
за тебя, но ты слишком жесток;
Я не могу себе позволить умереть
раньше тебя, так будет неправильно.

Умри, умри, любимый, и пусть
твоя семья рыдает в голос, я буду молчать,
потому что я знал тебя лучше, чем твоя мать;
ты никогда не признаешь, но ты приезжал ко мне,
когда асфальт становился чересчур горяч под ногами;
Я любил тебя, я люблю тебя тебя. и буду любить,

И потому,

Умри, умри, мой любимый,
твоя семья будет рыдать,
но я буду помнить тебя вечно.
Ведь я знаю тебя лучше, чем мать,
Я знаю каждое движение твоих бровей,
каждый, самый мелкий изгиб твоих губ.

Я никогда не позвоню тебе.
Если ты позвонишь, я буду сух,
как саранча, как дно Аральского моря.

Потому что,

Умри, умри мой дорогой, мой любимый.
Я никогда не подчинюсь, не паду ниц, не отдамся,
потому что ты — это ты, а я — это я; нашла коса на камень.

Ты знаешь, что кроме меня, у тебя никого нет; я знаю, что без тебя эта земля пуста; так давай же сократим сказку — умри, умри, мой любимый, и я умру с тобой, и никто посторонний не пострадает, если ты этого не захочешь.

Умри, умри, со мной, или без меня, умри, любимый.

В колонках играет: Metallica — Die, Die, My Darling.

Je vous aimais; l'amour, encore, peut-être,
N'est pas tout mort dans mon âme blessé,
Dès ce moment vous n'avez rien à craindre,
Parce que je vais vous en débarasser.

Je vous aimais sans cris et sans paroles,
Tendresse et douleur m'ont bien fait souffrir,
Je vous aimais d'amour sincère et très drôle;
Dieu blesse ceux qui puissent vous cela offrir.

* * *

Разумеется, перевод корявый;
простите мой французский.

А вот перевод классический:

Je vous aimais... Et mon amour peut-être
Au fond du cœur n'est pas encore éteint,
Mais je saurai n'en rien laisser paraître;
Je ne veux plus vous faire du chagrin.

Je vous aimais d'un feu timide et tendre,
Souvent jaloux, mais si sincèrement,
Je vous aimais sans jamais rien attendre...
Ah! Puisse un autre vous aimer autant.

(с) Нина Масакина.

Министерство боли;
Управленье соли;
Департамент слёз.

Супермаркет в доле;
Разжиженье воли;
Места нет для роз.

Паруса вспороли;
Удавиться что ли;
Оборвался трос.

Грубость.
Слабость.
Гадость.
Гордость.





Special for sex_is_violent

В наушниках гремит Арбенина,

Россия, 37-й, Булгаков ныряет в пруду,
А выстрел уложит нас рядом
На красном прозрачном льду.
Москва никому не верит,
Москва никому не простит,
Белоснежный, уже не нужный, китель
На грязной стене висит.

Да, без сомнения, это было и это будет,
И ты опять предашь меня, и хоть на секунду,
но всё же — забудешь.

Почему в языке отошедших людей
Были громы певучих страстей?
И намеки на звон всех времён и пиров,
И гармония красочных слов?

Почему в языке современных людей
Стук ссыпаемых в яму костей?
Подражательность слов, точно эхо молвы,
Точно ропот болотной травы?

Потому что когда, молода и горда,
Между скал возникла вода,
Не боялась она прорываться вперёд,
Если станешь пред ней, так убьёт.

И убьёт, и зальёт, и прозрачно бежит,
Только волей своей дорожит.
Так рождается звон для грядущих времён,
Для теперешних бледных племён.

(с) Константин Бальмонт, 1903.

Наум Коржавин.

* * *
Стопка книг... Свет от лампы... Чисто.
Вот сегодняшний мой уют.
Я могу от осеннего свиста
Ненадолго укрыться тут.
Только свист напирает в окна.
Я сижу. Я чего-то жду...
Всё равно я не раз промокну
И застыну на холоду.
В этом свисте не ветер странствий
И не поиски тёплых стран,
В нём холодная жуть пространства,
Где со всех сторон — океан.
И впервые боюсь я свиста,
И впервые я сжался тут.
Стопка книг... Свет от лампы... Чисто...
Притаившийся мой уют.

1950.