Это строго художественный, юмористический текст. Все совпадения с реальными персонажами случайны.

Владимир Владимирович сидел грустный, и вертел в пальцах карандаш. Дмитрий Анатольевич мрачно пил Хеннесси и с отвращением, содрогаясь, покусывал лимон. Смеркалось. Нефть упала ниже $70 за баррель.

— Что, не любят нас, Дима?, — нарушил мрачную тишину Владимир Владимирович.
— Не любят, это не то слово, господин премьер-министр, — отшвырнув лимончик, сказал Дмитрий Анатольевич. — Нас просто ненавидят. Обоих, причём. А я, между прочим, сюда не просился. Знаете, как мне страшно было поначалу? Да и сейчас. Я уже заебался ездить по Замбиям и Занзибарам и трепать гривы монгольским лошадкам. Я, может, марки коллекционировать люблю. Или изучать историю Португалии. Или разводить аквариумных рыбок.
— Так, Дима, не ссать. Надо что-то делать.
— Выпейте, Владимир Владимирович, немного Хеннесси.
— Нет, спасибо, я лучше зелёного чая без сахара.
— Так делать-то что?

Владимир Владимирович отпил чаю, подумал, и вдумчиво сказал, — Надо думать логически. Вот смотри, Дима, кто нас любит? Отвечай.

— Ну, быдло нас любит. Мы их до отвала уже накормили по телевизору — и Кобзон, умирающий от рака, и Алла Пугачёва, которая уже год как уходит со сцены, плюс ментовские сериалы по семь серий в день, а бабам всякая там "Кармелита". Ну, и криминальная хроника, ну что я вам говорю, Владимир Владимирович, вы и так знаете. Мне уже и самому тошно смотреть. Сегодня вот — ик! — слышал этого мужика, который НТВ озвучивает, как он орал, "После рекламы! Смотрите! Убийство беременной девушки в записи камер наблюдения! Не переключайтесь!". Я чуть не блеванул, ик.

— Вот именно, Дима, вот именно. Думай дальше. Быдло мы уже обеспечили зрелищами, а хлеб они и сами себе найдут, тем более что им много и не надо. Только вот кто нам более опасен — дядя Вася из Нижнесуходрищенска, или какая-нибудь умная жидомасонскоеврейская сволочь, которая всё это понимает, и умеет сказать, и развратить умы подрастающего поколения?

Дмитрий Анатольевич озадачился, и принялся рассматривать лепнину на потолке.
— Думаю, Владимирович, что жидомасонская морда опаснее. Ик! ... Для государства Российского! — поспешно прибавил, спохватившись.
— А теперь подумай, как нам сделать так, чтобы это вред нейтрализовать. Дима, ты же умный, давай крео!
— Не могу, Владимир Владимирович, всё заебало, кусок в горло не лезет! — Анатолий Дмитриевич снова отпил коньяку, — Может, я этикетки от советских лимонадов коллекционировать хочу...

— Всё ясно, Дима, — вздохнул Владимир Владимирович, и нажал кнопку громкой связи — Глеба ко мне, срочно! Не в мой кабинет, а в этот, ну, короче, вы поняли.

Распахнулись высокие двери красного дерева, и появился Он — главный идеолог и политтехнолог — как всегда, с дежурной умной улыбкой, выражавшей — "чего изволите? ах ну да, чего это я спрашиваю, я же и так знаю, и у меня есть для вас решение!".

Владимир Владимирович посмотрел на эту лыбку, прочитал подтекст, и тихо спросил, — Ну, и что мы будем делать, и сколько это будет стоить? — Глеб сменил улыбку на калькуляторную, и сказал, — Семь миллионов восемьсот тысяч. — Годится, — махнул рукой Владимир Владимирович, — давай, выкладывай.

— О, у меня прекрасная идея! Вы не поверите, Владимир! — Владимирович, — сухо поправил тот, — Ах, извините, Владимир Владимирович... Так вот, идея такая — надо устроить реформу русского языка. Чтобы быдло взбесить, мы им подсунем пару каких-нибудь идиотских нововведений, типа, скажем, брАчущиеся. Над этим надо будет поработать. Но быдло любит брачеваться, так что у них это точно найдет отклик.

— Как разозлить быдло, я и сам знаю, — устало ответил Владимир Владимирович, и допил зеленый чай, — Ты мне по делу скажи.

— А по делу, Владимир Владимирович, мы очень сильно разозлим пидорасов-либерасов и прочих колеблющихся из этой, как её, вонючей интеллигенции. Ух, как они завоют! Ах, как они залают! Они ведь за свои "звонит" и "кладёт" и всякие там знаки препинания как за золото держатся. А мы им так, пиздык-хуяк, вот они и заплачут.

— Так они же меня и Диму вот, — кивнул Владимир Владимирович в сторону Дмитрия Анатольевича, всё это время задумчиво рассматривавшего наклейку на бутылке Хеннесси, — Порвут на куски, такой хай поднимут, по всем телеканалам покажут, да ещё кремлевскую стену зубами разгрызут. Нет, нам такой вариант не подходит.

— Вы не поняли, Владимир Владимирович, — угодливо осклабился Глеб, — Вот тут-то и появитесь вы! Или, хм, Дмитрий Анатольевич, — Глеб подобострастно улыбнулся в сторону впавшего в апатию Дмитрия Анатольевича, — И все сразу полюбят вас обоих, потому что вы защитите самое святое, что у нас (и у них, дебилов) есть. А чтобы защитить, ведь нужно покуситься, правильно? — Глеб подленько подмигнул.

— А-а, понял! Ну ты стерва! Ок, считай, что заслужил свои семь восемьсот. Только фразы мне и Диме вот, придумай похлеще. Кстати, а на кого свалим? — Владимир Владимирович заметно повеселел, и с аппетитом посмотрел на коньяк, но одёрнул себя, и помрачнел.

— Как на кого? — искренне удивился Глеб, — вокруг вас и так одно, извините, удобрение. Какашкой больше, какашкой меньше, ерунда. Зато какой будет рейтинг! Все жидомасончики вмиг заткнутся. А какашку мы с грохотом снимем с поста, и отправим послом, скажем, в Исландию. Пусть купается в гейзерах.
— Ладно, пусть будет по-твоему. А пока ступай. Видишь, человек устал... Завтра все документы мне на стол, и тс-ссс!
— Будет сделано, Владимир Владимирович! — пятясь задом, Глеб наощупь вышел из кабинета, принял степенный многозначительный вид, и неспешно, с чувством собственного достоинства, зашагал по красным ковровым дорожкам бесконечных кремлёвских коридоров, и даже сам дьявол не сказал бы, о чём он тогда думал.

Владимир Владимирович тем временем протянул руку через стол, и потрепал задремавшего Дмитрия Анатольевича по загривку; тот встрепенулся, слегка обиженно оглянулся, "Владимир Владимирович, мне спать пора. Всё-таки, ядерная кнопка, все дела. Я пойду?"

— Иди, Дима, иди — Владимир Владимирович проводил его взглядом до двери, встал, сладко потянулся, и подошёл к одному из книжных шкафов, "Ну-ка, ну-ка, где тут у нас орфографический словарь?"...

До утра горело окно в кабинете.

В тесной надвратной церкви было душно и тесно. Потрескивали свечи, тускло мерцало старинное золото сводов и окладов. Я тихонько оглядывал окружающих. Мама с благоговейным выражением лица смотрела на царские врата, в ожидании, пока появится отец N, который должен был проводить "отчитку". Если кто не знает, это православный вариант экзорцизма, или изгнания бесов. Производится только авторизованными священниками, в строго определённых местах, в строго определённое время.

Бесноватые стояли смирно, и так же смотрели на царские врата. Видимо, бес тоже смирно дожидался своего выхода на сцену. Меня всегда это забавляло — что бес всегда выбирает до крайности убогих людей, и при отчитке всегда терпеливо дожидается момента, когда его начнут изгонять. Нет, чтобы сразу начать валяться по полу и вопить дурным голосом — впрочем, я забегаю вперёд. Из собравшихся большинство женщины. Бледные, опухшие лица, глаза, не изуродованные харизмой, обтрёпанные одежды, раззявленные рты, и общее выражение решимости. Несколько мужчин за сорок, на них свитера все в катышках, неприглядные усы, очки, мятые брюки, и в глазах — сосредоточенность на духовном. Или на внутреннем бесе, которого они надеются изгнать через невразумительное чтение малопонятных слов и махание паникадилом.

Мне скучно, неуютно, и надоело стоять на ногах. Мама постоянно тыкает меня в бок, чтобы я сосредоточился на духовном, как свитера в катышках. "Готовься!", шипит она, и снова пихает в бок. Я подавляю зевок и предаюсь созерцанию особенностей архитектуры. Середина-конец XVII века, перестроено в начале XVIII века, железные плиты под ногами — явно начало ХХ века, до этого, наверное, был простой кирпичный пол, или деревянный. Не помешала бы ещё и вентиляция, начало XXI века, но увы. "Смотри! Смотри!" — пихает меня в бок мама. Это вышел священник N, и принялся отправлять обычную службу — видимо, чтобы подготовить бесов к изгнанию, типа полицейской сирены за три квартала. Аудитория заметно оживляется — потупляет взгляд, истово крестится, и прочими способами проявляет энтузиазм. Я уныло крещусь, и думаю, что железные плиты всё-таки не начала ХХ, а конца XIX века. Мама усердно кланяется чуть ли не до пола. Мне тошно, я хочу пива и курить и в Москву.

Служба кончается, и отец N наконец спрашивает, кто хочет очиститься. Все молчат; выступает только баба лет пятидесяти, с лицом как позавчерашняя пицца и золотыми зубами. Смиренно склонив голову в грязном платке, говорит, "Читайте, батюшка". Отец N начинает читать. Баба взмахивает руками, рушится на пол, и принимается визжать. Почему до этого она стояла и не падала и не визжала, совсем непонятно. Баба корчится, ругается матом, брызжет слюной, хрипит, пока священник читает что-то там такое непонятное. Потом резко ослабевает; ей помогают подняться. По мне, она выглядит так же отвратительно, как и прежде, только немножко растрёпанная, и страшно довольная, что "изгнала беса".

Следующий выход — молодая костлявая девушка в уёбищных очках, длинной унылой юбке и не менее унылой кофте. Так же падает на пол и начинает извиваться, попутно разбивая очки. "Вот зараза, очки ведь денег стоят", слышу шипенье за спиной — видимо, мамаша. Девушка тем времен лает, хрюкает, и брыкается в воздух ногами, как призовая лошадь. "Мама", говорю я, "Это ведь цирк и балаган. От них ожидают, что они будут беситься, вот они бесятся. Да и убогие такие, что жалко смотреть — небось, для них это единственный выход на хоть какую-то сцену". — "Тсс! Не богохульствуй", шепчет мама. Тем временем чудесным образом очищенная от бесов девушка уже отряхивается, и виновато смотрит на разбитые очки. "Ух я тебе, зарразза!", шипит её мать у меня за спиной.

Священник продолжает махать кадилом, что-то бубня, и тут мама выталкивает меня вперёд. Я смотрю на него, и начинаю раскаиваться в том, что согласился на эту авантюру. Священник машет кадилом и выразительно смотрит на меня. "Что, нужно упасть и извиваться и вопить?", спрашиваю. Он смотрит на меня как на ненормального. "Ну что ж, как прикажете", говорю я, и неспешно растягиваюсь на полу, давая отдых ногам, "А вы читайте, читайте, что там полагается", и закладываю руки за голову, и сладко потягиваюсь. Мне плевать, что белые джинсы опять будут грязные, что толпа клинических идиотов глазеет на меня, что метёлкоголовый дядька что-то бормочет надо мной. Я закрываю глаза, и пытаюсь вспомнить полное имя императора Калигулы. Марк Аврелий Август... Не, не то... Что-то там, как же его... Гай, это его точно так звали, но вот потом... Так, он из династии Юлиев-Клавдиев, значит, в имени точно есть Клавдий. Кроме того, Германик, которого отравили в Антиохии, был национальным героем, значит, он не мог не присвоить себе его имя, равно как в поздней Римской империи имя Антонин было почти равнозначно имени Цезарь. Значит, Гай Клавдий Германик. Ну, остальное просто. "Гай Клавдий Германик Цезарь Август", сказал я вслух, и очнулся от дремоты. Священник запнулся и посмотрел на меня с неодобрением. "Что, ответ неверный?", переспросил я, потом вспомнил, и смутился, "Нет, вы не поняли", сказал я, приподнимаясь на локте, "это я свои мысли думаю. А вы продолжайте, продолжайте, я не буду вам больше мешать. Как лежал, так и буду лежать, только жестковато у вас тут, матрасик бы". Из толпы послышалось, как ахнула мама, и принялась причитать про святотатство.

В Москву мы возвращались порознь — она в поезде, я в автобусе.

Алла Пугачёва открыла мне дверь, приветливо улыбнулась и кокетливо тряхнула огромной копной покупных волос. Я тоже ей улыбнулся, незаметно отклонился назад, и со всего размаху врезал ей кастетом прямо по дряблой старческой морде, наспех прикрытой театральным гримом. Громко хрустнула немецкая металлокерамика; Пугачёва упала на вульгарный наборный паркет, рассыпая, как горох, свои вставные зубы. На всякий случай я с упора врезал ей каблуком кованого сапога по черепу. Удивительно, но она продолжала улыбаться, как идиотка. "Наверное, до сих пор думает, что её любят", сказал я, и потыкал носком сапога ей в челюсть, чтобы она, наконец, спустя все эти десятилетия, закрыла свой поганый раззявленый рот.

Позади послышался шорох. Я вовремя обернулся — это был Максим Галкин. Он, хищно оскалившись, приготовился к решающему броску, но я его опередил, и взял его в замок. Он извивался и спрашивал, хочу ли я стать миллионером. Я ответил ему, что хочу стать его убийцей, и в доказательство своих слов взял очень тонкую стамеску и принялся выбивать япоские иероглифы на его зубах. Потом я решил с ним поиграть, и сделал ему гриву из пары обувных щёток, и хвост из веника, и принялся скакать на нём, как ковбой на мустанге, и расскакивать по всей квартире, но он споткнулся о труп Пугачёвой, и я ушибся копчиком. Поэтому я вспомнил один фильм из детства, где конь предпочёл сброситься в пропасть, чем приручиться, и сбросил Максима Галкина с шестого этажа.

После этого я сделал себе чай и сел на кухне, предаваясь размышлениям. От них меня отвлекли подозрительные стоны из незамеченной до этого спальни. Я оставил чай, и тихонько подкрался. За дверями Филипп Киркоров страстно ебал Виталия Баскова. Со стороны это выглядело, будто жираф ебёт бегемота. То есть, до неприличия нелепо. Я счёл нужным положить этому конец, но не знал, как. Кухонный нож, пулемёт, арбалет, всё это было слишком пошловато. Потом богиня мудрости осенила меня. Я взял лобзик и отпилил голову Аллы Пугачёвой. Пока я пилил, Филипп Киркоров шумно кончил в Виталия Баскова. Я это слышал, и даже замер на минуту.

Но вскоре послышались немного другие звуки — видимо, Басков ебал Киркорова. Бегемот жирафа. Моя решимость утроилась, и я аккуратно отрезал кожицу сзади шеи Пугачёвой острым ножиком для открывания писем. Потом я встал, и, держа голову, как Персей — Медузу Горгону, храбро вошёл в спальню, и швырнул её в ебущихся животных. Голова плюхнулась прямо на необъятную спину Киркорова. Басков чуть не ткнулся в неё носом при очередном ёбе, и завизжал, как свиноматка, и попытался вытащить свой хуй из жопы Киркорова. Но Филипп уже успел обернуться и через плечо увидеть Медузу Горгону, и замычал, как рожающая корова, и у него сжался сфинктер. Стремительно скукоживающийся хуй Баскова был зажат в ещё более стремительно сжимающейся жопе Киркорова. Я смотрел, поигрывал лобзиком в окровавленных руках, и наслаждался положением.

Они начали плакать. Ах, Алла! Что ты делаешь, Алла! — "Что, ещё и Серега Зверев ожидается на оргию?", поинтересовался я, и шутки ради надрезал лобзиком жирное лоснящееся бедро Баскова. Из разреза потекла кровь и мутно-жёлтая вязкая жидкость, которую я определил как жир, пока Басков выдавал лучшую из своих арий. Член, наверное, у него уже сжался до размеров стержня для ручки, но Киркоров никак не мог его отпустить. "А ты, Филя, раскаиваешься пред лицом Господа Нашего, коего аз есмь истинное орудие?", спросил я его, и игриво отпилил ему левое ухо. Ответа в его воплях "Лучшее, любимое, и только для вас" я так и не разобрал, и потому отпилил ему и правое ухо, для божественной симметрии.

Тут Басков лишился чувств, и уткнулся носом в золотые локоны головы трупа Пугачёвой. Я воспользовался случаем, и отпилил ему левую щёку. Здоровенная такая щека, покрупнее сисек Памелы Андерсон. И мускулистая, румяная, прямо сразу просыпается аппетит. Но мне было не до банкетов; я решил распилить их напополам, пока они ещё вместе и слились в неразделимом экстазе. Ох, и трудно это было. Куча костей; зубья лобзика постоянно вязнут в жировых отложениях и запутываются в кишках; но я пилил и пилил. Животные только постанывали, а потом затихли. Но всё равно, нелёгкая это работа, на болоте пилить бегемота. С черепами особенно пришлось потрудиться, чтобы ровно распилено было. Ведь природа не терпит асимметрии. Я всегда люблю, чтобы всё ровно, параллельно и перпендикулярно, и с арками, как на гравюрах Пиранези.

А тут звонок в дверь. Я открываю, весь в крови и мозгах, с лобзиком, а там Валерий Леонтьев. "Ой", игриво так говорит, "А вы кто?"? — "Да у нас тут вечеринка в стиле фильмов ужасов, проходите, пожалуйста, на кухню" — он, дурак, и прошёл. Там я засунул его лохмы сразу в два блендера, и Леонтьев остался без скальпа, но с неизменным идиотским выражением на лице, хоть и с примесью ужаса. Тогда я посыпал его оголённый череп солью и перцем, и спросил, "горчицы или майонеза?", отчего он сошёл с ума и лишился чувств. На всякий случай я отпилил ему руки и ноги, как средневековым зомби, чтобы не ходили по земле и не грабастали живых людей. Потом, ради интереса, я заглянул ему в трусы, и удивился — отпиливать там было нечего. Разве что что две бородавки срезать, и мизинчик отпилить. "Вот ведь фубля", сказал я вслух, и надел трусы обратно на обрубок Леонтьева.

— Наверное, сегодня ещё будут гости, — подумал я — Господи, как же много ещё мне в Москве работы, и за что мне такое наказанье? Для развлечения я решил поиграть в футбол головой Пугачёвой, но мои ноги постоянно путались в её синтетическом биологически имплантированном парике, а дряблые щёки болтались, как оторванные карманы старого пиджака. Я помыл лобзик, сделал себе чай, и предался воспоминаньям, как во втором классе, в СССР, я точно таким же лобзиком выпиливал фанерную звезду на памятник павшим советским солдатам в нашем подмосковном посёлке. — Интересно, кто следующий позвонит в дверь?

Снилось мне недавно, что я научился воскрешать людей. Во сне у меня был тазик с коричневыми мумифицированными головами давно умерших людей. Они были ссохшиеся до размеров кулака. И вот, я их перебираю, и вдруг замечаю шевеление глазного века. Из другой головы вдруг высовывается такой же коричневый палец и трогает меня за руку. Я понимаю, что они не совсем мёртвые, и — пуф! — передо мной абсолютно голый мужчина болезненного желтушного вида с ничего не понимающим взглядом. Тут распахивается дверь, и в проеме появляется дама, и говорит, что она его мать.

Тут и другие головы зашевелились и стали превращаться в людей — нездоровых, страдающих — точно как они выглядели в момент смерти — и мой дом превращается в бедлам, потому что набегает куча их ещё не умерших родственников, слюни, сопли, слёзы, да и воскресшим-то тоже не до смеха — у кого был рак, тот корчится от боли, кто умер в старости, с трудом пытается встать, и так далее. "Боже мой", думаю, "Что же я натворил? Теперь все они будут бесконечно страдать и бесконечно умирать. А их близкие будут без конца это видеть. И где для них, воскресших, жильё, соцобеспечение, работа, паспорта, гражданство?".

Решаю уехать, еду на Белорусский вокзал, а там хаос, столпотворение, ещё живые штурмуют поезда, а в городе уже воскресают все кто ни попадя, и уже занимаются демонстрации протеста, погромы и пожары; менты ничего не могут поделать, а воскрешенные бродят с жалостливыми лицами; в поезд мне пробиться не удается, я стою на перроне и в сумерках вдыхаю дым гибнущей Москвы, и думаю, "А ведь это всё я виноват".

Такой вот сон.

Однажды мне позвонил в дверь старый торговец подержанными книгами. У него была смешная засаленная шляпа, потёртый сюртук, и грустная собака. Я выбежал из душа, открыл дверь с полотенцем на бёдрах, и спросил его, чего он хочет. Он предложил мне книги на литовском. — "Но они же на литовском", — сказал я. Он слабо улыбнулся, и пожал плечами, — "Ведь это всё равно книги", — и посмотрел на собаку. Я тоже посмотрел на собаку. Собака посмотрела на книжника, посмотрела на книги, потом посмотрела на меня, и протяжно зевнула. "Наверное, они много улиц исходили, пытаясь продать книги на литовском", подумал я, и предложил им войти и выпить чаю. "Нет, мне нужно работать", ответил торговец. Собака снова посмотрела на книги. Поэтому я купил книги за 25 фунтов стерлингов, и сбегал на кухню за сосиской для собаки. Пока я бегал за сосиской, полотенце свалилось, а я грубо выругался, но ни на торговца, ни на собаку это не произвело никакого впечатления. "Спасибо, сэр", сказал старик, принимая банкноты. Потом собака съела сосиску на моём придверном коврике, а пока она ела, мы оба смотрели на неё, потому что было как-то неудобно смотреть друг на друга. Собака доела сосиску, и они ушли.

Я запер дверь, подобрал полотенце, пролистал книги в надежде найти картинки и понять о чем в них речь, но картинок не было. К тому же старик соврал — одна из книг оказалась Библией на арабском. Она была самая толстая и увесистая из купленных книг, поэтому я подпёр ею балконную дверь, чтобы не было сквозняка. Попутно я подумал, не святотатственно ли это, но сам для себя решил, что раз она на арабском, то и думать нечего, пусть хоть какая-то польза будет, и пошёл на кухню делать себе тосты с яблочным джемом, размышляя о том, что это было, — и пришёл к выводу, что это был добрый знак. Вот если бы собака не съела сосиску, я бы расстроился. Потом я оделся; зазвонил телефон; в Панаме разбился самолёт, в Замбии случилась революция, доллар упал к евро, и пошла дальше моя обычная скучная жизнь.

Несколько месяцев спустя я шёл ночью по Оксфорд-стрит, и мне навстречу попался цыган. Его голова была разбита, со лба текла кровь. Он попросил меня о помощи, и я дал ему 5 фунтов. Он спросил меня, нет ли возможности у меня переночевать и промыть раны. На него напали хулиганы, и отобрали ключи и бумажник и паспорт, и он не понимает, где находится. Я подумал, и согласился. Мы сели в такси; водитель, завидев цыгана, облил меня волной молчаливого презрения, приняв за редкостного извращенца, но мне были безразличны его праздные измышления. У дома я расплатился, и нарочно громко хлопнул дверцей. Цыган был похож на побитую собаку, ему было очень плохо. Я отпер дверь и сразу проводил его в ванную комнату, снабдив свежими полотенцами, а сам отправился к бару, налил себе сразу много Мартини, добавил пригоршню льда, и включил телевизор. Показывали что-то про акул. Я смотрел, отпивал Мартини, и думал, как же я ненавижу акул.

Цыган вышел из ванной и робко присел на краешек стула. Я сделал ему знак рукой, чтобы он располагался поудобнее. После умывания он выглядел лучше, и даже, может быть, принял душ. Запоздало я подумал, что забыл дать ему нормальное полотенце, но махнул про себя рукой и решил, что цыгане и так высохнут, ничего с ними не станется. Он откинулся в кресле, и заметил книги на литовском языке, которые так и лежали на столе, за минусом Библии на арабском, которая всё так же подпирала дверь на балкон. Он немного переменился лицом, показал пальцем на книги, и поднял брови в немой просьбе. Я пожал плечами, отпил Мартини, и переключил канал — там рассказывали про строительство Айя-София в Константинополе. Цыган взял верхнюю книгу, и стал читать. Я удивился, но не подал виду, а встал и постелил ему на диване, и сказал ему, что спать ему там, и что завтра ему придётся убраться восвояси. Он кивнул, и перелистнул страницу. Я налил ещё Мартини, но уже потерял мысль, почему именно Айя-София обрушилась спустя полвека после постройки; выкурил сигарету и ушёл спать.

Когда я проснулся, цыган всё так же сидел, и читал. Я удивился и спросил его, неужели он понимает по-литовски? Он смутился, потёр покрасневшие глаза, и сказал, что он соврал. Что он не цыган, а литовский еврей. Что в образе цыгана он зарабатывает себе деньги, давая представления на улице. И не хотел бы я такое такое представление сейчас в обмен на эти книги. И что он восемь лет не читал ничего на литовском. И поэтому сейчас он самый счастливый человек на свете. И что он мне очень благодарен. И отчаянно зевнул. Я подумал и предложил ему забрать ещё и Библию на арабском, а он посмотрел на меня так, будто я предложил ему полакомиться левой ногой его покойной бабушки. Я примирительно поднял ладони и сказал ему, что не надо представлений, а поспать ему надо. Что я сейчас буду сидеть в интернете, а он может спать, потому что книги и так его, и что если он невыспавшийся спустится в метро, то наверняка заснёт в вагоне, а книги украдут.

Если я что и люблю в этой жизни, так это выражение облегчения и счастья на лице хоть даже и случайного знакомого. Я налил себе побольше Кампари и добавил две пригоршни льда. А вот что я ненавижу — так это чувствовать себя добреньким. Потому что это пошлость и самолюбование. Может, я пустил бы эти книги на растопку камина. Может, от этого было бы больше пользы. Я включил компьютер и надел наушники. Краем глаза заметил, что он всё-таки захлопнул книгу и медленно, нерешительно лёг на застеленный с вечера диван. Вчерашние раны запеклись на его лбу бордовой гофрированной бумагой. "Спи уже", подумал я, и открыл свою почту.

Не знаю, как он ушёл. Может, надо было положить больше льда в Кампари, а может, я тихо издыхаю от какой-нибудь опухоли или заразы, но, когда я проснулся, я с трудом помнил своё имя. Цыгана нигде не было, а входная дверь была отперта, хотя крепко прикрыта. Я запер дверь, сделал себе чай, плеснул туда коньяку. Осмотрелся. Книги тоже исчезли. На секунду мне представилось, как мой цыгано-литовско-еврейский друг выделывает немыслимые па в аллеях Кенсингтон-Гарденс с раскрытой книжкой в руке, и вслух, чтобы все слышали, читает мирозданию те самые книги на литовском языке. Впрочем, это невозможно — его забрала бы полиция, а за восемь лет он наверняка научился опасаться фуражек с шахматными околышами. Значит, сидит где-то на скамейке и просто спокойно читает.

Хорошо было бы его ещё раз встретить, узнать, как он, но ведь у меня больше нет книг на литовском языке, а старый торговец с грустной собакой так больше и не появился в нашем квартале. Я подумал, что бы всё это могло значить, и в итоге решил, что это просто ещё один добрый знак, и на всякий случай вытащил Библию на арабском из проема балконной двери, и подпёр дверь ящиком с запчастями к моему уже не существующему автомобилю. Может, эта книжка тоже когда-нибудь кому-нибудь пригодится, почему бы нет?

"Однажды ты проснёшься и поймёшь" — лучшее начало. Гораздо лучше, чем "Однажды бурной тёмной ночью". Однажды ты проснёшься, и поймёшь, что больше не боишься солнца, что ты трезв и здоров и счастлив, что ты любишь и любим, что тебе хватает денег, счастья и любви, что всё хорошо, и всё хорошее сбудется, а скверного вовсе нет и не будет, и все прекрасны и счастливы, и вокруг сказочный город в нежных розовых лучах рассветного солнца, город в стиле русского классицизма, с прекрасными садами и реками и парками, и это будет ад, ад, ад...

Бог, желая побыть в уединении, искал место, где люди в последнюю очередь станут искать его. Бог нашел только одно такое место — сердце человека, и с тех пор Он именно там и находится. (c)

Бог случайно нашёл моё сердце, посмотрел, повертел в руках, и выбросил нахуй в канаву. Но оно не перестало биться, и ему стало интересно. Он не позволил сожрать его муравьям и тараканам, а с интересом наблюдает, как же оно прыгает в грязной канаве, и пытается биться, хотя муравьи всегда наготове, это да. Проходят люди, присаживаются на корточки, тыкают пальчиком в оборванную аорту, судорожно выдыхающую болотные миазмы, за неименьем воздуха — удивляются — "ишь ты!" — и идут дальше. А бог сидит на пригорке и смеётся.

Вот так вот и живём, пока богу не надоест.
А как надоест — ахтунг, муравьи!

И пиздец.

Если ты хороший человек, если у тебя уютный и приятный дом, там обязательно заведутся призраки. Хорошие призраки заводятся в хороших домах, а плохие — в плохих. Отличить хорошего призрака от плохого очень просто — плохого призрака ты боишься, а хорошего нет. Есть ещё нейтральные призраки, но их обычно вообще не замечают, и списывают на их счёт случайно разбитые тарелки и непарность носков. Они горестно вздыхают, и переходят в соседнюю квартиру, в надежде, что их там наконец заметят. Увы.

Катя вот рассказала, что девушка, которая у неё раньше жила, видела у неё двух призраков. Чёрный человек и котёнок по имени Революция. Просыпаешься среди ночи, а у кровати стоит чёрный человек в скорбной позе, а по одеялке прыгает котёнок Революция. По-моему, забавно. Значит, хорошие призраки. Правда, к сожалению, из катиной квартиры они давно ушли. По свидетельству той же девушки, которая их видела, через несколько недель котёнок Революция ушёл, не прощаясь, а чёрный человек вежливо попрощался, и тоже ушёл.

Я часто спал в той комнате, где гостили чёрный человек и котёнок Революция, и ни разу никого не видел. Жаль. Думаю, котёнок с таким именем должен быть очень прикольным, тем более что он призрак, и никогда не вырастет в вальяжного развалившегося на подоконнике кота. И даже жалко их как-то — скитаются в вечности, по разным квартирам, по разным снам, среди всего нашего невротического московского бомонда — чёрный человек и котёнок по имени Революция. Никогда не стареют, никогда не взрослеют. а только видят бесконечную цепь охуевших похмельных еблищ, нескончаемую вереницу шкафов-купэ, подвесных потолков, и итальянских кухонь. И так идут они — чёрный человек, и котёнок Революция, и осенним ледком похрустывают звёзды, и сияют рождественские галактики, и немеет чёрный космос.

— А что же с нами будет? — спрашивает, подпрыгивая, котёнок по имени Революция.
— Не беспокойся, всё будет нормально! — отвечает чёрный человек, и ласково гладит Революцию по спинке.

Хрустит Полярная звезда.

— А мне нравится вот та квартира, где огонь горит! Давай зайдём туда?
— Так... Тимирязевская улица, сталинский дом... Ну, давай, навестим.
— Ура! Ура! Я вижу, там спит маленькая девочка!
— Революция, успокойся! Ты же её напугаешь!

Но, пугаются их, или нет, чёрный человек и котёнок Революция никогда не расстанутся. Они приходят и уходят, и будут всегда, как всегда были призраки, люди и революции, как всегда было всё, и как всё будет всегда — ведь им нечего бояться, незачем чего-то опасаться или к чему-то стремиться — им всё незачем. Чёрный человек просто встаёт над постелью спящего человека, и смотрит на него, а котёнок Революция по постели прыгает, по привычке всех котят. Некоторое время, если им нравится дом, они там живут. Наблюдают, как люди едят, как умываются, как смотрят телевизор, как разговаривают по телефону. А потом они уходят. И это будет продолжаться вечно, пока есть человечество.

А после человечества не останется ничего. Будет скушно. Иногда чёрный человек будет притворяться спящим, а котёнок Революция будет на нём прыгать. Потом, якобы проснувшись, чёрный человек будет гладить Революцию по голове, ерошить ушки, и вздыхать. Звёзды будут похрустывать серебром в бескрайней черноте, а котёнок Революция будет едва слышно мурлыкать, вспоминая Москву, где было так много всего интересного.

Зачем нам тусклый свет керосиновой лампы, и мокрая сирень, хлещущая на ветру в раскрытое окно первого этажа старинного флигеля, зачем нам изысканные разговоры о свойствах драгоценных камней, и позвякивание серебряными ложечками в чашках севрского фарфора, зачем нам учтивые поклоны и причудливо завязанные галстухи на крахмальных сорочках? Действительно, зачем? Что нам в дагерротипах улыбающихся барышень и исполненных достоинства господ, в причудливом рисунке старинных обоев, в резьбе спинки громадного дивана, набитого конским волосом? Что нам в скрипе паркета, помнящего лакированные штиблеты обуреваемых идеями юнош, и звонкий стук каблучков наивных институток? Ничего, ни-че-го — только пыль времён, и память, память...

Исаакиевская площадь. Над почтамтом полыхает громадный ноябрьский закат, немой, как лик Богородицы, и такой же вечный и неизбывно, до боли прекрасный; хочется стоять и беззвучно плакать под этой красотой, но нельзя — нас ждёт лимузин. "ЗИС-110" 1951 года выпуска, огромный и наглый, как мамонт, бесстыдный в своей роскоши и угрозе, ощерившийся хромированными молдингами, разлапившийся чёрными лакированными крыльями. Скрипнули пружины кожаного дивана. Последний взгляд назад сквозь фигурное заднее стекло — алые костры, сизые дымы в низком северном небе. Нужно, нужно было взять старую "Волгу", поставить самолётные сиденья и пепельницы в подлокотниках, но всё решено, и по-другому уже не имеет смысла — ЗИС неспешно въезжает на Большую Морскую, и в динамиках обманчиво тихо начинается Carmina Burana.

За свою долгую жизнь в Москве я помню множество автомобилей, на которых приходилось ездить. Советские жёлтые такси с зелёными огонёчками, где водитель хамил, а счётчик тикал как бомба, и за проезд приходилось расплачиваться до смешного маленькими, похожими на конфетные фантики, советскими банкнотами — синие пятёрки, зелёные трёшки — даже названия денег были такие же плебейские, как большевистская власть — и как 15-копеечные монеты падали на пол и закатывались под коврик под ногами. Помню какие-то безобразные представительские Мерседесы с отделкой красного дерева, в которых от плавности хода пропадало всякое ощущение жизни и страшно клонило в сон. Помню Мазерати и Крайслеры, бандитские джипы и военные уазики, бешеную табуретку Оку и очень странный Сааб, и даже розовый пернатый "адиллак 1959 года, который в жизни оказывается гораздо меньше размерами, чем выглядит в кино. А теперь вот ЗИС-110, и молчаливый парень за рулём. На самом деле он глухонемой. Я специально искал такого.

Я тоже люблю молчать. Нет ничего лучше, чем вместе молчать. Это лучше всех слов мира, взятых вместе — от Ветхого Завета до последнего номера Russian Newsweek. Жаль, что он не слышит музыку, но, видимо, улавливает кончиками пальцев вибрации чёрного сталинского кузова — когда взрёвывает хор, он едва заметно кивает головой в такт ритму. Через раздвоенное лобовое стекло видно, как огромный чёрный капот агрессивно режет воздух, и невольно нападает чувство собственного превосходства над новенькими блестяшками-железками, и думается, "Вот бы вас всех на Литейный, в подвал, да паяльником" — впрочем, одёргиваешь себя. Нельзя превращаться в раба бездушной имперской машины. Это же развлекательная поездка, мы помним об этом? Не всегда. Вот так смотришь за окно, и самые разные мысли перетекают одна в другую, как ручейки в речки, а тут ещё этот закат, этот алый ноябрьский закат, этот дьявольский, как потустороннее наваждение, закат...

Прибавить громкость. "Щелкунчик" Петра Ильича Чайковского. Какая великолепная музыка, и какое нелепое инфантильное название. На Невском пробка. Открыть окошко — пусть все слышат Вальс Цветов. И потом за ним такое, не знаю, как называется, но с детства от этого мурашки по телу. Я тогда ещё был наивным, хотел быть изысканным и благородным, читал Пушкина и Лермонтова, и не знал, что здесь нужны жёсткие и грубые и беспощадные. Знал бы, ещё в первом классе записался бы в секцию каратэ и коцал бы черепа, как грецкие орехи, вместо того что бы слушать сюиты Баха для виолончели и клавесина. Протупил. Проиграл. Теперь я в ЗИСе, а все они — снаружи, на панели, тупо ждут грязного вонючего троллейбуса, или самодовольно сидят в своих Хьюндаи и Фиатах, а я надеюсь, что они услышат хоть немного Петра Ильича, но они слышат только ненависть и телевизор и победные рапорты "Единой России".

Впрочем, чем я лучше? Тошнит. Я приоткрываю дверцу и мучительно блюю в просвет. Автомобиль неспешно движется, и на мостовой остаётся продолговатый белёсый след как раз напротив Казанского собора, памятника победе в войне 1812 года. Блевотину тут же неспешно размазывает огромными колёсами красивый новый троллейбус. Пассажиры смотрят неодобрительно и попутно ругаются между собой. Это видно по выраженьям лиц. Душно. Душно и холодно одновременно. Надо закурить. А вот и перекрёсток с Владимирским, место где я впервые почувствовал что Петербург это не декорация, а большой живой город, таинственный и незнакомый. Закат на удивление быстро гаснет; я откидываюсь на спинку сиденья и неспешно затягиваюсь, глядя в небо, на которое именно здесь я ещё ни разу не смог взглянуть привычно — только с удивлением и восхищением. Нежнейшие полоски свинца и олова будто пытаются прикрыть, защитить настырное буйство огней проспекта. Или придавить. Но нет нужды думать о скверном. Всё равно скоро выходить.

Скверик на Пушкинской улице. Мой самый первый адрес в Петербурге. Уже совсем темно; ЗИС развернётся вокруг скверика, и всё так же безмолвно уедет обратно к Невскому, и только из окон его будет реветь Requiem, потому что водитель всё равно не слышит; я куплю в магазине бутылку белого вермута и коническую рюмку, сяду на скамейку напротив скромного бюстика в память Александра Сергеевича, и буду смотреть в окна домов на маленькой площади вокруг памятника, и думать, и вспоминать, и отхлёбывать, и в бессчётный раз затягиваться сигаретой, и в бессчётный раз дам себе обещание стать лучше, чище и добрее, хотя я так устал от этих войн, от этих принципов, мировоззрений, доктрин, наставлений, правил, советов, от всех этих доброжелательных сплетений слов и благих завуалированных намерений, от несбыточных устремлений и обещаний, от всего того, что должно было бы быть, но нету, и чего не должно было бы быть, но есть — от всей этой дряни, которая по-английски называется кратко и ёмко — human condition.

И когда я сам себе всё это скажу, сам себе в этом признаюсь, мне наконец станет легко и приятно.
Я брошу окурком в бюстик, и уже больше никогда, ни за что, нигде, не сяду в большой красивый чёрный ЗИС-110.

Осторожненько идти по длинному бритвенному лезвию, продуманно и медленно переставляя заскорузлые подошвы по ледяному стальному острию, и вдруг подпрыгнуть, и приземлиться на шпагат, и взвыть от бесконечной вечной боли. Кому это нужно? Вяло трогать дуло револьвера, и лениво глядеть в бездонный чёрный глаз — каждый, даже самый неприметный "клик" отлаженного механизма слышен в мёртвой тишине. Даже если его нет сейчас рядом, я всё равно слышу тонюсенький скрежет металла о металл; за него можно отдать всю оставшуюся жизнь. Трогать подушечками пальцев кончик финского ножа, который остался от деда, который служил в НКВД; скорбно глядеть в воду, в которой отражаются предрассветные тополя за миллиард лет до конца света. Моя любовь осталась на Волгоградском проспекте, и уже никогда не вернётся. Ни-ког-да. А остальное неважно.

Ладно... Это так, упражнение в стилистике. Хм. Не надо брать серьёзно.
Хотя зря я настоящий дедовский финский нож подарил А. А. в 2000 году. Дурак.

Правление Брежнева отличалось тем, что ничем не отличалось. С самого начала Брежнев навевал на граждан СССР такую смертельную скуку, что они стали окончательно и бесповоротно спиваться. Незачем кричать "Смерть кровавым собакам троцкизма!", никого не расстреливают, никто не нападает на нерушимый и могучий Советский Союз, разве если сам СССР раздавит Чехословакию или Афганистан — но это так, походя, между премьерами очередных фильмов Леонида Гайдая и Эльдара Рязанова. Было до того чудовищно скушно, что кое-кто даже полюбил, страшно сказать, Аллу Пугачёву. Брежнев тем временем произносил исторические фразы типа "Сиськи-сосиськи", многократно, с разными интонациями, и эту фразу транслировали все телеканалы, перепечатывали газеты с портретом автора, а граждане СССР послушно хлопали, зевая в кулак.

Разумеется, это не могло продолжаться вечно, и в итоге Брежнев умер. За ним стал генсеком Андропов, и тоже умер. За ним стал Черненко, и тоже умер. Граждане СССР начали смеяться, потому что этот мор руководителей советского государства очень напоминал старух Хармса — одна выпала из окна, другая высунулась посмотреть, что с нею сталось, и тоже выпала, а третья высунулась посмотреть, что с тою стало, и тоже выпала, и так далее, ad infinitum. Создавалось ощущение, что руководители СССР нарошно дохнут как тараканы, и так продолжаться не может. Оставшиеся старухи собрались у окна — точнее, на пленум Политбюро ЦК КПСС — и выбрали юного Михаила Горбачёва. Поюнее, — чтоб не умер, часом.

Юный Михаил Горбачёв посмотрел на то, что осталось от России, и пришёл в ужас. Оказалось, что СССР живёт только за счёт нефти и газа, которые поставляет дружественным (и не очень) странам. А тут как раз цены на нефть упали до 10 долларов США за баррель. Юный Горбачёв выдвинул лозунг: "Ускорение!". Граждане СССР вспомнили анекдот времён ничем не примечательного Брежнева, "Они делают вид, что нам платят, мы делаем вид, что работаем" — и дружно изобразили ускорение. Ну, по привычке. Юный Горбачёв опять пришёл в ужас от того что ничего не меняется, и объявил Перестройку. Все тут же дружно по привычке перестроились, отдали честь, подали победный рапорт, но жрать всё равно было нечего.

Тогда юный Горбачёв пришёл в отчаяние, и открыто спросил у граждан СССР, чего же они хотят? — то есть, объявил Гласность. Когда граждане узнали про то, как живут за границей, и сказали всё, что они думают об СССР, — а они сказали "Мы хотим так же", — юный Горбачёв от такой незадачи растерялся и созвал Съезд Народных Депутатов, где всем предлагалось сказать всё что они думают, но никому не давал сказать и пяти слов. Он произнёс историческую фразу, "Кончил, не кончил, у тебя осталось две минуты". Борис Ельцин там тоже засветился с какими-то красивыми словами, но его кто-то заткнул исторической фразой "Борис, ты неправ". Возможно, это и был юный Горбачёв, но все об этом быстро забыли, потому что вскоре случился ГКЧП.

После войны Джугашвили понял, что отстреливать военных глупо — пять лет назад вот так позабавился, а что получилось — и переключился на космополитов и врачей. Видимо, он не совсем понимал, что эти слова обозначают по-русски, а особенно слово "врач", и расстреливал и тех и других, пока ему не стало плохо, и он не захрипел, "Врача! врача!". Охрана подумала, что он хочет расстрелять ещё несколько врачей, и побежала подыскивать подходящих для расстрела убийц в белых халатах, но немного опоздала — Джугашвили умер в потоках собственных слюней, соплей, и желудочных выделений. Убийцы в белых халатах наконец вздохнули с облегчением, и снова принялись лечить обычных людей, а охрана долго не решалась подойти к мёртвому Джугашвили, потому что боялась, что он вдруг вскочит, и как закричит, "А-а-а, гады, что, думали, я умер?" Но он не вскочил, и действительно умер, и его положили в каменный сарайчик к Ульянову на Красной площади, чтобы им было нескушно вместе.

Тогда к власти пришёл Хрущёв, который прославился тем, что был первым из большевиков, который носил собственную фамилию, и тем самым положил конец моде брать партийные клички — или, как сейчас говорят, никнеймы — среди руководителей советского государства. Им это сразу не понравилось, и они заподозрили неладное. Хрущёв запретил расстреливать кого ни попадя, чем только укрепил их подозрения. Когда Хрущёв выбросил труп Джугашвили из каменного сарайчика на Красной площади и закопал его в землю, руководители советского государства совсем впали в панику. Говорили, что он сам себе местечко уготовил рядом с Ульяновым, а рядом с Ульяновым очень многие хотели оказаться, как рядом с Памелой Андерсон в западном порнофильме, Так, с нездоровой некрофилии, начался упадок советского государства. А когда Хрущёв постучал ботинком по трибуне ООН, съездил в Америку, построил хрущёвки и насадил кукурузу, терпение руководителей СССР лопнуло, и они его свергли к чертям. "За штоо-о-о?", спросил Хрущёв. "Скажи спасибо, что тебя не расстреляли", ответили руководители, потом смутились и поправились, "Потому что ты нам запретил расстреливать кого ни попадя", и отправили Хрущёва в деревню, писать мемуары. Советским Союзом стал править Леонид Ильич Брежнев.

При Джугашвили всё шло очень хорошо. Сносили Москву, строили то что сейчас приходится сносить. Рыли метро, снимали ура-кинохронику и "Волгу-Волгу". Только вот Джугашвили никак спокойно не спалось. Для начала он убил десять миллионов граждан СССР, и тем самым надеялся обрести спокойный сон. Но сон не шёл. Тогда он убил ещё десять миллионов граждан СССР. Но сон упрямился, как лорд Чемберлен. Тогда Джугашвили решил, что простых граждан СССР убивать недостаточно, а надо убивать членов правительства, генералитета, и вообще, любую сволочь в форме, которая попадётся на глаза, лишь бы нормально поспать. Чем небезуспешно занимался несколько лет, и так увлёкся этим квестом, что подростки, которые рубятся в CounterStrike, даже не понимают этого адреналинчика — когда отстреливаешь реального усатого дядьку в фуражке, а не рисованного компьютерного монстра. Ущербные прыщавые дети, что с них взять? То ли дело Джугашвили. Пока его министр Молотов подписывал пакт с гитлеровским министром Риббентропом, он с упоением отстреливал всех, кто мог ему хотя бы теоретически помочь. Ну, у богатых свои причуды.

Правда, в итоге вышла неприятность. Адольф Шикльгрубер не оценил всех геймерских способностей Иосифа Джугашвили, и решил схомячить Россию. Когда советские войска за несколько недель сдали Минск и Киев, Иосиф Джугашвили впал в депрессию, и произнёс историческую фразу, "Владимир Ульянов оставил нам социалистическое государство, а мы его просрали", и приказал эвакуировать Москву. Правда, если честно, автор сомневается, что Джугашвили был способен выговорить слова "социалистический", "государство", и "просрать" с первого раза. Вот издать приказ №207, где любому отступившему солдату обещалась незамедлительная пуля в лоб, это он мог, да. А красивые слова говорить — нет. Автору проще представить себе Джугашвили, занимающимся онанизмом, чем произносящим слово "социалистический".

Закончилось всё тем, что все московские начальники дружно сбежали на восток, а оставшиеся москвичи дружно повыбрасывали на помойки полные собрания сочинений Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, сели на очко и приготовились к худшему. Но весь цимес испортили несколько парней, которые посмотрели друг на друга, сказали себе, "Велика Россия, да отступать некуда — позади Москва". И фашисты не прошли. Джугашвили сразу же обрадовался и вернулся в Москву. Вслед за ним вернулась и вся чиновная братия, и тут же принялась сочинять историю битвы за Москву. Москвичи подобрали с помоек полные собрания сочинений Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, и вернулись в свои коммунальные квартиры. А парни все погибли.

Перед тем как умереть и попасть в каменный сарайчик, Ульянов понял, что он немножко накосячил. Большевики были по большей части необразованным сапожническим и прикащицким быдлом, которое о деньгах знало только то, что это красивые бумажки, раскрашенные символами ненавистного кровавого самодержавия. Как всякое быдло, они начали печатать свои денежные знаки безо всякого удержу, будто это были конфетные обёртки или вкладыши от жвачек с комиксами про героев диснейленда. В итоге инфляция с 1918 по 1923 год составила несколько миллионов процентов. То есть, если у вас был рубль, через несколько лет у вас оставалось одна десятитысячная доля копейки.

Работницы на фабриках получали зарплату громадными рулонами советских банкнотов, и, пока они их несли, скорчившись под непосильной ношей, на своих натруженных плечах, эти рулоны могли обесцениться на четверть, а то и на треть, и то, если повезёт — было много случаев, когда рабочие женщины, после тяжёлого рабочего дня, падали и погибали, задавленные тяжестью собственной зарплаты с гордой эмблематикой серпов и молотов и прочими атрибутами молодой советской республики. Впрочем, эмблематику моментально растаскивали беспризорники и шпана, которым в отсутствие царской полиции стало очень хорошо. Правда, они уже иногда падали от непосильной ноши, и тогда зарплату безвестной ткачихи разбирали более разумные беспризорники — они её делили и растаскивали по частям, а бедная женщина оставалась умирать от голода на панели.

Ульянову не нравилось такое положение вещей, а точнее, несчастных ткачих, и специально для этого он на время очнулся от сифилитического бреда, и, поняв, что социализм ни разу не работает, несмотря на рулоны банкнотов — вернулся к старому доброму капитализму. Отдал англичанам золотые прииски, а остальным гражданам разрешил открывать мастерские по починке ботинок и часов, громко пообещал, что это "Всерьёз и надолго", и тут же умер.

Джугашвили, который захватил власть, долго думал. Некоторые граждане даже начали верить, что этот праздник жизни будет навсегда. Ведь поначалу Джугашвили сидел ровно на своей грузинской попе, и ничего не делал. В СССР было два рубля — золотой и бумажный; золотой пришлось ввести сразу после смерти Ульянова, а то ткачихам приходилось уже заранее заказывать грузовое такси, чтобы отвезти зарплату домой, а в магазин брать тележку — туда отвезти деньги, а обратно, детям, пол-авоськи хлебушка, приплясывая от лёгкости по дороге домой. Джугашвили понимал, что рано или поздно ткачихи за такую лёгкость бытия оторовут ему весьма нужные части тела, и поэтому отобрал у англичан золотые прииски, учредил Соловки и на всякий случай взорвал Храм Христа Спасителя в Москве.

Итак, в России установилась гуманная и справедливая власть большевиков. Ульянов, слезши с броневика, сразу дал независимость Польше и Финляндии, и думал, что этим откупился, как на базаре у попрошайки. Не успели просохнуть чернила, как до Ульянова вдруг дошло, что теперь Петербург безобразнейшим образом уязвим и с севера, и с юга, и с запада, и только с востока в безопасности, потому что к востоку от Петербурга попросту нет ничего интересного. Ульянов тут же выругался по матушке и уехал в Москву, в Кремль, где незамедлительно начал пиар-компанию, известную как "Ленин на субботнике" — Ульянов выносит брёвна с территории московского Кремля. Почему-то никто не задаётся вопросом, откуда эти брёвна там взялись. Это ответ на миллион рублей, ведущий Максим Галкин, у вас осталось две подсказки — откуда же в Кремле вообще взялись брёвна?

Тут Ульянову в Кремль звонит Юровский, и говорит что-то типа "Слушай, Ильич, ты типа понял, да, у нас тут в Екатеринбурге белые на хвосте, щас нам всем кранты, а у нас на руках бывший император, символ кровавого самодержавия, и с ним его шмара, да четыре тёлки, да пацанчик, и ещё ихняя прислуга — я, типа, в шоке." — Ульянов, добро прищурясь, отвечает, "Крепитесь, товарищ Юровский, революция требует жертв. Кстати, не забудьте расстрелять ещё сотни три попов и сотен пять дворян", и возвращается таскать неизвестно откуда взявшиеся брёвна. И долго ещё он их таскал, таскал, таскал, по-доброму улыбаясь. За это, когда он, наконец, умер от сифилиса, благодарный советский народ отказал ему в погребении, и положил его в каменный сарайчик на Красной площади, чтобы время от времени можно было любоваться им на досуге, между выпусками программы "Время" и очередной серией "Следствие вели знатоки".

Но это было только начало справедливого и человеколюбивого правления большевиков. Говорят, Ульянов, погибая от сифилиса, что-то силился сказать, но его никто не хотел слушать, потому что все и так понимали, что дедушке-сифилитику настал крантец, а надо слушать правильного Иосифа Джугашвили, который, по привычке всех диктаторов, взял себе чужую фамилию. У большевиков это было особенно принято, брать чужие фамилии. Можно себе представить, как Лев Давидович Бронштейн дрался с Львом Давидовичем Розенфельдом за то, кому именоваться Троцким, именем генерала русской армии, покорявшего Туркестан, или Каменевым, русским художником, но Джугашвили обхитрил их всех: одного убил в Мексике, а другого в Москве, а сам назло всем взял себе фамилию Сталин, хоть сам и не умел толком говорить по-русски. Просто на всякий случай, чтобы все знали, кто у нас кто. А потом он выпил чаю, подумал-подумал, и убил ещё десять миллионов граждан СССР — так, на всякий случай. Чтобы не спорили из-за фамилий. А то если все будут называться как кому хочется, то какой же тогда порядок в государстве?

Во время революции революционные солдаты и матросы сделали в Петербурге множество полезных вещей: переворачивали трамваи, жгли архивы, срывали вывески магазинов с двуглавыми орлами, и носили на шинелях красные банты. Население Петербурга воодушевилось, и тоже принялось переворачивать трамваи, носить красные банты, и грабить магазины. За всем этим наблюдал Владимир Ульянов с броневика у Финляндского вокзала. Глава кровавого самодержавия Николай II отрёкся от престола, хоть и с большой неохотой. К власти пришло кровавое Временное правительство, которое и правда оказалось очень временным, почему его так и называют до сих пор.

Временное правительство оказалось настолько глупым, что решило поселиться в Зимнем дворце, совершенно неприспособленным для обороны. И для защиты дворца призвало женский "Батальон Смерти". Этот батальон очень громко назывался — видимо, чтобы женщинам было нестрашно — но сам факт вызывает сомнения в умственных способностях главы Временного правительства Александра Керенского, не говоря уже об остальных буржуях-министрах. Вот автор этих строк, к примеру, женщине не доверит и просроченного билета на метро, не то что оборону Зимнего дворца. Пальнула какая-то пушечка среди ночи, прибежала куча революционных матросов, "Батальон смерти" поголовно и неоднократно изнасиловали, а министров арестовали. Установилась гуманная и справедливая диктатура большевиков.

А в это время по всей России преданные кровавому самодержавию офицеры организовали Добровольческую армию, а большевики, у которых уже не осталось неразграбленных петербургских магазинов, от безысходности организовали Красную гвардию, которую назвали в честь цвета бантов, которые носили на лацканах, когда переворачивали трамваи. Добровольцы решили не отставать от моды на колоратуру и назвались Белой гвардией. Обе армии принялись с увлечением истреблять друг друга, с переменным успехом. Красных было много, но они были немыты, неграмотны, и носили незвучные крестьянские фамилии. Белых было немного, но они были чисты, ухожены, изъяснялись по-французски и по-немецки, и их фамилии можно было произнести только с третьего раза, и то, только если знать правила произношения. Именно поэтому Белая гвардия проиграла, и рассеялась в Париж, Константинополь и Шанхай, и на русской земле, вместо кровавого самодержавия, водворилась диктатура пролетариата, которая заключалась в том, что если ты не чумазый кочегар, на тебя можно было написать донос в ЧК, и тебе стреляли в затылок над унитазом — чтобы кровь было легче смывать. Ленин, наконец слез с броневика и объявил военный коммунизм.

В начале ХХ века в России было самодержавие. Оно было очень кровавое, и гнездилось в Петербурге. Самодержавие было очень набожным. Вот сойдет царский поезд с рельсов — там сразу церковь строят. Или народовольцы бросят бомбу в царя, и заодно поубивают кучу уличных торговцев и мальчишек-разносчиков — тоже сразу церковь. При этом неукоснительно соблюдалось правило: чем страшнее преступление, тем страшнее строили церковь, наподобие Спаса-на-крови, где заодно ещё и улицу перегородили навсегда. Впрочем, достаточно скоро самодержавие закончилось. Это началось с того, что какой-то поп повёл рабочих на Зимний дворец, с крестами и хоругвями, а самодержавие перепугалось и перестреляло рабочих к чертям, вместе с крестами и хоругвями. Николай II, глава самодержавия, в это время обедал в Эрмитаже со своей семьёй, и поэтому получил прозвище Кровавого.

Самодержавие также прославилось тем, что если вы пытаетесь убить царя, вас вешают. А если вы замышляете государственный переворот и революцию, то вас ссылают в Сибирь, в ужасное село Шушенское, где вам приходится нанять дом, прислугу, купить конторку и много бумаги и чернил, и продолжать писать гадости про кровавое самодержавие, и отсылать написанное в Петербург соратникам по борьбе. Самодержавие было до того кровавое, что если вы окончательно надоедали ему своими писульками, оно выдворяло вас куда-нибудь ещё подальше — например, в Швейцарию, где вам оставалось разве что бессильно скрежетать зубами на каком-нибудь ужасном курорте.

Разумеется, такой кровожадный и беспринципный государственный строй не мог долго продолжаться, и должен был захлебнуться в собственном злобствовании. Случай представился с началом Первой мировой войны, которую потом для удобства произношения стали называть империалистической. Кайзер Вильгельм II узнал, что есть такие люди, которые называются "большевики", и выписал им безлимитный проездной билет до Петербурга, но на всякий случай приказал опломбировать вагоны, чтобы эта зараза от нетерпения не выскочила где-нибудь в Карлсруэ или Кёнигсберге, и не устроила революцию в Германии, вместо того чтобы устроить её в России. Большевики приехали в Петербург и устроили революцию, к пущей радости газет и журналов, у которых появился информационный повод для заполнения передовиц чем-то действительно интересным, а не сводками с фронтов, которые к тому моменту уже всем порядком поднадоели.

(продолжение следует).

Ты удивительная девочка. У тебя муж и ребёнок и проблемные родители, но зато у тебя яркие, живые глаза, и манеры московского мальчика-подростка начала 1990-х, когда в подземных переходах пели песни под гитару не ради денег, а для себя, для своих. Давно хотелось написать про тебя, но было как-то неудобно — мы ведь виделись всего два раза в жизни. Ты удивительная, смешная, и немного нервная, и твои длинные красные волосы так красиво падают на плечи, когда ты сидишь на спинке скамейки в осеннем сквере на Каменноостровском проспекте, прикуривая сигарету, немного пьяный. Ты добрый и живой и настоящий — можно я буду говорить о тебе в мужском роде? — у меня всегда так после девятого хольстена — но ты такой, что за тебя хочется кого-нибудь убить.

Впрочем, когда я увидел тебя во второй раз, разочаровался: ой, страшненький какой! Я тогда был зол, голоден, и пьян. Потом стало понятно, что ты не страшненький, а просто нормальный испуганный ребёнок с чернотой в душе, и эту черноту всего лишь нужно изрубить на куски. Маленький ребёнок, которого нужно защитить, укрыть, не отдать. Девочка со сверкающими аметистами вместо памятных глаз волчицы. Несдавшийся воин с нервным тиком. Вырвавшийся из ада призрак убитого детства. Ты прекрасен, знай. Не знаю, увижу ли тебя ещё, но я сделаю для тебя всё что могу.

Хочешь, я скажу тебе что-нибудь хорошее? — Я тебя люблю.

Засада дневников в том, что когда тебе реально хуёво, никто не верит. Это даже не мальчик, который кричит "волк" — это какое-то королевство кривых зеркал, где все всегда заранее уверены что будет хэппи-энд; потому что мы все нахуй живём по разные стороны теперь-уже-не-такмх-зеркальных-экранов, и никто на самом деле никому нихуя не нужен. Так, сигнальные перемигивания. Уже сколько лет прошло, а я до сих пор знаю, что человек рождается один, и умирает один, а всё остальное — куkушка хвалит петуха за то что хвалит он куkушку. Хорошая завязка для голливудской комедии, да? Гвинет Пэлтроу в главной роли. Надорвали животики, поплакали над финальным воссоединением главных героев, поцелуем на фоне падающего плексигласового снега, и, не дожидаясь титров, побросали пакеты от попкорна на пол, и направились к выходу. Что, не так?

Да и вопрос даже не в дневниках — а в том, что внутри. А внутри — страшно. Сплошная пустота и слепой инстинкт размножения (то есть, неизбывное стремление потыкать в кого-нибудь хуем), и при этом отчаянное желание казаться белым и пушистым. Я только хочу, чтобы это было красиво. Я за то, чтобы пока мы все не сдохли — а это неизбежно — всё было красиво. Хотя бы чуть-чуть. Сугубо эгоистическое желание. Если вокруг все такие белые и пушистые, то на похороны пригласите Барби и Кена и Наташу Королёву. Пусть сервируют канапе и блины с икрой и Священное Писание.

Бег по острию ножа — пошлость, штамп, но так оно и есть; когда знаешь что справа огонь, а слева пламя, и под ногами нет ничего, кроме абсурдной веры в вечность данного момента. Тогда становится тихо и спокойно, и можно глядеть на бескрайнее северное небо, потому что всё равно некуда бежать, кроме как дальше вдаль по заточенной стальной кромке. Я таким родился, и так вырос — не верить в худшее, не надеяться на лучшее, и просто смотреть на мир и не удивляться порезам на подошвах. Наверное, это моя самая лучшая профессия — ведь мирозданью кто-то нужен, чтобы на него смотреть — может, ему, мирозданию, действительно скушно оттого что порождённые им миллиарды людей только и озабочены тем, как прожить день, успеть на метро, получить зарплату и посмотреть любимый сериал, и ничего другого вокруг не замечают, кроме как "холодно — нужно надеть шарф" или "доллар упал — теперь покупаем евро" или "смотите, как Гурченко постарела". Я не верю, что мирозданию безразлично наше отношение... А мы что? Откупаемся христианскими церквями, языческими кладбищенскими обрядами и бюллетенями с голосами за "Единую Россию", да присказками типа "лишь бы войны не было". Одномерность, деревянная школьная линейка, регулярность предсказуемых миллиметровых мыслей.

Вот так, чёрным зимним петербургским утром, когда идеально тихо, и никто не видит, и только храп друзей доносится из-за спины, можно побыть, немножечко, самим собой. Хотя в себя углубляться, конечно, не стоит — внутри-то куда как больше страшного, чем снаружи.

По ступеням вниз, декаданс. Ошибка была в том, что я сразу попал в Петербург, как дитё, съевшее вишенку с верхушки свадебного торта. Надо было потихоньку, постепенно, размеривая шажочки дюймовой линейкой, а я сразу прыг-скок, на самолёт, и пиздец. И даже толком утопиться уже не получится — Нева нахуй уже замёрзла, сука. Разве что еблище разбить об лёд и ждать приезда МЧС, которое я ненавижу, и утирать кровавые слёзки. Впрочем, рано ещё. Щас пофырчу. Смешно и скушно топиться. Но зато нужно всегда иметь запасный выход. Есть ли у вас план, мистер Фикс? — о, да, у меня есть план, мистер Фикс! План А, В, С, D, и ещё хватит на половину литер латинского алфавита. (И все безумные што пиздец — прим. внутреннего голоса). В общем, все мы умрём, погибнем и навсегда растворимся в блядской бездне безжалостного мироздания, хлюп-хлюп, кап-кап. Так прекрасно предаваться мыслям о смерти в Петербурге, что я искренне жалею, что родился не здесь — а то я бы точно утопился в канале лет этак в шесть, вместо того чтобы так страдать и мучиться, а-а-а...

Я хочу смотреть тебе в глаза, держать тебя за руки; перебирать твои пальцы; целовать твои коросты и болячки; нежно гладить твою сломанную душу и внимать твоим искорёженным мечтам; я хочу исправить твои вывихи и нежно подуть на порезанные запястья; я хочу звонить тебе по ночам и слушать, как ты нервно, дёргано дышишь; я когда-нибудь обязательно брошу все сокровища персидского халифата к твоим истерзанным ногам и встану перед тобой на колени, обнимая твоё стройное вздрагивающее тело, и буду рыдать, упрашивая тебя принять их; а когда всего этого всё-таки не случится, буду сидеть на ночной кухне и курить, и клубы дыма будут светиться в лунном свете, пока я буду решать, как именно убить себя ради — тебя.

Старый граммофон, песок на пластинку, скрежет, перескок дорожек. Всё-таки не удержусь, напишу, как рвёт душу. Громко, со скрипом, как положено законами драматического жанра. Игла граммофона чертит зигзаги по виниловым дорожкам; взрываются дёрганым скрежетом барабанные перепонки; и тут же множество подтекстов: негоже портить пластинки, нельзя корёжить иглу; но ты всё равно всегда кругом виноват, а граммофон всё прыгает и прыгает, как бешеный. Кувалдой бы его, кувалдой, но всё равно, сука, больно; всё равно некуда деваться, хоть и разлетятся осколки по углам. Больно, и в тишине больно; и в тишине, даже, наверное, больнее, потому что тогда было понятно, куда бить кувалдой, а щас — что? Кувалдой в небо? Только не забыть как следует размахнуться. Авось достанет до звезды, до серебряного гвоздика. Серебряный гвоздик помнётся, а ты поймёшь свою никчёмность; гвоздик выправится, а ты — нет, уже никогда.

Николай Иванович вздохнул, вытащил из холодильника кусок докторской колбасы, завернул в пакетик. "Ээх, жизнь!" Холодильник взревел. В окна рвалось закатное солнце. Николай Иванович положил свёрток с колбасой в прихожей, среди китайских зонтиков, перчаток и ещё советских обувных щёток.

"Лишь бы их там было, а то по всему городу мотаться!", привычно вслух проговорил Николай Иванович, и на всякий случай натянул бежевый клеенчатый плащ; колбасу сунул в карман, похлопал: "Космос" и спички на месте. Щёлкнул старым дверным замком, вышел, нажал кнопку лифта.

Во дворе бабки на скамейке дружно поздоровались: "Здравствуйте, Николай Иванович!", он ответил искуственно, понадеялся, что не заметят, подумал, "Когда же вы сдохнете-то?". За соседней пятиэтажкой виднелись ржавые гаражи; там жили кошки. Николай Иванович чуть не споткнулся о кочку, обогнул угол кирпичной пятиэтажки, присмотрелся. "Попрятались, падлы. Впрочем, что стоять?".

Он подошёл к гаражам, вытащил колбасу, покромсал узловатыми пальцами, сказал вполголоса, "Куда денетесь-то, твари, голод не тётка", и принялся ждать. Через полчаса подошла, тревожась, серая полосатая кошка, посмотрела с опаской, принюхалась, изобразила безразличный вид, потом бросилась, ухватила кусок колбасы, отбежала, и принялась с урчанием есть.

"Ага, милочки, кушайте, кушайте на здоровьичко!", сказал вслух Николай Иванович, и даже усмехнулся стариковской дряблой щекой; насторожился: появилась трёхцветная кошка, и чёрная, и ещё какая-то, лохматая, непонятная. "Кс-кс-кс, и деточек приводите", обратился к кошкам Николай Иванович. Кошки всегда любили Николая Ивановича.

Колбасу почти всю расхватали, когда появились котята. Николай Иванович любил серых, полосатых — один, смешной пушистый комочек, с хвостиком как конус, с голубыми доверчивыми глазами, подошёл, ухватил зубами последний ломоть колбасы, попытался утащить — Николай Иванович тут его и ухватил крепкой ладонью — "Ты-то, голубчик, мне и нужен". Котёнок не сопротивлялся; Николай Иванович сунул его за пазуху, туда же грязный уже ломоть колбасы, и направился домой.

Бабок у подъезда уже не было.

Николай Иванович спокойно поднялся к себе на этаж, включил свет — от заката осталась только алая полоса за окном — вытащил довольного котёнка из-за пазухи, пустил его побегать по полу кухни, налил ему молочка. Котёнок жадно вылакал молоко; Николай Иванович прошёл в комнату, и проверил, всё ли готово — вспышка, камера, купленная в кредит за 58.000 рублей, пустая бутылка из-под водки, подобранная на помойке, несколько окурков, пустая пачка из-под сигарет.

Николай Иванович застелил диван покрывалом нейтрального цвета, вернуося на кухню. Котёнок, стряхивая с усов крохотные капельки молока, вспрыгнул к Николаю Ивановичу на колени, и принялся мурчать и тереться. "Вот что, друг мой," сказал котёнку Николай Иванович, "Работа первее всего". И сжал горло котёнка. Котёнок задёргал лапками; под подушечками пальцев Николая Ивановича крохотным шарниром перекатывалась котёнковская гортань.

Наконец, котёнок затих; из-под хвостика выкатились два круглых жёлтых шарика мочи и упали на почти совсем не ношенные брюки Николая Ивановича.

Николай Иванович вполголоса матерно выругался, попытался стряхнуть мочу — она уже впиталась — плюнул, и понёс трупик котёнка в комнату. В комнате он зажёг софиты, положил мёртвого котёнка на покрывало, раскинул ему лапки, положил рядом бутылку из-под водки, насыпал рядом окурков. Прикурил сигарету, вставил котёнку в рот — получилось правдоподобно; схватил камеру и нащёлкал полсотни снимков.

Переложил котёнка просто так, без окурков, чтобы он казался спящим — и сделал ещё несколько десятков умилительных снимков. Потом вложил ему в лапки журнал Playboy за октябрь 1986 года. Примеривался камерой, чтобы обязательно были видны сиськи. Потом вложил мёртвому котёнку в лапки бутылку из-под водки, и снова нащёлкал — замигал индикатор, что память переполнена.

Николай Иванович выключил софиты, отыскал свой мобильник Моторола, купленный за 500 рублей в переходе у Ярославского вокзала, наверняка ворованный, и набрал известный номер.

— Алло, Никандр Ерофеевич? Да, да, у меня есть новые фото. Сгодятся и на эти, как вы их называете, аватары, и в мобильники, материал — супер! Да, да, я слушаю вас! — Николай Иванович взял мёртвого котёнка за пушистый хвостик другой рукой, пошёл в прихожую — не найдя, чем открыть дверь, положил трупик котёнка на трюмо — Да, да, конечно, Никандр Ерофеевич, я могу ещё сделать, с гитарой, говорите? — Николай Иванович свободной рукой отпер дверь — Сделаем, конечно! Оплата как обычно? — Николай Иванович взял трупик котёнка с трюмо и вышел на лестничную площадку — Да, да! Хорошо! Буду ждать!

Николай Иванович нажал красную кнопку на мобильнике, убрал его в карман; освободившейся рукой открыл мусоросборник и швырнул туда трупик котёнка.

"Можно было бы и этого, но они ведь коченеют быстро" — сказал сам себе — "и где я возьму гитару? Ах, чёрт!"

Щёлкнул старый советский замок.

Просил у боженьки знака. Начал икать. Если это знак, то ебал я такие знаки. Ешё я начал зевать. Это тоже не знак нихуя. То икаю, то зеваю. Бог, садись, два. К директору с родителями. Охуевшая Мария Магдалина, и этот, как его, мудак на облачке, с невидимым, но, наверное, очень большим хуем.

— Мария, почему же вы не сделали аборт?
— Видите ли, в нашу эпоху это было не совсем возможно...
— Хорошо, идите. И выкидыша своего с собой возьмите. А то он тут уже всех заебал, бегает и вопит, "О, падёт великий град".
— Извините, он у меня немножко ёбнутый мальчик.
— Мария, оно заметно. Не смею вас больше задерживать.

Я старательно совал хуй в рот Сталину. Сталин попёрхивался; его усы щекотали мне яйца. Поскольку Сталин не удосужился снять шинель, я безнадёжно запутался в шерстяных хитросплетениях шинели, кителя, и генералиссимусовских брюк, пытаясь отыскать его крошечный грузинский хуёчек. Тем временем Сталин активно сосал мой большой русский хуй, и агрессивно хватал меня за голую жопу, как будто пытался присоединить к СССР Монголию и Прибалтику. Я впал в отчаяние и честно спросил, "Товарищ Сталин, так где же у тебя хуй?". Сталин перестал облизывать мне яйца, вытащил мой хуй изо рта своими жирными волосатыми пальцами, строго посмотрел, прищурился по-отечески, "Да ты никак враг народа?" — "Враг или не враг, но хуй-то где?" — "Да на тебе хуй, держи" — Сталин вытащил из хитросплетенья кремлёвских трусов карликовую сливку на тонкой ножке. "И это всё???" — закричал я, — "Я так не играю!". Сталинская сливка скукожилась и опала. "Ну, давай я тебя хоть в жопу потрахаю для приличия, а то перед потомками неудобно", предложил я. "Ух, расстрелять бы тебя в Бутово", проворчал Сталин, и со вздохом перевернулся на живот.

Хирург Тадеуш Кржбджщинський проснулся в холодном поту: ему приснились крысы, которые кусали и терзали Владека, его любимого коккер-спаниеля. Тадеуш инстинктивно попытался ткнуться носом к жене в мягкую потную подмышку, чтобы, как обычно, успокоиться и снова уснуть, но попал лицом лишь в холодную подушку. Тут он окончательно проснулся. Маришки не было. На подушке была записка: "Тадеуш, мне очень жаль, но ты меня заебал. Пошёл нахуй. Документы на развод вышлю почтой. Я уехала в Ирландию работать акушеркой. Авиабилет я выписала за твой счёт — думаю, это немного за те страдания, что я с тобою, козлом вонючим, пережила за эти годы. Чмаки-лафки, уже не твоя Маришка. PS: вздумаешь искать меня, мой Патрик таких пиздюлей тебе навешает, что все хирурги Европы не помогут."

Тадеуш онемел; за окном занимался вроцлавский полудохлый рассвет. "Кофе!", подумал он — и тут наконец осознал, что с кухни доносятся приглушённые хрипы. На секунду он допустил мысль, что это Маришка там пытается повеситься от раскаянья, или что всё это просто дурной розыгрыш; он рванулся, но ноги запутались в одеяле, и Тадеуш упал, сильно ударился еблищем о ночной столик, и оказался носом в собственных тапочках, оставленных у кровати накануне вечером. Из носа полилась кровь; её солоноватый запах смешивался с потной застарелой многолетней вонью из тряпичных шлёпанцев.

Тадеуш выругался вслух, выпутался из одеяла, и, не надевая тапочек, помчался на кухню. Там, на оставшемся ещё с советских времён тусклом исцарапанном кафельном полу в неестественной позе лежал Владек, коккер-спаниель, и тяжело хрипел; из пасти извергалась желтоватая липкая пена. "Сука! Отравила!" — подумал Тадеуш, бросился к псу, приподнял его за морду, посмотрел в глаза — их уже закрывала белёсая плёнка. "Владек, Владек, я сейчас!", прокричал Тадеуш, и бросился к телефону; пока он лихорадочно искал номер, пока набирал — до него дошло, что время ещё только 5 утра; пока слушал гудки в трубке — понял, что Владек уже не дышит. Склонился, профессионально пощупал сердце: не бьётся.

Заплакал. Умылся. "Надо кофе". Достал любимую чашку изысканного дрезденского фарфора; ему эту чашку завещала, умирая, бабушка. "Помни, Тадеуш, это единственная чашка, что осталась от благородного рода Кржбджщинських — раньше был целый сервиз, но после нашествий русских и немцев осталась только эта чашка, береги её!". Правда, на чашке был герб графов Тышкевичей, но Тадеуш не был силён в геральдике.

Дрожащими пальцами он высыпал в чашку пакетик растворимого кофе, плеснул кипятка, но не рассчитал, и от чересчур сильного потока воды чашка опрокинулась, прокатилась немного по столу, и упала на пол; тонкий немецкий фарфор рассыпался на множество осколков; графский разбитый герб Тышкевичей потонул в коричневых, как горе, потоках не до конца растворившегося кофе рядом с оскаленной мордой мёртвой собаки. Тадеуш заревел, и с размаху злобно шваркнул чайник об пол; кипяток расплескался и обжёг ему голые ступни ног; Тадеуш завопил.

* * *

На работу Тадеуш пришёл вовремя. В лучшей больнице Вроцлава он работал хирургом уже 12 лет и был на хорошем счету. Сегодня предстояла операция на тестикулах; "пациенту уже делают анестезию!", с улыбкой сообщила Илона, медсестра с внешностью Клаудии Шиффер, и захихикала. Тадеуш даже не обернулся.

На операционном столе лежал огромный волосатый мускулистый мужик лет 35. "Строитель или шахтёр" — подумал Тадеуш. Ему предстояло удалить варикоцеле — излишние вены, которые соединяют яйца с остальным организмом. Медсёстры с уважением обтирали спиртом громадный член и не менее громадные яйца. Пациент мерно посапывал в маске анестезиолога; при каждом вдохе на его мускулистом животе обозначалась решётка абдоминальных мышц. "Патрик", подумал Тадуеш.

Он осторожно разрезал мошонку, и увидел сплетение разноцветных артерий и вен, из которых половину предстояло вырезать. "Патрик", подумал Тадеуш, и потребовал зажим, чтобы отрезать первую вену; зажим дали; его рука дрогнула и задела другую вену. Брызнула кровь. "Зажим". Зажали. Теперь с другого конца. Тадеуш снова задел другую вену.

"Тадеуш, вы бы уж поосторожней!" — заметила медсестра, — "а то того и гляди..." — и захихикала.

Тадеуш медленно выпрямился, и посмотрел в глаза медсестре. Высокая красивая тупая блондинка. Он даже не помнил её имени. Она замолчала и побледнела. "Поосторожней? Поосторожней!?" — Тадеуш сгрёб громадный член мускулистого шахтёра, как жнец сбирает сноп, и одним точным движением скальпеля отрубил его у самого основания. "Вот тебе поосторожнее!" — он бросил отрубленный пенис на операционный стол, и тремя движениями нарезал его, как шеф-повар. "Поосторожнее?". Тадеуш насадил осиротевшую отрезанную головку члена на скальпель, как шашлык на шампур, швырнул получившуюся инсталляцию в медсестру, едва не попав ей в глаз — и попал бы, если бы она не увернулась — и завопил, и выбежал из операционной.

* * *

Корр: Пан Кржбджщинський, чем вы объясните произошедшее?
Тадеуш: Я просто устал.
Корр: Это странное объяснение.
Тадеуш: Щас я тебе покажу настоящее объяснение!!!
Корр: ААА!!!!!!!!!!
От редакции: К сожалению, мы вынуждены прервать репортаж.

* * *

В интервью газете Rzeczpospolita рабочий судостроительной верфи Кшиштоф Маленковский, пострадавший в результате действий обезумевшего хирурга, заявил следующее:
— Врачи вроцлавской больницы пообещали бесплатно провести мне пластическую операцию по восстановлению полового члена. Я им очень благодарен. Только вот, я боюсь, что мой малыш уже никогда не будет таким, как прежде.

* * *

Рассказ основан на реальных событиях.
Имена и географические названия изменены.

Деревянный дом, кафельная печка, пыльный половик. Вместе в сетчатой скрипучей кровати. Я нежно глажу твою грудь; утыкаюсь носом в потную подмышку. Шорох! Подпрыгиваем. Но это всего лишь кошка. Я снова утыкаюсь губами тебе в плечо, и рассказываю про Америку, где огромные мощные автомобили, безграничные пустыни с кактусами, и про Бонни и Клайда. Я тебя крепко обнимаю, и рассказываю про небоскрёбы, про байкеров, про громадные океанские лайнеры, ржавеющие в доках, где в роскошных гостиных плетут паутину пауки, где в каютах первого класса гниют постели — совсем как наша — вручную вытканного хлопка, где немо смотрят кариатиды в обеденные салоны, где жучки едва слышно объедают благородное красное дерево панелей несказанных библиотек; ты вздыхаешь, и треплешь мне волосы; а я дальше рассказываю тебе про то, как прекрасно быть самим по себе, на бескрайних дорогах, среди простых и добрых людей, и как вкусно, когда тебе дают яишницу с мексиканским перцем, и улыбаются, а ты не знаешь, как улыбнуться в ответ, и тут сверчок в печной трубе начинает стрекотать, я напрягаюсь, а ты говоришь, "Да ладно тебе!".

Я рассказываю тебе про тропические созвездия, которых никогда не видел, про запах смолы и кунжута и раскалённого на солнце железа, про тайну парохода Republic, на котором затонуло двадцать миллионов долларов золотом, которые правительство правительство США одолжило Российской империи, и из-за того что пароход затонул, случилась февральская революция, а тот миллион золотых монет по 20 долларов по номинальной стоимости так никто достать и не может, потому что пароход затонул на очень глубоком месте, где холодно и страшно и темно и шныряет множество акул; я тебя неожиданно кусаю за сосок, и ты подпрыгиваешь.

Впрочем, я зализываю укус, отплёвываясь от твоих пубертатных грудных волосиков, нежно глажу тебя по животику, и рассказываю про Берег Скелетов на западном побережье Африки, где суша постоянно вздымается из моря, и затонувший сто лет назад пароход сейчас оказывается во всей красе в десяти милях от берега; где по всему протяжению ста тысяч миль на камнях валяются обломки испанских галеонов, английских чайных клипперов, и пароходов регулярного сообщения с Кейптауном, и кости, кости, кости! — Извини, я опять хватаю тебя за почки, и ты снова подпрыгиваешь — но это правда, иначе зачем бы назвали его Берегом Скелетов?

Чмак-чмак. О, тут нарисовывается что-то интересное? Тебя возбуждают скелеты? Тогда слушай дальше. В середине XIX века исследователи, добравшиеся по суше, обнаружили множество остовов судов. И человеческие останки, сгнившие до состояния скелетов. Только там была одна особенность — бляядддь, как же заебал этот сверчок!!! — у всех скелетов не было голов. Позвоночник есть, рёбра есть, руки-ноги есть, а голов нету. Точнее, черепов. Ты слушаешь? Что, страшно? Грр! Ещё раз ёбнешь меня пяткой в лоб, не буду дальше рассказывать! Мур... Мяу...

В общем, сначала они подумали, что это хищные птицы утащили к себе черепа, чтобы насладиться сладостью человеческого мозга, и накормить птенцов, и только потом — вот ведь идиоты! — заметили, что вокруг нет ни хищных птиц, ни гнёзд, ни птенцов. Тогда им стало беспокойно. И тут внезапно наступила ночь. Гр-р-р! Бля, больно же! Вот сам и разгадывай тайну Берега Скелетов! Сука неприятная! Ладно, ладно. Давай я тебя поглажу здесь и здесь. И вот здесь... О! О! Откуда такая резвость? Ты уже почти разгадал эту зловещую тайну!.. Да, о, да! А-а-а-ааа!!!