Весь вчерашний вечер родные разбирали барахло после напарника; уборщицы прибирали — ну, вы видели пост. Этакий суммарий всего пережитого, но там далеко не всё, конечно. Ощущение было такое, что весь опыт этих двух недель, вроде бы накопленный и переваренный и обсужденный и пропущенный сквозь хрустальное восприятие утренних сигарет и пиздец как расширенных состояний сознания, обсужденный с друзьями и кратко изложенный в постах, вдруг сложили в один огромный кузов и вывалили мне на голову. Всё что я понял, обдумал, преодолел, и проч., и проч. (в пизду пафосные слова), весь кузов разом вывалился на меня, как из огромного самосвала. Вот, разом; "чохом", как говорила бабушка.

Я охуел, господа. У меня даже нет подходящего сравнения.

В общем, меня накрыло... — пост-стрессовый синдром, что ли. После того как палату прибрали за смертью напарника, я ещё какое-то время по инерции летел на привычной уже высоте бытия, но потом... не знаю, как сказать... прорвало. Началось всё с этого поста, когда меня просто понесло потоком осознания всего произошедшего, причём не только стрессов и приключений и всего прочего пережитого (коего за эти две недели раньше мне хватило бы на два года), и вынесло на такую алмазную решимость не просто "не сдаваться", как я говорил последние годы, но жить, бить, грызть, рвать, стоять своё. Можно было бы сказать "озверелость", но озверение, оно стихийное; а это всё кристально чисто в сознании, сияет сталью, (блядь, опять метафора). Этакая холодная, даже неприятная решимость, по сравнению с которой привычное "Гувхи не сдаются", это писк младенца "не отдам свой совочек". Блядь, я позвоночником понял стальных фашистов, до последнего, до безнадежного оборонявших Берлин. Опять пафос, но когда чувствуешь этот холод в своих костях, категории стилистики вообще даже не начинают существовать.

До этого были две трансформации сдвиговых — наплюём на пафос, пусть будет — сейсмических сдвига сознания (раз, два, и парочка по-мелкому), то эта третья трансформация закончила картину. Блядь, даже не знаю, как описать... я робот-убийца, я отмороженный. Леденейшее спокойствие. Кристально ровное, полированное алмазом.

Кстати, я в это время курил в туалете. Нельзя, но если хочется, то можно. Я сидел на унитазе, сгорбленный (побочка химии, мерзейшая слабость во всём теле, походка зомби), и смотрел на фанерную панель, прикрывающую батарею. И, хоть звучит смешно, но почувствовал себя реально зверем (штамп, похуй). Скрытым зверем. Матёрым берлинским эсэсовцем, и я имею в виду буквальное ощущение, и буквального эсэсовца. Всё, это конец прежнего меня. Даже жизнь пролетела скоростным фильмом, взрослая жизнь, в штанах и с хуем, жизнь. С меня облетели все эмоции, как хайр с головы покойного напарника (я тогда ещё написал про густой шлейф его волос от койки к раковине). С меня слетели все усвоенные принципы и правила и вся вбитая хуйня. Всё скверноблядие морали цивилизации, блядь. Теперь я сам, только я сам. И только за себя.

То моё, даже для себя неожиданное "доктор, я же мужчина", сказанное в ответ на предложение покинуть место смерти Сергея, где ещё несколько часов лежал его жёлтый труп, — это опять же детский писк про совочек, по сравнению. Пусть я буду инвалид. Я понял, что инвалиды страшные люди, на самом деле. Там внутри не просто алмаз, там внутри... нет такого слова, чтоб назвать. Это космос алмаза, что ли. Я вышел из туалета сталинского замка... даже не другим человеком, а другим существом, блядь. Шатающимся от химической слабости, да. Но внутри, другое. Я специально сейчас всё это так неспешно и подробно описываю, чтобы впечатать в память и сознание, как это было, а то ведь можно охуеть и растеряться, "не понять, что со мной происходит". Любой дебил может сказать "я не понимаю, что со мной происходит", потому что он отказывается понимать это; ему страшно. Ему в створки не влезает. А мне не страшно. Я понял, очень ясно, холодно, леденяще понял. Кстати, палату постоянно проветривали, а в туалете и так всегда морозно, а я в трусах, блядь, красных — и я понял, что я хочу этот холод. Это теперь мой холод. Но это хуйня, совпадалочка, конечно.

Эта третья трансформация сталинского замка, сегодня утром. Вот в тот момент, когда я смотрел в фанерный корпус батареи под окном туалета, и увидел там волка, я понял что прежний Вова кончился, и кончился навсегда. Внешний наряд я сохраню — интересы, чувства, общение, всё-всё — но это теперь уже не я. Внешнее, это корпус. С корпусом можно дружить, складывать в него вещи, ставить на него чашки. Но внутри теперь — там живёт совсем, совсем другое.

Сталинский замок, рассвет, голый Вова на морозе распахнутого окна сидит в трусах на унитазе, курит, и смотрит в пространство. И видит волка на фанерной коробке батареи. Волк чёрный, лохматый, добродушно-стальной. И сразу всё внутри Вовы меняется; всё становится понятно. Где, что, как, каким образом; и самое главное, что ничего не страшно. Вот совершенно ничего не страшно. Опять же, как опалённая ёлка, обсыпались все страхи. Дымочек идёт ещё, конечно; подохнуть-то не хочется; но страха, как такового, нет. Обсыпался. Как обсыпались подкомандные мне скелеты в обороне флигеля из недавнего поста.

Впрочем, посмотрим, насколько эта трансформация выдержит испытание реальностью. Надеюсь, скользящая шкура скроет. Можно гладить, можно дурашливо дёргать. Внешне я буду прежний. И добрый, и жёсткий, и всё как всегда. Пожалуйста, на здоровье. Можно даже шутить на тему "Вова вышел из замка другим человеком", легко. Я буду знать, что это правда.

Правда, будут искушения, да-с. Ничего не буду говорить, посмотрим. Единственно, что мне жалко, это пропажу созерцательности. Я смогу её имитировать, наверное, как придётся ещё имитировать очень многое отпавшее, как приклеивать отпавшее перо от ошпаренной курицы. Чтоб хозяйка не заметила. Эмоции ещё, и прочие кудряшки, открытые для себя в подростковом возрасте; сейчас ненужные, как старые детские игрушки — умильные, но бесполезные. Пусть будут, пусть валяются, чо.

И больше всего меня забавляет, что все эти трансформации прошли чётко, как ступени лестницы, строенной аккуратным плотником. Вовремя приходили нужные люди, вовремя звучали нужные слова, вовремя я замечал в себе сдвиги. Можно было пальцы загибать. Вовремя случалось всё, на самом деле, и это тоже переломная новость для меня. Раньше-то, ой-ой. А теперь не-е. Всё.

*

Пост написан для себя, чтобы впечатать в память. Обсуждать тут нечего, и даже если лично будут спрашивать, я отбрешусь. Мягкая скользящая шкура, да. Можно гладить, можно дёргать. Дурашиться.