Тэффи. "Свои и чужие" (1913 год).
Всех людей по отношению к нам мы разделяем на "своих" и "чужих". Свои — это те, о которых мы знаем наверное, сколько им лет и сколько у них денег. Лета и деньги чужих скрыты от нас вполне и навеки, и если почему-нибудь тайна эта откроется нам — чужие мгновенно превратятся в своих, а это последнее обстоятельство крайне для нас невыгодно, и вот почему: свои считают своей обязанностью непременно резать вам в глаза правду-матку, тогда как чужие должны деликатно привирать.

Чем больше у человека своих, тем больше знает он о себе горьких истин, и тем тяжелее ему живётся на свете. Встретите вы, например, на улице чужого человека. Он улыбнётся вам приветливо и скажет:
— Какая вы сегодня свеженькая!
А если через три минуты (что за такой короткий срок может в вас измениться?) подойдёт свой, он посмотрит на вас презрительно и скажет:
— А у тебя, голубушка, что-то нос вспух. Насморк, что ли?
Если вы больны, от чужих вам только радость и удовольствие: соболезнующие, письма, цветы, конфекты. Свой — первым долгом начнёт допытываться, где и когда могли вы простудиться, точно это самое главное. Когда наконец, по его мнению, место и время установлены, он начнёт вас укорять, зачем вы простудились именно там и тогда:
— Ну как это можно было идти без калош к тёте Маше! Это прямо возмутительно — такая беспечность в твои лета!

Кроме того, чужие всегда делают вид, что страшно испуганы вашей болезнью и что придают ей серьёзное значение:
— Боже мой, да вы, кажется, кашляете! Это ужасно! У вас, наверное, воспаление лёгких! Ради бога, созовите консилиум. Этим шутить нельзя! Я, наверное, сегодня всю ночь не засну от беспокойства.
Всё это для вас приятно, и, кроме того, больному всегда лестно, когда его ерундовую инфлуэнцу ценою в тридцать семь градусов и одну десятую величают "воспалением лёгких".

Свои ведут себя совсем иначе.
— Скажите пожалуйста! Уж он и в постель завалился! Ну как не стыдно из-за такой ерунды?! Возмутительная мнительность... Ну возьми себя в руки! Подбодрись — стыдно так раскисать!
— Хороша ерунда, когда у меня температура тридцать восемь, — пищите вы, привирая на целый градус.
— Велика важность! — издевается свой. — Люди тиф на ногах переносят, а он из-за тридцати восьми градусов умирать собирается. Возмутительно!
И он будет долго издеваться над вами, припоминая разные забавные историйки, когда вы так же томно закатывали глаза и стонали, а через два часа уплетали жареную индейку. Рассказы эти доведут вас до бешенства, и действительно, поднимут вашу температуру на тот градус, на который вы её приврали.

На языке своих это называется "подбодрить больного родственника".

Водить знакомство со своими очень грустно и раздражительно. Чужие принимают вас весело, делают вид, что рады вашему приходу до экстаза. Так как вы не должны знать, сколько им лет, то лица у всех у них будут припудрены и моложавы, разговоры весёлые, движения живые и бодрые. А так как вы не должны знать, сколько у них денег, то, чтобы ввести вас в обман, вас будут кормить дорогими и вкусными вещами. По той же причине вас посадят в лучшую комнату с самой красивой мебелью, на какую только способны, а спальни с драными занавесками и табуреткой вместо умывальника вам даже и не покажут, как вы ни просите. Чашки для вас поставят на стол новые, и чайник не с отбитым носом, и салфетку дадут чистую, и разговор заведут для вас приятный — о каком-нибудь вашем таланте, а если его нет, так о вашей новой шляпе, а если и её нет, так о вашем хорошем характере.

У своих ничего подобного вы не встретите.

Так как все лета и возрасты известны, то все вылезают хмурые и унылые.
— Э-эх, старость не радость. Третий день голова болит.

А потом вспоминают, сколько лет прошло с тех пор, как вы кончили гимназию.
— Ах, время-то как летит! Давно ли, кажется, а уж, никак, тридцать лет прошло.

Потом, так как вам известно, сколько у них денег, и всё равно вас в этом отношении уж не надуешь, то подадут вам чай с вчерашними сухарями, и заговорят о цене на говядину, и о старшем дворнике, и о том, что в старой квартире дуло с пола, а в новой дует с потолка, но зато она дороже на десять рублей в месяц.
Чужие по отношению к вам полны самых светлых прогнозов. Все дела и предприятия вам, наверное, великолепно удадутся. Ещё бы! С вашим-то умом, да с вашей выдержкой, да с вашей обаятельностью!

Свои, наоборот, заранее оплакивают вас, недоверчиво качают головой и каркают. У них всегда какие-то тяжёлые предчувствия на ваш счёт. И, кроме того, зная вашу беспечность, безалаберность, рассеянность и неумение ладить с людьми, они могут вам доказать, как дважды два четыре, что вас ждут большие неприятности и очень печальные последствия, если вы вовремя не одумаетесь и не выкинете из головы дурацкой затеи.

Сознание, насколько чужие приятнее своих, мало-помалу проникает в массы, и я уже два раза имела случай убедиться в этом. Однажды — это было в вагоне — какой-то желчный господин закричал на своего соседа:
— Чего вы развалились-то! Нужно же соображать, что другому тоже место нужно. Если вы невоспитанный человек, так вы должны ездить в собачьем вагоне, а не в пассажирском. Имейте это в виду!
А сосед ответил ему на это:
— Удивительное дело! Видите меня первый раз в жизни, а кричите на меня, точно я вам родной брат! Чёрт знает что такое!

Второй раз я слышала, как одна молодая дама хвалила своего мужа и говорила:
—.Вот мы женаты уже четыре года, а он всегда милый, вежливый, внимательный, точно чужой!
И слушатели не удивлялись странной похвале. Не удивляюсь и я.

* * *

Тэффи. "Свои и чужие" (1923 год).
В наших русских газетах часто встречаются особого рода статьи, озаглавленные обыкновенно "Силуэты", или "Профили", или "Встречи", или "Наброски с натуры". В этих "силуэтах" изображаются иностранные общественные деятели, министры или знаменитости в области науки и искусства. Представляют их всегда интересными, значительными или в крайнем случае хоть занятными. О русских деятелях так не пишут. Уж если увидите в газете русский "профиль", так я этот профиль не поздравляю. Он либо выруган, либо осмеян, либо уличён и выведен на чистую воду.

Мы странно относимся к нашим выдающимся людям, к нашим героям. Мы, например, очень любим Некрасова, но больше всего радует нас в нём то, что он был картёжник. О Достоевском тоже узнаём не без приятного чувства, что он иногда проигрывал в карты всё до последней нитки. Разве не обожаем мы Толстого? А разве не веселились мы при рассказах очевидцев о том, как "Лев Николаевич, проповедуя воздержание, предавался чревоугодию, со старческим интересом уплетая из маленькой кастрюлечки специально для него приготовленные грибочки"?

Был народным героем Керенский. Многие, я знаю, сердятся, когда им напоминают об этом. Но это было. Солдаты плакали, дамы бросали цветы, генералы делали сборы, все покупали портреты. Был героем. И мы радовались, когда слышали лживые сплетни о том, что он, мол, зазнался, спит на постели Александра Третьего, чистит зубы щёткой Димитрия Самозванца и женится на Александре Федоровне. Был героем Колчак. Настоящим легендарным героем. И каждый врал про него всё, что хотел. И всё это — любя.

Странно мы любим — правда? Не ослеплённо, и не экстазно.

А разве не любим мы Россию, братьев наших? А что мы говорим о них? Чужая Шарлотта Корде приводит нас в умиление и поэтический восторг. Оттого, что она чужая, и оттого, что на ней белый чепчик, а не русский бабий платок. И как мы рады, что кишат кругом нас спекулянты, и трусы, и прямо откровенные мошенники, рвущие, как псы, кусок за куском тело нашей родины. Рады потому, что можем сказать: "Вот каковы они все оказались!".

О нашей русской Шарлотте Корде мы бы легенды не сложили. Нам лень было бы даже имя её узнать. Так, мимоходом, по привычке, справились бы:
— А с кем она, собственно говоря, жила?
На этом бы всё и кончилось.

Трагические годы русской революции дали бы нам сотни славных имён, если бы мы их хотели узнать и запомнить. То, что иногда рассказывалось вскользь и слушалось мельком, перешло бы в героические легенды, и жило бы вечно в памяти другого народа. Мы, русские, этого не умеем. Помню, после корниловского наступления на Петроград один из участников его похода рассказывал побледневшими губами:
— Они были как дьяволы, эти матросы. Они бросались прямо под броневик, чтобы проколоть штыком резервуар с бензином. Я этого ужаса никогда не забуду! Колёса наползали прямо на мягкое, на их тела, кости хрустели под нами, по живым людям ехали. Гибли одни — на их место бросались другие. Господи, что же это за люди! Откуда такие взялись!

Я встретила потом, через несколько месяцев, этого офицера. Вспомнила, что он рассказывал что-то интересное, что я плохо слушала и почти забыла.
— Помните, вы говорили что-то любопытное о каких-то матросах, которые бросались под броневик... Помните? Вы ещё удивлялись, что они такие безумные...
— Да, — рассеянно ответил он. — Что-то было в этом роде...
Забыли!

* * *

В Москве во время восстания юнкеров, когда шёл бой на улицах, в толпу врезался грузовик с пулемётом. Правила машиной женщина. С платформы грузовика торчало несколько винтовок, криво и недвижно. Их не держали живые руки. Скорчившиеся около них люди не шевелились. Они все были убиты. Женщина остановила грузовик, оглянула своих мёртвых, выпрямилась, спокойная, открытая, незащищённая, одна перед направленными на неё дулами ружей, перекрестилась широким русским крестом и повернула ручку пулемёта. Никто не узнавал потом её имени. И о том, что была такая, теперь уже никто и не вспомнит. Забыли.

Рассказывают о том, как белые русские войска окружили красных матросов. Часть пленных сдалась — бросилась на колени и подняла руки. Остальные немедленно отошли от них в сторону.
— В чём дело? Чего вы хотите? — спросили у них победители.
— Мы хотим, чтобы нас расстреляли где-нибудь подальше, отдельно от этой сволочи, — отвечали они, указывая на коленопреклоненных товарищей.

Где это было — не помню. Никто не вспомнит. Забыли.

Мы помним Шарлотту Корде. Она ближе нам. Она носила белый чепчик и была француженкой, и её так хорошо полюбили и описали французские писатели.

А наши — они нам не нужны.

(с) here.