Специально для одного из читателей, рассказ Куприна.

Александр Иванович Куприн.
Святая ложь.

Иван Иванович Семенюта — вовсе не дурной человек. Он трезв, усерден, набожен, не пьёт, не курит, не чувствует влечения ни к картам, ни к женщинам. Но он самый типичный из неудачников. На всём его существе лежит роковая черта какой-то растерянной робости, и, должно быть, именно за эту черту его постоянно бьёт то по лбу, то по затылку жестокая судьба, которая, как известно, подобно капризной женщине, любит и слушается людей только властных и решительных. Ещё в школьные годы Семенюта всегда был козлищем отпущения за целый класс. Бывало, во время урока нажуёт какой-нибудь сорванец большой лист бумаги, сделает из него лепёшку и ловким броском шлёпнет ею в величественную лысину француза. А Семенюту как раз в этот момент угораздит отогнать муху со лба. И красный от гнева француз кричит:
— О! Земнют, скверный мальчишка! Au mur! К стеньи!

И бедного, ни в чём не повинного Семенюту во время перемены волокут к инспектору, который трясёт седой козлиной бородой, блестит сквозь золотые очки злыми серыми глазами, и равномерно тюкает Семенюту по темени старым, окаменелым пальцем.
— Ученичок развращённый! Ар-ха-ро-вец... Позорище заведения!.. У-бо-и-ще!.. Ос-то-лоп!.. — И потом заканчивал деловым холодным тоном: — После обеда в карцер на трое суток. До рождества без отпуска (заведение было закрытое), а если ещё повторится, то выдерем и вышвырнем из училища.

Затем звонкий щелчок в лоб, и грозное: "Пшол! Козли-ще!".

И так было постоянно. Разбивали ли рогатками стёкла в квартире инспектора, производили ли набег на соседние огороды, — всегда в критический момент молодые разбойники успевали разбежаться и скрыться, а скромный, тихий Семенюта, не принимавший никакого участия в проделке, оказывался роковым образом непременно поблизости к месту преступления. И опять его тащили на расправу, опять ритмические возгласы:
— У-бо-ище!.. Ар-ха-ро-вец!.. Ос-то-лоп!..

Так он с трудом добрался до шестого класса. Если его не выгнали ещё раньше из училища с волчьим паспортом, то больше потому, что его мать, жалкая и убогая старушка, жившая в казённом вдовьем доме, тащилась через весь город к инспектору, к директору, или к училищному священнику, бросалась перед ними в землю, обнимала их ноги, мочила их колени обильными материнскими слезами, моля за сына:
— Не губите мальчика. Ей-богу, он у меня очень послушный и ласковый. Только он робкий очень и запуганный. Вот другие сорванцы его и обижают. Уж лучше посеките его.

Семенюту довольно часто и основательно секли, но это испытанное средство плохо помогало ему. После двух неудачных попыток проникнуть в седьмой класс, его всё-таки исключили, хотя, снисходя к слезам его матери, дали ему аттестат об окончании шести классов. Путём многих жертв и унижений мать кое-как сколотила небольшую сумму на штатское платье для сына. Пиджачная тройка, зелёное пальто "полудемисезон", заплатанные сапоги и котелок были куплены на толкучке, у торговцев "вручную". Бельё же для него мать пошила из своих юбок и сорочек.

Оставалось искать место. Но место "не выходило" — таково уж было вечное счастье Семенюты. Хотя надо сказать, что целый год он с необыкновенным рвением бегал с утра до вечера по всем улицам громадного города в поисках какой-нибудь крошечной должности. Обедал он и ужинал во вдовьем доме: мать, возвращаясь из общей столовой, тайком приносила ему половину своей скудной порции. Труднее было с ночлегом, так как вдовы помещались в общих палатах, по пяти-шести в каждой. Но мать поклонилась псаломщику, поклонилась и кастелянше, и те милостиво позволили Семенюте спать у них на общей кухне на двух табуретках и деревянном стуле, сдвинутых вместе.

Наконец-то через год с лишком нашлось место писца в казённой палате на двадцать три рубля и одиннадцать с четвертью копеек в месяц. Добыл его для Семенюты частный поверенный, Ювеналий Евпсихиевич Антонов, знавший его мать во времена её молодости и достатка.

Семенюта со всем усердием и неутомимостью, которые ему были свойственны, влёг в лямку тяжёлой, скучной службы. Он первый приходил в палату и последний уходил из неё, а иногда приходил заниматься даже по вечерам, так как за сущие гроши он исполнял срочную работу товарищей. Остальные писцы относились к нему холодно: немного свысока, немного пренебрежительно. Он не заводил знакомств, не играл на бильярде и не разгуливал на бульваре со знакомыми барышнями во время музыки. "Анахорет* сирийский", — решили про него.

Семенюта был счастлив: скромная комнатка, вроде скворечника, на самом чердаке, обед за двадцать копеек в греческой столовой, свой чай и сахар. Теперь он не только мог изредка баловать мать то яблочком, то десятком карамель, то коробкой халвы, но к концу года даже завёл себе довольно приличный костюмчик и прочные скрипучие ботинки. Начальство, по-видимому, оценило его усердие. На другой год службы он получил должность журналиста и прибавку в пять рублей к жалованью, а к концу второго года он уже числился штатным, и стал изредка откладывать кое-что в сберегательную кассу. Но тут-то среди аркадского благополучия судьба и явила ему свой свирепый образ.

Однажды Семенюта прозанимался в канцелярии до самой глубокой ночи. Кроме того, его ждала на квартире спешная частная работа по переписке**. Он лёг спать лишь в пятом часу утра, а проснулся, по обыкновению, в семь, — усталый, разбитый, бледный, с синими кругами под глазами, с красными ресницами и опухшими веками. На этот раз он явился в управление не раньше всех, как всегда, но одним из последних.

Он не успел ещё сесть на своё место и разложить перед собой бумаги, как вдруг смутно почувствовал в душе какое-то странное чувство, тревожное и жуткое. Одни из товарищей глядели на него искоса, с неприязнью, другие — с мимолётным любопытством, третьи опускали глаза и отворачивались, когда встречались с его глазами. Он ничего не понимал, но сердце у него замерло от холодной боли.

Тревога его росла с каждой минутой. В одиннадцать часов, как обыкновенно, раздался громкий звонок, возвещающий прибытие директора. Семенюта вздрогнул, и с этого момента не переставал дрожать мелкой лихорадочной дрожью. И он, пожалуй, совсем даже не удивился, а лишь покачнулся, как вол под обухом, когда секретарь, нагнувшись над его столом, сказал строго, вполголоса: "Его превосходительство требует вас к себе в кабинет". Он встал, и свинцовыми шагами, точно в кошмаре, поплёлся через всю канцелярию, провожаемый длинными взглядами всех сослуживцев.

Он никогда не был в этом святилище, и оно так поразило его своими огромными размерами, грандиозной мебелью в строгом, ледяном стиле, массивными малиновыми портьерами, что он не сразу заметил маленького директора, сидевшего за роскошным письменным столом, точно воробей на большом блюде.

— Подойдите, Семенюта, — сказал директор, после того как Семенюта низко поклонился. — Скажите, зачем вы это сделали?
— Что, ваше превосходительство?
— Вы сами лучше меня знаете, что. Зачем вы взломали ящик от экзекуторского стола и похитили оттуда гербовые марки и деньги? Не извольте отпираться. Нам всё известно.
— Я... ваше превосходительство... Я... Я... Я, ей-богу...

Начальник, — очень либеральный, сдержанный и гуманный человек, профессор университета по финансовому праву, — вдруг гневно стукнул по столу кулаком:
— Не смейте божиться. Прошлой ночью вы здесь оставались одни. Оставались до часу. Кроме вас, во всём управлении был только сторож Анкудин, но он служит здесь больше сорока лет, и я скорее готов подумать на самого себя, чем на него. Итак, признайтесь, и я отпущу вас со службы, не причинив вам никакого вреда.

Ноги у Семенюты так сильно затряслись, что он невольно опустился на колени.
— Ваше... Ей-богу, честное слово... ваше... Пускай меня матерь божия, Николай Угодник, если я... ваше превосходительство!

— Встаньте, — брезгливо сказал начальник, подбирая ноги под стул. — Разве я не вижу по вашему лицу и по вашим глазам, что вы провели ночь в вертепе. Я ведь знаю, что у вас после растраты или кражи (начальник жестоко подчеркнул это слово), что у вас первым делом — трактир или публичный дом. Не желая порочить репутацию моего учреждения, я не дам знать полиции, но помните, что если кто-нибудь обратится ко мне за справками о вас, я хорошего ничего не скажу. Ступайте.

И он надавил кнопку электрического звонка.

Вот уже три года как Семенюта живёт дикой, болезненной и страшной жизнью. Он ютится в полутёмном подвале, где снимает самый тёмный, сырой и холодный угол. В другом углу живет Михеевна, торговка, которая закупает у рыбаков корзинками мелкую рыбку уклейку, делает из неё котлеты и продаёт на базаре по копейке за штуку. В третьем, более светлом углу целый день стучит, сидя на липке, молоточком сапожник Иван Николаевич — по будням мягкий, ласковый, весёлый человек, а по праздникам забияка и драчун, который живёт со множеством ребятишек и с вечно беременной женой. Наконец, в четвёртом углу с утра до вечера грохочет огромным деревянным катком прачка Ильинишна, хозяйка подвала, женщина сварливого характера и пьяница.

Чем существует Семенюта, — он и сам не скажет толком. Он учит грамоте старших ребятишек сапожника, Кольку и Верку, за что получает по утрам чай вприкуску, с чёрным хлебом. Он пишет прошения в ресторанах и пивных, а также по утрам в почтамте адресует конверты и составляет письма для безграмотных, даёт уроки в купеческой семье, где-то на краю города, за три рубля в месяц. Изредка наклёвывается переписка**. Главное же его занятие — это бегать по городу в поисках за местом. Однако внешность его никому не внушает доверия. Он не брит, не стрижен, волосы торчат у него на голове, точно взъерошенное сено, бледное лицо опухло нездоровой подвальной одутловатостью, сапоги просят каши. Он ещё не пьяница, но начинает попивать.

Но есть четыре дня в году, когда он старается встряхнуться и сбросить с себя запущенный вид. Это на Новый год, на Пасху, на Троицу и на тринадцатое августа. Накануне этих дней он путём многих усилий и унижений достаёт пятнадцать копеек — пять копеек на баню, пять на цирюльника, практикующего в таком же подвале, без вывески, и пять копеек на плитку шоколада или на апельсин. Потом он отправляется к одному из двух прежних товарищей, которых хотя и стесняют его визиты, но которые всё-таки принимают его с острой и брезгливой жалостью в сердце. Их фамилии: одного — Пшонкин, а другого — Масса. Боясь надоесть, Семенюта чередует свои визиты.

Он пьёт предложенный ему стакан чаю, кряхтит, вздыхает, и печально, по-старчески покачивает головой.
— Что? Плохо, брат Семенюта? — спрашивает Масса.
— На бога жаловаться грех, а плохо, плохо, Николай Степанович.
— А ты не делал бы, чего не полагается.
— Николай Степанович... видит бог... не я... как перед истинным, — не я.
— Ну, ну, будет, будет, не плачь. Я ведь в шутку. Я тебе верю. С кем не бывает несчастья? А тебе, Семенюта, не нужно ли денег? Четвертачок я могу.
— Нет, нет, Николай Степанович, денег мне не надо, да и не возьму я их, а вот, если уж вы так великодушны, одолжите пиджачок на два часика. Какой позатрёпаннее. Не откажите, роднуша, не откажите, голуба. Вы не беспокойтесь, я вчера в баньке был. Чистый.
— Чудак ты, Семенюта. Для чего тебе костюм? Вот уже третий год подряд ты у меня берёшь напрокат пиджаки. Зачем тебе?
— Дело такое, Николай Степанович. Тётка у меня... старушка. Вдруг умрёт, а я единственный наследник. Надо же показаться, поздравить. Деньги не бог весть какие, но всё-таки пятьсот рублей... Это не Макара в спину целовать.
— Ну, ну, бери, бери, бог с тобой.

И вот, начистив до зеркального блеска сапоги, замазав в них дыры чернилами, тщательно обрезав снизу брюк бахрому, надев бумажный воротничок с манишкой и красный галстук, которые обыкновенно хранятся у него целый год, завёрнутые в газетную бумагу, Семенюта тянется через весь город во вдовий дом, с визитом к матери. В тёплой, по-казённому величественной передней красуется, как монумент, в своей красной с чёрными орлами ливрее, толстый седой швейцар Никита, который знал Семенюту ещё с пятилетнего возраста. Но швейцар смотрит на Семенюту свысока, и даже не отвечает на его приветствие.

— Здравствуй, Никитушка. Ну, как здоровье?

Гордый Никита молчит, точно окаменев.
— Как здоровье мамаши? — спрашивает робко обескураженный Семенюта, вешая пальто на вешалку.

Швейцар заявляет:
— А что ей сделается. Старуха крепкая. Поскрипи-ит.

Семенюта обыкновенно норовит попасть к вечеру, когда не так заметны недостатки его костюма. Неслышным шагом проходит он сквозь ряды огромных сводчатых палат, стены которых выкрашены спокойной зелёной краской, мимо белоснежных постелей со взбитыми перинами и горами подушек, мимо старушек, которые с любопытством провожают его взглядом поверх очков. Знакомые с младенчества запахи, — запах травы пачули, мятного куренья, воска и мастики от паркета, и ещё какой-то странный, неопределённый, цвёлый запах чистой, опрятной старости, запах земли — все эти запахи бросаются в голову Семенюте и сжимают его сердце тонкой и острой жалостью.

Вот наконец палата, где живёт его мать. Шесть высоченных постелей обращены головами к стенам, ногами внутрь, и около каждой кровати — казённый шкафчик, украшенный старыми портретами в рамках, оклеенных ракушками. В центре комнаты с потолка низко спущена на блоке огромная лампа, освещающая стол, за которым три старушки играют в нескончаемый преферанс, а две другие тут же вяжут какое-то вязанье и изредка вмешиваются со страстью в разбор сделанной игры. О, как всё это болезненно знакомо Семенюте!

— Конкордия Сергеевна, к вам пришли.
— Никак, Ванечка?
Мать быстро встаёт, подымая очки на лоб. Клубок шерсти падает на пол и катится, распутывая петли вязанья.
— Ванёчек! Милый. Ждала, ждала, думала, так и не дождусь моего ясного сокола. Ну, идём, идём. И во сне тебя сегодня видела.

Она ведёт его дрожащей рукой к своей постели, где около окна стоит её собственный отдельный столик, постилает скатерть, зажигает восковой церковный огарочек, достаёт из шкафчика чайник, чашки, чайницу и сахарницу, и всё время хлопочет, хлопочет, и её старые, иссохшие, узловатые руки трясутся. Проходит мимо степенная старая горничная, "покоевая девушка", лет пятидесяти, в синем форменном платье и белом переднике.

— Домнушка! — говорит немного искательно Конкордия Сергеевна. — Принеси-ка нам, мать моя, немножечко кипяточку. Видишь, Ванюшка ко мне в гости приехал.

Домна низко, но с достоинством, по-старинному, по-московски, кланяется Семенюте.
— Здравствуйте, батюшка Иван Иванович. Давненько не бывали. И мамаша-то всё об вас скучают. Сейчас, барыня, принесу, сию минуту-с.

Пока Домна ходит за кипятком, мать и сын молчат и быстрыми, пронзительными взглядами точно ощупывают души друг друга. Да, только расставаясь на долгое время, уловишь в любимом лице те черты разрушения и увядания, которые не переставая наносит беспощадное время, и которые так незаметны при ежедневной совместной жизни.

— Вид у тебя неважный, Ванёк, — говорит старушка и сухой жёсткой рукой гладит руку сына, лежащую на столе. — Побледнел ты, усталый какой-то.
— Что поделаешь, маман! Служба. Я теперь, можно сказать, на виду. Мелкая сошка, а вся канцелярия на мне. Работаю буквально с утра до вечера. Как вол. Согласитесь, маман, надо же карьеру делать?
— Не утомляйся уж очень-то, Ванюша.
— Ничего, маман, я двужильный. Зато на пасху получу коллежского, и прибавку, и наградные. Тогда кончено ваше здешнее прозябание. Сниму квартирку и перевезу вас к себе. И будет у нас не житьё, а рай. Я на службу, вы — хозяйка.

Из глаз старухи показываются слёзы умиления и расползаются в складках глубоких морщин.
— Дай-то бог, дай-то бог, Ваничек. Только бы бог тебе послал здоровья и терпенья. Вид-то у тебя...
— Ничего. Выдержим, маман!

Этот робкий, забитый жизнью человек всегда во время коротких и редких визитов к матери держится развязного, независимого тона, бессознательно подражая тем светским "прикомандированным" шалопаям, которых он в прежнее время видел в канцелярии. Отсюда и дурацкое слово "маман". Он всегда звал мать и теперь мысленно называет "мамой", "мамусенькой", "мамочкой", и всегда на "ты". Но в названии "маман" есть что-то такое беспечное и аристократическое. И в те же минуты, глядя на измученное, опавшее, покоробленное лицо матери, он испытывает одновременно страх, нежность, стыд и жалость.

Домна приносит кипяток, ставит его со своим истовым поклоном на стол, и плавно уходит. Конкордия Сергеевна заваривает чай. Мимо их столика то и дело шмыгают по делу и без дела древние, любопытные, с мышиными глазками старушонки, сами похожие на серых мышей. Все они помнят Семенюту с той поры, когда ему было пять лет. Они останавливаются, всплескивают руками, качают головой, и изумляются:
— Господи! Ванечка! И не узнать совсем, какой большой стал. А я ведь вас вон этаким, этаким помню. Отчаянный был мальчик — герой. Так вас все и звали: генерал Скобелев. Меня всё дразнил "Перпетуя Измегуевна", а покойницу Гололобову, Надежду Фёдоровну, — "серенькая бабушка с хвостиком". Как теперь помню.

Конкордия Сергеевна бесцеремонно машет на неё кистью руки.
— И спасибо... Тут у нас с сыном важный один разговор. Спасибо. Идите, идите.
— Как у нас дела, маман? — спрашивает Семенюта, прихлёбывая чай внакладку.

— Что ж. Моё дело старческое. Давно пора бы туда... Вот с дочками плохо. Ты-то, слава богу, на дороге, на виду, а им туго приходится. Катюшин муж совсем от дому отбился. Играет, пьёт, каждый день на квартиру пьяный приходит. Бьёт Катеньку. С железной дороги его, кажется, скоро прогонят, а Катенька опять беременна. Только одно и умеет, подлец.

— Да уж, маман, правда ваша, — подлец.

— Тес... тише... Не говори так вслух... — шепчет мать. — Здесь у нас все подслушивают, а потом пойдут сплетничать. Да. А у Зоиньки... уж, право, не знаю, хуже ли, лучше ли? Её Стасенька и добрый и ласковый... Ну, да они все, поляки, ласые***, а вот насчёт бабья — сущий кобель, прости господи. Все деньги на них, бесстыдник, сорит. Катается на лихачах, подарки там разные. А Зоя, дурища, до сих пор влюблена как кошка! Не понимаю, что за глупость! На днях нашла у него в письменном столе, — ключ подобрала, — нашла карточки, которые он снимал со своих Дульциней в самом таком виде... знаешь... без ничего. Ну, Зоя и отравилась опиумом... Едва откачали. Да, впрочем, что я тебе всё неприятное да неприятное. Расскажи лучше о себе что-нибудь. Только тес... потише — здесь и стены имеют уши.

Семенюта призывает на помощь всё своё вдохновение и начинает врать развязно и небрежно. Правда, иногда он противоречит тому, что говорил в прошлый визит. Всё равно, он этого не замечает. Замечает мать, но она молчит. Только её старческие глаза становятся всё печальнее и пытливее.

Служба идёт прекрасно. Начальство ценит Семенюту, товарищи любят. Правда, Трактатов и Преображенский завидуют и интригуют. Но куда же им! У них ни знаний, ни соображения. И какое же образование: один выгнан из семинарии, а другой — просто хулиган. А под Семенюту комар носу не подточит. Он изучил все тайны канцелярщины досконально. Столоначальник с ним за руку. На днях пригласил к себе на ужин. Танцевали. Дочь столоначальника, Любочка, подошла к нему с другой барышней. "Что хотите: розу или ландыш?" — "Ландыш!". Она вся так и покраснела. А потом спрашивает: "Почему вы узнали, что это я?" — "Мне подсказало сердце".

— Жениться бы тебе, Ванечка.
— Подождите. Рано ещё, маман. Дайте обрасти перьями. А хороша. Абсолютно хороша.
— Ах, проказник!
— Тьфу, тьфу, не сглазить бы. Дела идут пока порядочно, нельзя похаять. Начальник на днях, проходя, похлопал по плечу и сказал одобрительно: "Старайтесь, молодой человек, старайтесь. Я слежу за вами и всегда буду вам поддержкой. И вообще имею вас в виду". И он говорит, говорит без конца, разжигаясь собственной фантазией, положив легкомысленно ногу на ногу, крутя усы и щуря глаза, а мать смотрит ему в рот, завороженная волшебной сказкой. Но вот звонит вдали, всё приближаясь, звонок. Входит Домна с колокольчиком. "Барыни, ужинать".
— Ты подожди меня, — шепчет мать. — Хочу ещё на тебя поглядеть.

Через двадцать минут она возвращается. В руках у неё тарелочка, на которой лежит кусок солёной севрюжинки, или студень, или винегрет с селёдкой и несколько кусков вкусного чёрного хлеба.
— Покушай, Ванечка, покушай, — ласково упрашивает мать. — Не побрезгуй нашим вдовьим кушаньем! Ты маленьким очень любил севрюжинку.
— Маман, помилуйте, сыт по горло, куда мне. Обедали сегодня в "Праге", чествовали экзекутора. Кстати, маман, я вам оттуда апельсинчик захватил. Пожалуйте...
Но он, однако, съедает принесённое блюдо со зверским аппетитом и не замечает, как по морщинистым щекам материнского лица растекаются, точно узкие горные ручьи, тихие слёезы.

Наступает время, когда надо уходить. Мать хочет проводить сына в переднюю, но он помнит о своём обтрёпанном пальто невозможного вида, и отклоняет эту любезность.
— Ну, что, в самом деле, маман. Дальние проводы — лишние слёзы. И простудитесь вы ещё, чего доброго. Смотрите же, берегите себя!

В передней гордый Никита смотрит с невыразимым подавляющим величием на то, как Семенюта торопливо надевает ветхое пальтишко, и как он насовывает на голову полуразвалившуюся шапку.
— Так-то, Никитушка, — говорит ласково Семенюта. — Жить ещё можно... Не надо только отчаиваться... Эх, надо бы тебе было гривенничек дать, да нету у меня мелочи.
— Да будет вам, — пренебрежительно роняет швейцар. — Я знаю, у вас все крупные. Идите уж, идите. Настудите мне швейцарскую.

Когда же судьба покажет Семенюте не свирепое, а милостивое лицо? И покажет ли? Я думаю — да. Что стоит ей, взбалмошной и непостоянной красавице, взять и назло всем своим любимцам нежно приласкать самого последнего раба? И вот старый, честный сторож Анкудин, расхворавшись и почувствовав приближение смерти, шлёт к начальнику казенной палаты своего внука Гришку:
— Так и скажи его превосходительству: Анкудин-де собрался умирать, и перед кончиной хочет открыть его превосходительству один очень важный секрет.

Приедет генерал в Анкудинову казённую подвальную квартирешку. Тогда, собрав последние силы, сползёт с кровати Анкудин и упадёт в ноги перед генералом:
— Ваше превосходительство, совесть меня замучила... Умираю я... Хочу с души грех снять... Деньги-то эти самые и марки... Это ведь я украл... Попутал меня лукавый... Простите, Христа ради, что невинного человека оплёл, а деньги и марки — вот они здесь... В комоде, в верхнем правом ящичке.

На другой же день пошлёт начальник Пшонкина или Массу за Семенютой, выведет его рука об руку перед всей канцелярией, и скажет всё про Анкудина, и про украденные деньги и марки, и про страдание злосчастного Семенюты, и попросит у него публично прощения, и пожмёт ему руку, и, растроганный до слёз, облобызает его.

И будет жить Семенюта вместе с мамашей ещё очень долго в тихом, скромном и тёплом уюте. Но никогда старушка не намекнёт сыну на то, что она знала об его обмане, а он никогда не проговорится о том, что он знал, что она знает. Это острое место всегда будет осторожно обходиться. Святая ложь — это такой трепетный и стыдливый цветок, который увядает от прикосновения.

А ведь и в самом деле бывают же в жизни чудеса! Или только в пасхальных рассказах?

1914.

__________________________________________________________________
* анахрет — отшельник, пустынник
** переписка — очевидно, имеется в виду копирование документов от руки.
*** ласый — падкий на лакомства, жадный; ласковый (Даль).

* * *

Вдовий дом, где происходит действие рассказа, стоит и сейчас.