(из писем Жоржа Дантеса Луи Геккерну)

Жорж Шарль Данте́с

Барон Луи де Геккерн. Портрет работы Й. Крихубера

 

"Я все забывал рассказать вам подробнее о жизни Жюли в Петербурге, а она ведь должна вас интересовать, вы же один из давних ее поклонников: но одного потеряешь, 100 найдешь, так что ваш отъезд не оставил пустоты в ее сердце; с самого приезда дом ее поистине уподобился казарме, поскольку все офицеры полка проводили там вечера, и можете вообразить, что там творилось, но нравственность блюлась, так как знающие особы утверждают, что у нее рак матки.

Портрет графини Юлии Самойловой (1803-1875) с австрийскими гусарами

Однако император, который не входил во все эти подробности и ежедневно получал рапорты о том, что офицеры вместо того, чтобы быть в лагере, проводят все свое время в дороге, разгневался и через генерала выразил им свое неудовольствие. Меж тем, к несчастью, наступил день рождения Жюли: у себя в имении она устроила роскошный праздник своим крестьянам; как вы догадываетесь, сумасбродничали там вовсю, я не был, но злые языки рассказывают невероятные вещи, хотя я уверен, что это выдумки. Например, будто она заставляла крестьянок влезать на шесты, а когда они оттуда падали, крикам и веселью не было конца, или будто бы она приказала устроить для крестьянок скачки, и бабы скакали верхом без панталон и без седел, словом, все шутки в таком же духе.

 

 

Самое же неприятное, что, возвращаясь, Александр Трубецкой расшибся и вывихнул руку. Естественно императору стали известны все эти слухи и о руке Александра, так что на следующий день на балу у Демидова он был в гневе и объявил нашему генералу в присутствии человек сорока: "Если офицеры твоего полка все будут заниматься глупостями, они дождутся, что я переведу с полдюжины в армию; ну а эта баба успокоится только тогда, когда я прикажу полиции выгнать ее, ей не хватает только оказаться у генерал-губернатора в списке публичных девок.

 

 

 

Можете себе представить, какое это впечатление произвело во всех салонах, и Литта тотчас же стал ходатайствовать о позволении ей уехать в Италию, но император поначалу воспротивился и намеревался повелеть ей отправляться в провинцию, однако она так плакала у Бенкендорфа, а Литта так за нее ручался, что император позволил ей уехать, что она и сделает через полтора месяца. (2 августа 1835)

Граф Джу́лио Рена́то Ли́тта-Виско́нти-Аре́зе, известный в России как Ю́лий Помпе́евич Ли́тта 

 

Приехал граф Лерхенфельд с женою. Он выглядит точно выходец с того света, а говорит почти шепотом. Его же целомудренная половина далеко не достойна восхитительного портрета, нарисованного Бреем. Это довольно смуглая маленькая женщина, весьма невыразительная, одевается она очень плохо и без всякого вкуса, отчего ей не суждено блистать в Петербурге, где женщины одеваются так хорошо. (2 августа 1835)

 

Вы весьма удивитесь о кончине бедной княгини Гагариной-Бобонн. Сегодня ее похоронили. Несчастная ушла из жизни скоропостижно, она задохнулась за несколько часов, а когда тело вскрыли, все оно было изъедено гангреной. Из не столь грустных новостей сообщу, что Марченко женится на малютке Убри, причем весь свет, и мамаша в особенности, начинает находить, что барышня делает очень недурную партию. Сегодня же было объявлено о помолвке Бутурлина, офицера нашего полка, с младшей графиней Сухтелен.

Алексей Петрович Бутурлин

Наконец, в прошлое воскресенье свершилось заклание Лизоньки Щербатовой и Бутурлина Рыжего, причем те, кто был на свадьбе, рассказывают, что новобрачная знай смеялась и в самый день свадьбы, и назавтра, и вообще выглядела так, словно ничуть не тронута знаменательным шагом, только что ею сделанным в жизнь. Мужу это сулит роскошное украшение на голове. (2 августа 1835)

Николай Александрович Бутурлин 

В нашем полку новые приключения. Бог весть, как все окончится на сей раз. На днях Сергей Трубецкой с еще двумя моими товарищами, после более чем обильного ужина в загородном ресторане, на обратном пути принялись разбивать все фасады придорожных домов; вообразите, что за шум случился назавтра. Владельцы пришли с жалобой к графу Чернышеву, а он приказал поместить этих господ в кордегардию и отправил рапорт Его Величеству в Калугу.

 

Князь Сергей Васильевич Трубецкой (1815-1859)

Это одно. А вот, и другое: на днях, во время представления в Александринском театре, из ложи, где были офицеры нашего полка, бросили набитый бумажками гондон в актрису, имевшую несчастье не понравиться. Представьте, какую суматоху это вызвало в спектакле. Так что Императору отослали второй рапорт; и если Император вспомнит свои слова перед отъездом, что, случись в полку малейший скандал, он переведет виновных в армию, то я, конечно, не хотел бы оказаться на их месте, ведь эти бедняги разрушат свою карьеру, и все из-за шуток, которые не смешны, не умны, да и сама игра не стоила свеч. (1 сентября 1835)

 

 

Александринский театр

 

Между красавчиком Полем и Лаферьером — война насмерть! И все из-за пощечины, полученной последним от первого; зеваки рассказывают, что они ревнуют друг друга из-за любви старухи Истоминой, поскольку считается, что она хочет уйти от Поля к Лаферьеру. (1 сентября 1835)

 

Авдотья Ильинична Истомина (1799-1848)

Мне представляется, что всего труднее будет получить благосклонность Императора, ведь я действительно ничего не сделал, чтобы заслужить её. Креста он не может пожаловать: чин! На днях должна наступить моя очередь, и, если ничего нового не случится, ты, может быть, найдешь меня поручиком, так как я второй корнет, а в полку есть три вакансии. Я даже думаю, что было бы неблагоразумно докучать ему с протекцией, ибо полагаю, что милость ко мне основывается на том только, что я никогда ничего не просил, а это дело для них непривычное со стороны служащих им иностранцев. И, поскольку могу судить, обращение со мной Императора стоит сейчас дороже, чем та малость, которую он мог бы мне пожаловать. На последнем балу в Аничкове Его Величество был чрезвычайно приветлив и беседовал со мною очень долго. Во время разговора я уронил свой султан, и он сказал мне смеясь: «Прошу вас быстрее поднять эти цвета, ибо я позволю вам снять их только с тем, чтобы вы надели свои», а я ответил, что заранее согласен с этим распоряжением. Император: «Но именно это я и имею в виду, однако, как вам невозможно быстро получить назад свои, советую дорожить этими», но что я ответил, что его цвета уж очень хороши и мне в них слишком приятно, чтобы спешить их оставить; тогда он многократно со мною раскланялся, шутя, как ты понимаешь, и сказал, что я слишком уж любезен и учтив, причем всё это произошло к великому отчаянию присутствующих, которые съели бы меня, если б глаза могли кусать. (28 декабря 1835)

 

Едва не забыл рассказать историю, которая составляет предмет всех рассказов в Петербурге вот уже несколько дней; она поистине ужасна, и, захоти ты поверить её кое-кому из моих соотечественников, они сумели бы сделать из этого славный роман. Вот история: в окрестностях Новгорода есть женский монастырь, и одна из монашек на всю округу славилась красотой. В неё безумно влюбился один офицер из драгун. Помучив его больше года, она согласилась, наконец, его принять, с условием, что придет он в монастырь один и без провожатых. В назначенный день он вышел из дома около полуночи, пришел в указанное место и встретил там эту монашку, она же, не говоря ни слова, увлекла его в монастырь. Придя в её келью, он нашел превосходный ужин с самыми разнообразными винами. После ужина ему захотелось воспользоваться этим свиданием наедине, и он стал уверять её в величайшей любви; она же, выслушав его с полнейшим хладнокровием, спросила, какие, какие доказательства своей любви он может дать. Он стал обещать все, что приходило в голову, - среди прочего, что, если она согласится, он похитит её и женится, - она же отвечала, что этого мало. Наконец офицер, доведенный до крайности, сказал, что сделает все, чего она не попросит. Заставив его принести клятву, она взяла его за руку, подвела к шкафу, показала мешок и сказала, что если он унесет его и бросит в реку, то по возвращению ему ни в чем не будет отказа. Офицер согласился, она выводит его из монастыря, но он не сделал и двести шагов, как почувствовал себя дурно и упал. По счастью, один из его товарищей, издали шедший за ним, тотчас к нему подбежал. Но было слишком поздно: несчастная отравила его, и он прожил лишь столько, чтобы успеть, обо всем, рассказать. Когда же полиция открыла мешок, она нашла в нем половину монаха, жутко изуродованного. Монахиню сразу арестовали, а сейчас идет суд, видимо, он не будет слишком долгим: не пойди товарищ за этим беднягой, оба преступления остались бы безнаказанными, ибо плутовка все прекрасно рассчитала. (28 декабря 1835)

 

Я поистине виноват, что не сразу ответил на два дружественных и забавных твоих писем. Но, понимаешь, - ночи танцуешь, утро проводишь в манеже, а после обеда спишь. Вот тебе моя жизнь за последние две недели. И мне предстоит вынести её ещё, по крайней мере, столько же, а, хуже всего то, что я влюблен как безумный.

Да, как безумный, ибо просто не знаю, куда от этого деться, имени её тебе не называю, потому что письмо может до тебя не дойти, но ты припомни самое очаровательное создание Петербурга, и ты поймёшь, кто это.

 

А всего ужаснее в моём положении то, что она тоже меня любит, видеться же нам до сих пор было невозможно, ибо её муж безобразно ревнив. Вверяюсь тебе, дорогой мой, как лучшему своему другу, знаю, что ты посочувствуешь мне в моей беде, но, ради бога, ни слова никому, и не вздумай кого-либо расспрашивать, за кем я ухаживаю, не то, сам того не желая, ты можешь её погубить, и тогда я буду безутешен. Потому что, понимаешь, я ради неё готов на всё, только бы ей угодить, ведь жизнь, которую я веду в последнее время, это какая-то невероятная пытка. Это ужасно – любить и не иметь возможности сказать об этом друг другу иначе, как между двумя ритурнелями в контрдансе; может, напрасно я поверяю это тебе, и ты назовешь это глупостями, но сердце моё до того переполнено, что мне необходимо хоть немного излить свои чувства. Я уверен, что ты простишь мне это безумство, я согласен, что это безрассудно, но я не могу внять голосу рассудка, хотя мне это очень было бы нужно, ибо любовь эта отравляет мне жизнь; но не беспокойся, я веду себя благоразумно. И был, до сих пор, столь осторожен, что тайна эта известна только мне и ей (она носит ту же фамилию, что та дама, которая писала тебе по поводу меня, что ей очень жаль, но мор и голод разорили её деревни). Теперь ты понимаешь, что от такой женщины можно потерять голову, особливо, если она тебя любит. (20 января 1836)

 

 

Теперь мне кажется, что я люблю её больше, чем две недели назад! Это страшное мучение: я едва могу собраться с мыслями, чтобы написать тебе несколько банальных строк, а ведь в этом единственное моё утешение – мне кажется, что когда говорю с тобой, на душе становится легче. У меня более чем когда-либо причин для радости, ибо я достиг того, что могу бывать в её доме, но видеться с ней наедине, думаю, почти невозможно, и всё же совершенно необходимо; и нет человеческой силы, способной этому помешать, ибо только так я вновь обрету жизнь и спокойствие. Безусловно, безумие слишком долго бороться со злым роком, но отступить слишком рано – трусость. (2 февраля 1836)

 

 

Дорогой друг мой, вот и масленица миновала, а с ней и часть моих мучений, право же, мне кажется, что я несколько спокойнее с тех пор, как уже не вижу её каждый день и всякий уже вправе брать её за руку, касаться её талии, танцевать и беседовать с ней так же, как и я, но другим это было бы просто, потому что у них более спокойная совесть. Глупо говорить, но я сам бы не поверил в это прежде, но ведь то состояние раздражения, в котором я всё время находился и которое делало, меня, таким несчастным, оказывается, объясняется попросту ревностью. А затем у нас с ней произошло объяснение в последний раз, когда я её видел, ужасно тяжелое, но после мне стало легче. Эта женщина, которую считают не слишком умной, уже не знаю, может быть, любовь прибавляет ума, но невозможно проявить большего такта, очарования и ума, чем проявила она в этом разговоре, а ведь он был труден, потому что речь шла не больше и не меньше, как о том, чтобы отказать любимому и обожающему её человеку нарушить ради него свой супружеский долг; она обрисовала мне своё положение с такой искренностью, она так простодушно просила пожалеть её, что я поистине был обезоружен и ни слова не мог найти в ответ.

 

Знал бы ты, как она меня утешала, ибо она видела, как я задыхаюсь, в каком я был ужасном состоянии после того, как она сказала: я люблю вас так, как никогда не любила, но никогда ничего не требуйте от меня, кроме моего сердца, потому что всё другое принадлежит не мне, и я не могу быть счастлива иначе, как выполняя то, что мне велит долг, пощадите меня и любите меня всегда так, как любите сейчас, и да будет вам наградой моя любовь.

 

Ты понимаешь, я готов был пасть к её ногам и лобызать их, когда был бы один, и, уверяю, тебя, с этого дня моя любовь стала ещё сильнее, только теперь я люблю её иначе, я благовею, я почитаю её, как почитают того, с кем ты связан всем своим существованием. (14 февраля 1836)

 

 

 

Верю, что были мужчины, терявшие из-за неё голову, она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! Она же никого не любила больше, чем меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне все – и что же, мой дорогой друг – никогда, ничего! Никогда в жизни!

Она была много сильнее меня, больше 20-ти раз просила меня пожалеть её и детей, её будущность, и была столь прекрасна в эту минуту (а какая женщина не была бы), что, желай она, чтобы от неё отказались, она повела бы себя по-иному, ведь я уже говорил, что она столь прекрасна, что можно принять её за ангела, сошедшего с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала. Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы. Нет другой женщины, которая повела себя бы так же. (6 марта 1836)

https://duchesselisa.livejournal.com/?skip=100

*************

---