ЛИСТЫ СТАРОГО ДНЕВНИКА. ГЛАВА XV, XVI. ГЕНРИ С. ОЛЬКОТТ

 ГЛАВА XV 
    
   ВСЕЛЕНИЕ ПРИШЛЫХ СУЩНОСТЕЙ 
    
   Наш следующий вопрос состоит в том, писала ли она «Изиду» как обычный духовный медиум, то есть под контролем духов мёртвых? Я отвечу – определённо нет. Если всё же это было так, то сила, контролирующая её организм, действовала отлично от любых других, описанных в книгах, и тех, которые я когда-либо лично видел за работой в течение многих лет, когда интересовался спиритуалистическим движением. Я знаю медиумов всех видов – говорящих, впадающих в транс, пишущих, производящих феномены, занимающихся целительством, ясновидящих и совершающих материализации; видел их за работой, посещал их сеансы и наблюдал признаки их одержания (obsession) и одержимости (possession). Случай Е. П. Блаватской не походил ни на один из них. Она могла сделать то же самое, что делали почти все из их числа, но по своей воле и желанию, днём и ночью, без создания «кружков», выбора свидетелей или выдвижения каких-то условий. К тому же, у меня есть очевидное доказательство того, что, по крайней мере, некоторые из тех, кто работал с нами, были живыми людьми, которых мы видели в Индии во плоти, прикасаясь к ним и разговаривая с ними, после того, как видели их в астральных телах в Америке и Европе. Вместо того чтобы представляться мне духами, они сообщали, что были живыми людьми, такими же как и я, и что каждый из них имел свои особенности и способности, короче говоря, обладал индивидуальностью. Они говорили мне, что достигли того, чего в один прекрасный день должен достигнуть и я, но как скоро, будет зависеть исключительно от меня самого; и что я не могу ожидать от них никакой милости, но, подобно им самим, должен делать каждый шаг, преодолевать каждый сантиметр этого пути своими собственными силами. 
    
   Величайший из их числа, один из двух Учителей, о которых общественность что-то слышала и о которых распространилось много мерзких оскорбительных слухов, написал мне 22 июня 1875 года: «Пришло тебе время узнать, кто я такой. Я, Брат, не бесплотный дух, но живой человек, наделённый нашей Ложей такими же силами, какие когда-нибудь дождутся и тебя. Я не могу предстать перед тобой иначе как дух, ибо в настоящее время нас отделяют тысячи миль. Будь терпеливым, неунывающим и неутомимым тружеником священного Братства! Эта работа и тяжкий труд также и для тебя самого; а уверенность в себе – наиболее мощный фактор успеха. Помогая своему нуждающемуся брату, ты будешь помогать самому себе в силу неумолимого и всегда действующего Закона Воздаяния»: короче, Закона Кармы, которому, как догадывается читатель, меня научили почти сразу же, как завязалось общение с Е. П. Б. и Учителями.
    
   И все же, несмотря на вышесказанное, меня склонили поверить, что мы работали в сотрудничестве, по крайней мере, с одной развоплощённой сущностью – чистой душой одного из самых мудрых философов современности, с тем, кто был украшением нашей расы и принёс славу своей стране. Он был великим платоником, и мне говорили, что в течение своей жизни настолько поглощённым исследованиями, что привязался к Земле, то есть он не смог оборвать связи, которые его к ней притягивали. Он сидел в созданной своей собственной психикой астральной библиотеке, погрузившись в философские размышления, не задумываясь о ходе времени, и стремился содействовать обращению человеческой мысли к прочной философской основе истинной религии. Это желание не привлекло его к новому рождению в нашем мире, но заставило искать тех, кто, как наши Учителя и их посредники, хотел работать ради распространения истины и искоренения религиозных предрассудков. Мне сказали, что он был настолько чист и бескорыстен, что все Учителя испытывали к нему глубокое уважение и, находясь под запретом вмешиваться в его карму, они могли только оставить его преодолевать свои собственные иллюзии Камалоки (K?malokaic illusions), чтобы он мог достигнуть состояния бесформенного и абсолютно духовного существа в соответствии с естественным ходом эволюции. Его ум был так сильно поглощён исключительно интеллектуальной деятельностью, что его духовность оказалась временно подавленной. Между тем, он был готов и страстно желал работать с Е. П. Блаватской над этой эпохальной книгой, в философскую часть которой внёс существенный вклад. Он ни материализовывался, сев с нами, ни преследовал Е. П. Б., как это бывало с другими медиумами; он просто общался с ней психически, находясь всё время рядом с ней, и диктовал текст рукописи. Также он подсказывал ей искомые ссылки, приводил подробности, отвечая на мои вопросы, объяснял мне принципы и, по сути, играл роль третьего лица на нашем литературном симпозиуме. Как-то он подарил мне свой портрет, набросанный цветными карандашами на тонкой бумаге; а иногда от него мне падала короткая записка по какому-то личному вопросу, но от начала до конца он относился к нам обоим как мягкий, добрый, чрезвычайно эрудированный учитель и старший товарищ. Он никогда не проронил ни слова, намекая на себя как на умершего, а не живого человека, и, в самом деле, мне сказали, что он не понимал, что умер и не имеет тела. Казалось, временами он имел очень слабое представление о происходящем. Я припоминаю, как мы с Е. П. Б. рассмеялись, когда однажды в 2:30 ночи после необычно тяжёлой ночной работы, мы курили, перед тем, как разойтись, и он тихо спросил Е. П. Б. «готовы ли вы начать?», находясь под впечатлением, что было начало, а не конец вечера! И я также вспоминаю, как она сказала: «Ради Бога, не смейтесь даже в своих мыслях, иначе «старый джентльмен», безусловно, вас услышит и почувствует боль»! Это натолкнуло меня на мысль, что легкомысленный смех – это просто хохот, но смех в глубине души – это перенос нашего веселья на план психического восприятия! Так эмоции, даже прекрасные, иногда могут быть поверхностными. Греховные – тоже. Вдумайтесь в это! 
    
   За исключением случая этого старого платоника я никогда – с или без помощи Е. П. Б. – в ходе нашей работы сознательно не имел дела с другим развоплощёнными сущностями; в качестве исключения может быть назван Парацельс вместе с Эльзасцем, насчёт которых у меня серьёзные сомнения. Я помню, что однажды вечером, где-то в сумерки, когда мы жили на Западной Тридцать четвертой улице, мы говорили о величии Парацельса и поношении его лечения, которое ему пришлось пережить в течение своей жизни и после своей мнимой смерти. Мы с Е. П. Б. стояли в проходе между передней и задней комнатами, когда её манеры и голос внезапно изменились, она взяла мою руку, как бы в знак дружбы, и спросила: «Будет ли Теофраст вашим другом, Генри»? Когда странное состояние Е. П. Б. окончилось, я пробормотал что-то в ответ, она пришла в себя, и мы вернулись к выполнению нашей работы. Тем вечером я писал о нём абзац, который сейчас находится на стр. 500 второго тома «Изиды». Что касается его смерти, то шансы всегда против того, что некий Адепт действительно умер, когда обычным людям кажется, что это случилось. Так как он обладал знаниями науки иллюзии майи (m?y?vic illusion), то даже его якобы труп, помещённый в гроб и захороненный в могиле, не мог быть достаточным доказательством его действительной смерти. Перед смертью Адепт выбирает себе место, где умрёт, и его телом распоряжаются так, чтобы от него не осталось никаких следов – за исключением несчастных случаев, которые могут произойти с ним, так же как и с обычным человеком, если он выйдет из-под под своей защиты. Например, что стало с одарённым благородным графом Сен-Жерменом, представленным в энциклопедиях «авантюристом» и «шпионом», который сто лет назад блистал в королевских домах Европы, вращался в высших и наиболее образованных кругах, был приближённым Людовика XV, строил больницы или, во всяком случае, выделял огромные суммы на благотворительность, который не взял ничего, даже самого необходимого, для личных нужд, удалился в Гольштейн и исчез, так же таинственно, как и появился?1 
    
   Любовница Короля говорила: «После нас хоть потоп», а после Сен-Жермена наступила французская революция, потрясшая человечество. 
    
   Отвергая идею, что Е. П. Б. писала «Изиду» как обычный духовный медиум «под контролем», мы, однако, видим, что некоторые её части были на самом деле написаны под «духовную» диктовку: самой удивительной и необычной сущностью, но всё ещё человеком вне физического тела. Описанный выше стиль работы с ним почти полностью совпадает с тем, о котором она сообщала в письме к своим родственникам, объясняя, как она написала эту книгу без всякой предварительной подготовки, необходимой для такой работы. 
    
   «Всякий раз, когда мне говорили писать, я садилась и подчинялась, и тогда я могла легко написать почти обо всём – о метафизике, психологии, философии, древних религиях, зоологии, естественных науках, да хоть о чём угодно… Почему? Потому что кто-то, кто всё знает, мне диктовал. Это мой Учитель, а иногда и другие, которых я давно знаю по своим путешествиям» («Случаи…», стр. 205). 
    
   Это именно то, что происходило между ней и старым платоником, но он не был её «Учителем», и она не могла с ним встречаться во время своих путешествий на физическом плане, так как он умер прежде, чем она родилась – на этот раз. Тогда возникает вопрос, может быть платоник действительно был развоплощённым духом или Адептом, который жил в теле этого умершего 1 сентября 1687 года философа и казался им, но на самом деле им не был? Конечно, это сложный вопрос. Учитывая, что обычные духовные спутники одержимых или вступающих в духовное общение чего-то желают, и что Е. П. Б. служила платонику в качестве самого обычного личного секретаря, а их отношения ничем не отличались от возникающих между любым личным секретарём и его работодателем, и, кроме того, что последний был невидим для меня, но видим ею, это действительно больше походит на то, как если бы мы имели дело с живым, а не с развоплощённым человеком. Он казался не совсем «Братом» – как тогда мы привыкли называть Адептов – ещё в большей степени, чем кто-либо другой; и когда он привлекался к литературной работе, она начинала идти так же, как и в других её частях, когда присутствовал тот, кто диктовал или писал, как это бывало по собственному признанию Учителя (см. предположение 1). Я говорю, тот, кто диктовал или писал, и это требует некоторых пояснений. 
    
   Как говорилось выше, рукопись Е. П. Б. временами менялась, и было несколько вариантов какого-то преобладающего почерка; также каждая трансформация написания слов сопровождалась заметными изменениями манер, движений, выражений и литературных способностей Е. П. Б.. Когда она оставалась предоставленной себе самой, часто это было нетрудно понять, так как тогда в ней проявлялся неподготовленный для литературных сочленений новичок, который что-то начинал вырезать и вставлять; кроме того, рукопись, передаваемая мне для просмотра, была ужасно изуродована, превратившись в нечто с большими пятнами между строк, подчистками, орфографическими исправлениями и заменами, которые могли заканчиваться, когда она переписывала её под мою диктовку (см. предположение 7). Тогда часто бывало такое, о чём спустя некоторое время мне говорилось, и это было больше, чем намёк, что другие разумные существа, нежели Е. П. Б., временами использовали её тело в качестве пишущей машинки: это никогда не говорилось специально, например, «Я тот-то и тот-то», или «Теперь это А или Б». Этого и не нужно, поскольку после того, как мы, «близнецы», работали вместе достаточно долго, мне стал хорошо известен каждый оттенок её речи, настроения и побуждений. Изменение было ясным как день, и мало-помалу недолгое наблюдение за её характером и действиями после того, как она выходила из комнаты и возвращалась в неё, стало позволять мне про себя отмечать: «Это – …, или …, или, …», и вскоре моё подозрение подтверждалось тем, что происходило. Один из этих её «Других Я», с которым я позднее встретился лично, носит густую бороду и длинные усы, закрученные в сторону бакенбард по раджпутскому обычаю. Он имеет привычку постоянно натягивать свои усы, когда глубоко размышляет: он делает это механически и бессознательно. Так вот, бывало, личность Е. П. Б. растворялась, и она становилась «Кем-то другим», а я садился и наблюдал за её рукой, как будто натягивающей и крутящей усы, которые, конечно, внешне не росли на верхней губе Е. П. Б., и устремлённым вдаль взглядом в её глазах. Вскоре после этого её внимание к происходящему возвращалось, и смотревший вверх усатый Кто-то, поймав мой изучающий его взгляд, поспешно отдёргивал руку от лица и продолжал письменную работу. Затем был ещё Кто-то, который настолько не любил английский, что охотно на нём со мной никогда не разговаривал, но говорил по-французски: он имел прекрасный артистический талант и питал страстную любовь к механическим изобретениям. Другой иной раз садился и, выводя каракули карандашом, декламировал для меня множество поэтических строф, воплощавших то возвышенные, то забавные идеи. Таким образом, каждый из этих нескольких Кто-то имел свои ярко выраженные особенности, распознававшиеся так же, как у любого из наших хороших знакомых или друзей. Один из них был весёлым, остроумным и очень любил хорошие истории; другой, весьма благородный, немногословный (reserve) и эрудированный. Один мог быть спокойным, терпеливым, доброжелательным и полезным, другой – вспыльчивым и временами вызывающим раздражение. Один из этих Кто-то всегда был готов уточнить свои философские или научные объяснения предмета, о котором я должен был писать, с помощью производства феноменов для моего наставления, в то время как другому Кому-то я не осмеливался о них даже упомянуть. Одним вечером я получил вызывающий благоговение упрёк. Незадолго до этого я принёс домой два хороших мягких карандаша – обыкновенные предметы для нашего рабочего стола – и один дал Е. П. Б., один взял себе. У неё была очень плохая привычка заимствовать перочинные ножи, карандаши, ластики и другие канцелярские товары, забывая их возвращать: попав однажды в её выдвижной ящик или письменный стол, они там будут оставаться, как бы вы не протестовали по этому поводу. Тем вечером Кто-то с художественными способностями рисовал нос корабля на листке обычной бумаги и, болтая со мной о чём-то, попросил меня одолжить ему ещё один карандаш. В моей голове мелькнула мысль, что «если я только одолжу этот хороший карандаш, и он попадёт в её ящик, то у меня не останется ничего для моего личного пользования». Об этом я не говорил, но только подумал, и этот Кто-то окинул меня мягким, излучающим сарказм взглядом, дотянулся до лотка для ручек, стоявшего между нами, положил в него карандаш, накрыл его пальцами своей руки, мгновение, и вот! дюжина карандашей одинакового вида и качества! Он не проронил ни слова и даже не окинул меня взглядом, но кровь прилила к моим вискам, и я почувствовал себя настолько смиренней, как никогда в своей жизни. И всё же, я думаю, что вряд ли заслужил упрёк, учитывая каким канцелярским захватчиком была Е. П. Б.! 
    
   В то время, когда какой-то из этих Кто-то был «на страже», как бы я выразился, называя это, рукопись Е. П. Б. приобретала такие же однотипные особенности, которые наблюдались тогда, когда он возвращался к литературной работе. Он мог на своё усмотрение писать на те темы, которые были ему по душе, и вместо того, чтобы играть роль личного секретаря, Е. П. Б. тогда могла становиться на некоторое время другим человеком (см. предположение 3). Если бы в те дни вы дали мне любую страницу рукописи «Изиды», я бы почти наверняка сказал вам, каким Кто-то она написана. Но кто в это время был заместителем личности Е. П. Блаватской? Вот в чём вопрос; и это одна из тайн, которые не раскрываются первому встречному.2 
    
   Как я понял, она сама одалживала своё собственное тело, чтобы оно могло служить кому-то печатной машинкой, и уходила по каким-то оккультным делам, которые она могла совершать в своём астральном теле; определённая группа Адептов овладевала и распоряжалась её телом по очереди. Когда они узнали, что я могу их различать, поскольку даже придумал название для каждого из них, которых мы с Е. П. Б. могли упоминать в нашем разговоре в их отсутствие, то стали часто одаривать меня степенным поклоном или дружеским прощальным кивком, когда собирались покинуть комнату и уступить место следующему телохранителю. Иногда они говорили мне друг о друге как друзья об отсутствующих третьих лицах; от них же я немного узнал о жизни некоторых из них; также они говорили об отсутствующей Е. П. Б., отличая её от физического тела, которое они заимствовали у неё. Один Махатма, писавший мне по какому-то оккультному делу, говорил о нём – теле Е. П. Б. – как об имеющем «старую внешность»; опять же, в 1876 году, он писал о «нём и Брате внутри него»; другой Учитель спрашивал меня – по поводу того страшного порыва гнева, который у меня (неумышленно) вызвала Е. П. Б. – «Вы хотите убить её тело?»; и он же в записке от 1875 года говорил о «тех, кто представлял нас в её оболочке», подчеркивая последнее слово. Можно ли понять мои чувства, когда я обнаружил, что в один прекрасный вечер, ничего не подозревая, с весёлым легкомыслием приветствовал сдержанного философа, о котором ранее в основном тексте написано несколько предложений, чем сильно вывел его из свойственного ему состояния равновесия? Представив, что обращаюсь только к моей «приятельнице» Е. П. Блаватской, я сказал: «Ну, Старая Кляча, давай приниматься за дело»! Через минуту я покраснел от стыда из-за смешанного выражения удивления и поруганного достоинства, которые читались на её лице, показывая мне, с кем я имею дело. Это была такая же отвратительная бестактность, которую совершил старый добрый Питер Купер в Нью-Йоркской Академии по отношению к Престолонаследнику, когда он похлопал его по плечу и сказал: «Ну, Уэльс, что вы об этом думаете»? Он был одним из тех, кто вызывал у меня глубокое сыновнее уважение. И не только из-за своей глубины, учёности, благородного характера и достоинства, но также из-за своей действительно отцовской доброты и терпения. Казалось, будто он один ищет в глубине моего сердца малейший зародыш духа, который покоится в нём в скрытой потенциальности, и хочет вызвать его к жизни. Мне говорили, что он – выдающийся человек из Южной Индии, имеющий опыт долгой духовной работы, Учитель Учителей, всё ещё живущий среди людей под видом землевладельца, и до сих пор никому из окружающих неизвестно, кто он есть на самом деле. О, какие я разделял с ним вечера, полные высоких раздумий! С ним невозможно сравнить никакие другие переживания в моей жизни! Ярче всего мне запомнился один вечер, когда ничем иным, как полунамёком, он настолько пробудил мою интуицию, что мне стала понятна теория о взаимосвязи космических циклов с определёнными фиксированными точками созвездий, регулярно принимающих роль преходящих центров от точки к точке. Вспомните ваши первые чувства, если вы когда-нибудь взглядывали на звёздное небо через большой телескоп – это благоговение, удивление и мгновенное психическое расширение, испытываемое при переводе взгляда со знакомой и сравнительно привычной Земли на бездонные глубины пространства и бесчисленные звёздные миры, рассеянные в лазурной беспредельности. Это слабое приближение к моим чувствам в тот момент, когда в моё сознание ворвалась величественная идея космического порядка; и это было настолько сильным, что у меня даже перехватило дыхание. И если ранее существовала хотя бы традиционная косная геоцентрическая теория, на которой человечество построило свои жалкие теологии; то теперь она была сметена ураганом, как засохший лист. Я родился на более высоком плане мысли и стал свободным человеком. 
    
   Это был именно тот Учитель, который диктовал Е. П. Б. Ответы на вопросы английского Филиала Теософского Общества, вызванные чтением «Эзотерического Буддизма», которые были опубликованы в «Теософе» за сентябрь, октябрь и ноябрь 1883 года. Это было в Утакамунде, в доме генерал-майора Моргана, когда она села писать их, завернув в ковры свои дрожащие от холода ноги. Однажды утром, когда я, читая книгу, находился в её комнате, она повернула голову и сказала: «Меня повесят, поскольку я ничего не слышала о народе Iaphygians. Олькотт, вы когда-нибудь читали о таком народе»? Я сказал, что нет, «но почему вы спрашиваете»? «Ну», – сказала она, – «старый господин велит мне о нём написать, но я боюсь, что это какая-то ошибка; что вы на это скажете»? Я ответил, что если в данном случае Учитель привёл ей такое название, то она должна писать его без опаски, так как он всегда прав. И она писала. Это – один пример из многочисленных случаев, когда она писала под диктовку о вещах, абсолютно выходящих за рамки её личного знания. Она никогда не учила хинди и обычно не могла на нём ни говорить, ни писать; однако у меня есть записка на хинди, написанная деванагари3, которую, как я видел, она писала в беседке в Бенаресе, где мы гостили в 1880 году, и отправила её Свами Дайянанду Сарасвати в Визианагарам4. 
    
   Прочитав её, Свами написал и подписал свой ответ на том же листке, и Е. П. Б. оставила записку на столе, с которого я её и подобрал. 
    
   Но я опять хочу сказать как можно более определённо о том, что от этих Кто-то Е. П. Блаватской, даже не из самых мудрейших и благороднейших, я всегда получал, по меньшей мере, ободрение или рассматривал их как непогрешимых, всезнающих и всемогущих. Также с их стороны никогда не было ни малейшего намёка, что я должен им поклоняться, упоминать их, затаив дыхание, или рассматривать их как вдохновителей, которые либо писали посредством тела Е. П. Б., либо диктовали ей как их личному секретарю. Я смотрел на них как на простых людей, моих смертных сотрудников, действительно более мудрых и бесконечно более продвинутых, чем я, но только вследствие того, что они стоят впереди меня на пути естественной эволюции человека. Они ненавидели раболепие и неприкрытую лесть, говоря мне, что они обычно являются масками эгоизма, самомнения и моральной слабости. После ухода некоторых льстивых посетителей они часто удостаивали меня своими откровенными мнениями, и у любого из моих читателей начался бы приступ смеха, если бы они слышали, как однажды вечером одна эмоциональная леди, покидая нас, пожелала нам спокойной ночи. Перед уходом она приголубила Е. П. Блаватскую, села на ручку её стула, погладила ей руку и поцеловала её в щёку; я стоял рядом и видел полное отчаяние, написанное на лице Кого-то(мужского пола). Я проводил леди до двери, вернулся в комнату и готов был взорваться от смеха, когда аскетичный Кто-то – бесполый садху, если когда-либо таковой был – обратил на меня свои скорбные глаза и с выражением неописуемой тоски сказал: «Она меня ПОЦЕЛОВАЛА»! Этого было слишком; но я должен вернуться к теме. 
    
   Выше я отмечал, что литературное сотрудничество Е. П. Б. и старого платоника, а также его диктовка были идентичны тому, что происходило между ней и настоящими Адептами; и как он получал удовольствие от какого-то направления работы, так и остальные имели свои индивидуальные предпочтения. Но было и отличие: тогда как они порой диктовали ей, а в других случаях занимали её тело и писали через него, как будто оно было их собственным (как дух Мэри Рофф использовал тело Луранси Ван и ощущал себя в нём так же естественно, как если бы она сама родилась в нём), платоник никогда не вселялся в неё, но только использовал её в качестве своего личного секретаря. Опять же, я уже говорил о разделе «Изиды», написанной Е. П. Б. собственной персоной, который был хуже, чем это сделали за неё эти Кто-то. И это совершенно понятно, поскольку как же тогда могла Е. П. Б., не имеющая никаких предварительных знаний подобного рода, правильно писать на различные темы, раскрываемые в её книге? В её (по-видимому) обычном состоянии она читала какую-то книгу, отмечала участки, которые поразили её, писала о них, делала ошибки, исправляла их, обсуждала их со мной, усаживала меня писать, чтобы помочь моей интуиции, находила друзей, поставляющих ей материалы, и продолжала так – настолько хорошо, насколько она могла – до тех пор, пока не появлялся кто-то из учителей, вызванный её психическим обращением. И они не старались всегда быть с нами любыми средствами. Она сделала огромное дело, писав великолепно, потому что от природы была наделена замечательными литературными способностями; она никогда не бывала скучной или неинтересной и, как уже отмечалось мной в другом месте, она также блистала, словно бриллиант, на трёх языках, когда была полна сил. Своей тёте она писала, что когда её Учитель был занят другими делами, то оставлял с ней своего заместителя, и тогда им являлось её «Светоносное Я», её Аугоэйдос, который думал и писал за неё (см. предположение 2). Но об этом я не могу осмелиться высказать своё мнение, потому что ни разу не видел её в таком состоянии: я знал её только в трёх ипостасях, а именно: Е. П. Блаватскую собственной персоной; её тело, которое временно занимали или контролировали Учителя; и её в качестве личного секретаря, записывающего под диктовку. Может быть, её Аугоэйдос, овладев физическим мозгом, создавал у меня впечатление, что это один из Учителей, который был за работой: определённо я сказать не могу. Но, рассказывая своей тёте, она упустила, что очень, очень часто никакой высший разум не завладевал ею, не контролировал её и не диктовал ей, и она оставалась просто Е. П. Блаватской, нашей близкой знакомой и любимой подругой, а под конец нашим учителем, который пытался, как мог, решать задачу своей литературной миссии. Тем не менее, несмотря на смешение сил в работе по написанию «Изиды», в ней есть выражение её индивидуальности, проходящее сквозь эту и другие её работы – что-то сугубо её личное. Эпес Сарджент и другие американские литераторы выразили мне своё удивление тем, какое она продемонстрировала понимание нашего языка, и один джентльмен приложил определённые усилия, обнародовав мнение, что у нас нет ни одного ныне здравствующего автора, который бы мог превзойти её в письменном английском. Это, конечно, зыбкое преувеличение, но, к счастью, её стиль, сопоставимый с другими, сделался предметом сравнения с ними, проводимого научно образованными филологами. В своей работе «Происхождение, Развитие, и Судьба Английских Языка и Литературы» эрудированный учёный доктор Джон А. Вайс, опубликовал ряд аналитических таблиц, в которых показаны источники слов, употребляемых известными английскими писателями. Нижеследующие отрывки покажут встречаемость английских слов в «Разоблачённой Изиде» по сравнению с используемыми некоторыми другими авторами в их произведениях. Доктор Вайс говорит, что книга представляет собой «кладезь новых аспектов и фактов, настолько убедительно связанных друг с другом, что даже непосвящённый может читать её с интересом».

По-видимому, из этого следует, что английский Мадам Блаватской практически идентичен тому, который у доктора Сэмюэля Джонсона, а о нём можно сказать, что он настолько приближается к совершенству классиков, насколько возможно. Такой же анализ, применённый в отношении её сочинений на французском несомненно доказал бы, что она так же легко владеет этим прекрасным языком, как и величайшие современные французские авторы. 

ГЛАВА XVI 
    
   ОПРЕДЕЛЕНИЕ ТЕРМИНОВ 
    
   В таком случае как же мы должны рассматривать авторство «Разоблачённой Изиды» и отношение к нему Е. П. Б.? Что касается «Изиды», то это, безусловно, совместная работа, результат труда нескольких разных писателей, а не только одной Е. П. Б.. Мои личные наблюдения на сей счёт полностью подтверждаются тем, в чём она сама признаётся в письмах с объяснениями к своим родственникам, которые приводит мистер Синнетт. В них она говорит, что все места, которые касаются ранее незнакомых ей предметов, были либо продиктованы ей кем-то из Учителей, либо написаны её высшим Я посредством мозга и рук её физического тела. Данный вопрос очень сложный, и настоящая правда о том, какой вклад внёс каждый из этих участников в написание «Изиды», никогда не будет известна. Личность Е. П. Б. являлась литейной формой, в которую выливался весь материал; следовательно, структура, окраска и выразительность языка «Изиды», так сказать, определялись её собственными индивидуальными особенностями, как психическими, так и физическими. Ибо когда поочерёдно занимающие тело Е. П. Б. входили в него, при этом изменялся только её привычный почерк, но писали-то, собственно, не они5; так, используя мозг Е. П. Б., они были вынуждены позволить ей расцвечивать свои мысли и подбирать слова в соответствии со свойственными ей характерными личностными особенностями. 
    
   Подобно тому, как дневной свет, проходя сквозь окна собора, принимает цветовые оттенки витражей, так и мысли, переданные ими через особенный мозг Е. П. Б., должны были преломиться её литературным стилем и привычными выражениями, с помощью которых она их развивала. И даже здравый смысл нам подсказывает, что чем теснее природное сродство овладевающего (possessing) разума с интеллектуальной и нравственной сторонами личности контролируемого, тем легче осуществляется контроль, тем гармоничнее их сочетание, тем меньше изменяется стиль. И действительно, я заметил, что в то время, когда физическая Е. П. Б. была в состоянии наивысшего раздражения, её тело редко было кем-то занято, охраняемое Учителем, личной ученицей и духовной подопечной которого она являлась, и чья железная воля была сильнее, чем её собственная, а кроткие философы держались в стороне. Естественно, я спросил, почему её характер не был взят под постоянный контроль, и почему она не всегда превращалась в тихого, эгоцентричного мудреца, которым она становилась при некоторых «одержаниях» (obsessions). Последовал ответ, что такой образ жизни неизбежно привёл бы её к смерти от апоплексического удара; её тело оживотворяется огненным и властным духом, и оно с детства не терпело никаких ограничений, поэтому если чрезмерной энергии тела не позволять выходить, то результат может оказаться фатальным. Чтобы я понял, что имеется в виду, мне посоветовали взглянуть на историю её предков, русских Долгоруких. Сделав это, я узнал, что этот княжеский воинственный род, восходящий к Рюрику (девятый век н.э.), всегда отличался чрезвычайным мужеством, равно как и смелостью в любой критической ситуации, страстной любовью к личной независимости и отсутствием страха перед последствиями при осуществлении своих желаний. Носителем типичного семейного характера являлся Князь Яков, сенатор Петра Великого. Перед собравшимся полностью Советом Сената он разорвал на куски непонравившийся ему императорский указ, и когда Царь пригрозил его убить, он ответил: «Вы можете сделать это, но найдя во мне Клита6, будете подражать Александру». (Американская Энциклопедия, VI, 551). 
    
   Таким же был в жизни и собственный характер Е. П. Б., и она неоднократно говорила мне, что не станет подчиняться никакой власти на Земле или за её пределами. Единственными людьми, которых она на самом деле почитала, являлись Учителя, но даже по отношению к ним она была иногда настолько воинственна, что, как упоминалось выше, в некоторых её состояниях наиболее кроткие из них не могли или не стремились приближаться к ней. Держать себя под контролем разума, чтобы иметь с ними беспрепятственные взаимоотношения – как жалостливо она меня уверяла – стоило ей годы наиболее жёстких самоограничений. Я сомневаюсь, что существует какой-нибудь другой человек, вступивший на Путь наперекор б?льшим препятствиям и обуздывающий самого себя более рьяно. 
    
   Конечно, мозг, настолько подверженный волнениям, не был наилучшим образом приспособлен к весьма деликатному делу той миссии, которую она на себя возложила; но Учителя сказали мне, что в то время она, несомненно, была самой лучшей из всех, кого они могли заполучить. По отношению к ним она была олицетворением верности и преданности, готовая дерзать и страдать ради Дела за всё. Наиболее одарённая среди всех других индивидуумов своего поколения, наделённых врожденными психическими способностями, и горящая энтузиазмом, который граничил с фанатизмом, она обладала стойкостью в преследовании цели, которая в сочетании с феноменальной физической выносливостью делала её наиболее способным, пусть даже не очень послушным и уравновешенным посредником. Обладая менее мятежным духом, она, наверное, написала бы более совершенное литературное произведение, но вместо постоянного семнадцатилетнего напряжения, она, несомненно, могла покинуть своё тело лет на десять раньше, и её более поздние сочинения для мира были бы потеряны. 
    
   Факт того, что личность сензитива явно изменяет написание послания, пришедшего извне, которое производится посредством его содействия или посредничества, предоставляет нам, как мне кажется, ключ к установлению подлинности любых сообщений, предположительно полученных от Махатмы «М.» или «К. Х.» после смерти Е. П. Б.. Пока она была жива, их сообщения, где бы их ни получали и, видимо, кем бы они ни были написаны, всегда в некоторой степени напоминали её собственный почерк. Это справедливо как для писем, которые я феноменальным образом получал на пароходе в открытом море и в железнодорожных вагонах, так и для писем, которые падали из воздуха или каким-то иным феноменальным путём попадали в руки мистера Синнетта, мистера Хьюма и других привилегированных корреспондентов наших Восточных Учителей. Ибо там, где она находилась, она создавала кольцевидное завихрение (vortex-ring), через которое они должны были работать с нами над эволюцией нашей Галактики из туманности современной мысли. И вообще не имело значения, была ли она с Ними в Тибете, со мной в Нью-Йорке или с мистером Синнеттом в Симле: их взаимная близость была психической, следовательно, такой же непосредственной, как сама мысль, являясь лишь вопросом времени и пространства. Феномен писем, которые были задержаны в ходе почтовой пересылки, написанных, а затем доставленных мне в Филадельфию вместо Нью-Йорка, является яркой иллюстрацией этого принципа психодинамики (см. Главу II). Учитывая это, следует сделать важный вывод, что с вероятностью сто к одному любое письменное сообщение, пришедшее якобы от Учителей и полученное после смерти Е. П. Б., навлекает на себя подозрение, если его почерк остаётся таким же, как и до этого события.7 
    
   Развейте эту мысль, и вывод последует неизбежно. Если в её время все послания Махатм должны были и в какой-то степени напоминали её собственный почерк, потому что они передавались с помощью её психического посредничества, то потом, с мая 1891 года, к нам, конечно, ничего, напоминающего их или аналогичного, не приходило, так как её посредничество, скорее всего, прервалось и её видоизменяющее воздействие на эти послания исчезло. В настоящее время такие письма должны быть похожи на написанное новым посредником или посредниками. Конечно, я заранее предполагаю, что существуют веские доказательства подлинности написанного, как это было в случае Е. П. Б., передаваемые сообщения которой в её присутствии часто производились путём осаждения или появлялись внутри замкнутых пространств, которых она не касалась, или на её глазах падали из воздуха, или были произведены каким-то другим феноменальным способом. Осаждённые письма Слэйда, Уоткинса и других медиумов подпадают под ту же категорию. Ни сходство послания с почерком Учителя, ни факт большего или меньшего его сходства с почерком предполагаемого посредника, на первый взгляд, не явится ни малейшим доказательством его подлинности; совсем наоборот. Если все разумные подозрения в обмане не отброшены, то сообщение, полученное мистическим путём, не будет стоить ни бумаги, на которой оно написано, ни времени, необходимого для его прочтения. Но даже когда подлинность психических сообщений не вызывает сомнений, часто они банальны и абсолютно бесполезны, пригодные лишь для накопления фактов из области психического. Например, я могу сказать, что с 1853 года, когда впервые узнал об этих феноменах, я никогда не придавал ни малейшего значения какому-либо «психическому» учению по причине известности его автора, так как его единственная ценность – в его содержании. Я настоятельно советую всем своим читателям следовать тому же правилу, если они хотят себя обезопасить: намного лучше придерживаться просвещённого скептицизма, чем легковерно принимать наиболее расхваливаемое. Напомню, что, вероятно, никто никогда не получал ни строчки на английском языке от Учителя, выведенной его собственным почерком и написанной им привычным образом, пожалуй, за исключением записки, которую К. Х. материализовал в моей собственной руке, когда в 1883 году однажды ночью он посетил меня в своём физическом теле в моей палатке в Лахоре. Но я не должен безапелляционно утверждать даже это, так как я не видел его пишущим эту записку, и он, возможно, создал её тогда же посредством ауры Е. П. Б., которая повсюду следовала со мной. Кроме того, ни К. Х. ни старый платоник, упомянутый выше, а также никто из Учителей не научились писать по-английски, и когда они что-то писали, то были вынуждены прибегать к тому же необычному методу, который использовался Е. П. Б. в Бенаресе, чтобы написать записку на хинди знаками деванагари Свами Сарасвати Дайянанду, о которой говорилось прежде. В связи с этим надо вспомнить о двух совершенно разных почерках Махатмы М. в рукописи «Изиды» в 1875-1877 годах и в индийских письмах к разным адресатам после 1879 года. Когда Е. П. Б. и Учителя переписывались по делу, в которое не должны были быть посвящены третьи лица, это происходило на архаичном языке, так называемом «Сензаре», напоминающем тибетский, на котором она писала так же свободно, как на русском, французском или английском. Я сохранил записку, полученную мной во время пребывания в Нью-Йорке от одного из Учителей, по всей длине которой вверху золотыми чернилами настоящими тибетскими символами написаны слова «Sems dpah». Я никому не показывал их все эти годы, пока совсем недавно в Калькутте пандит Сарат Чандра Дас, тибетский путешественник и учёный, перевёл для меня их смысл как «Великое сердце» – почётный титул, которым в Тибете награждают Бодхисаттв. 
    
   Была и ещё одна, главная, причина, по которой Учителя не смели контролировать врождённый характер Е. П. Б. и не принуждали его смягчаться и утончаться до высокого идеала благожелательного и добродушного Мудреца помимо её собственной воли. Сделать это – было бы незаконным вмешательством в её личную карму, как я могу теперь это выразить. Подобно любому другому человеческому существу, каким представлялась Е. П. Б., она являлась некой суммой личностных накоплений, плодом определённого эволюционного развития её сущности. На этот раз её кармой являлось родиться именно в таком неистовом женском теле и, таким образом, получить шансы для достижения духовного прогресса через борьбу со своими наследственными страстями на протяжении всей своей жизни. Вмешательство, парализующее её буйный нрав и исправляющее другие изъяны характера, было бы тяжким грехом по отношению к ней и не ускорило бы её эволюцию ни на йоту: оно сделало бы её неким подобием загипнотизированного, всё время находящегося под контролем воли гипнотизёра, или абсолютно недееспособной, как под действием отупляющего наркотика. Бывали времена, когда её тело не занималось Махатмами для письма, а её ум не был прикован к восприятию того, что ей диктовалось: по крайней мере, я предполагаю, что это так, хотя иногда уступаю соблазну подозревать, что никто из нас, её коллег, вообще никогда не знал настоящую Е. П. Б., имея дело с просто искусственно оживлённым телом, своего рода вечной психической тайной, собственная джива которой была убита в битве при Ментане, когда она получила упомянутые пять ран и была поднята изо рва для мёртвых. В этом предположении нет ничего принципиально невозможного, поскольку у нас есть исторический факт, свидетельствующий, что в течение сорока двух лет собственная личность девушки Мэри Рейнольдс была устранена или уничтожена, в то время как её тело занимала, оживотворяла и контролировала другая личность, которая не имела никаких представлений о восемнадцати годах жизни этого человека и воспоминаний о нём до произошедшей замены. В отношении Е. П. Б. я это не утверждаю, а только предполагаю, потому что не смею с уверенностью говорить, кем же была эта восхитительная женщина, или, как M. де Бюффон бы её классифицировал – человек раздвоенный (homo duplex). Она являла собой такой клубок противоречий, будучи абсолютно неспособна быть классифицированной подобно любому из нас, простых людей, что я, как честный человек, уклоняюсь от чего-либо подобного догматическому утверждению. Что бы Е. П. Б. ни говорила мне самому или кому-то ещё, она считалась со мной очень и очень мало; живя и путешествуя с ней так долго и присутствуя на столь многочисленных её интервью с третьими лицами, я слышал, как она рассказывала о себе весьма противоречивые истории. Открытость и болтливость были бы предательским разглашением места пребывания и личностей её Учителей той толпе ищущих спасения, эгоистические домогательства которых всегда толкали надеющихся стать йогами к уединению в пещере или в лесу. Из этой затруднительной ситуации она выбрала наиболее простой выход – противоречить самой себе и вводить умы своих друзей в замешательство. Например, ей было бы легче сказать мистеру Синнетту, что при попытке проникнуть в Тибет в 1854 году через Бутан или Непал она наткнулась на капитана (ныне генерал-майора) Мюррея, военного коменданта той части границы, и целый месяц томилась у него дома в компании его супруги. Тем не менее, она никогда этого не сделала, и даже её друзья никогда не слышали об этом случае, пока мы с мистером Эджем не узнали эту историю от самого генерал-майор Мюррея 3-го марта этого года в поезде, идущим из Налхати в Калькутту, и я её напечатал.