"В России надо жить долго..."

Возвращаясь из Италии, перед тем, как войти в салон самолета, я сняла с
тележки израильскую газету “Вести”. Усевшись в кресло и открыв разворот, я
увидела некролог по Лидии Борисовне Либединской, подписанный – спасибо
друзьям! – и моим именем тоже.
Вдох застрял у меня в горле. Видимо, почувствовав мое внезапное оцепенение,
сидевшая рядом подруга заглянула в газету, прочитала слово “скоропостижно”,
ахнула (она была знакома с Либединской)… и вдруг сказала: “Счастливая!” (У
подруги мама уже полгода умирала в больнице, подключенная к медаппаратуре).
Затем всю дорогу я смотрела на облака, вспоминая, что каких-нибудь
несколько недель назад мы все сидели за столом у нас дома, в Маале-Адумим,
и я любовалась сидящей напротив нарядной, элегантной, как обычно, Лидией
Борисовной, а позже, помогая убирать посуду, мой муж повторял:
– Восемьдесят пять лет! Какая острая память, какой взгляд ясный, какой
великолепный юмор… Вот счастливая!
В ней действительно в первую очередь поражали удивительная ясность мысли,
сочетание доброжелательности с независимостью и абсолютной внутренней
свободой.
Никогда не видела ее ворчащей, раздраженной, обозленной на что-то или
кого-то.
Знаменитая, уже растиражированная фраза Либединской: “Пока мы злимся на
жизнь, она проходит”.
Несколько лет назад услышала от нее:
– Моя бабушка говорила: “В молодости надо делать то, что хочется, а в
старости НЕ делать того, чего НЕ хочется”. И еще она говорила: “Запомни три
НЕ: НЕ бояться, НЕ завидовать, НЕ ревновать. И ты всю жизнь будешь
счастлива”…
Думаю, Лидия Борисовна Либединская, урожденная Толстая, была счастливым
человеком.
Причем, бабушкиному завету “не бояться” часто следовала в буквальном смысле
слова.
– Лидия Борисовна! – восклицала я в очередной раз, обнаружив, что дверь
квартиры не заперта. – Вы что, хотите, чтобы вас ограбили?!
Она невозмутимо отвечала:
– Пусть лучше один раз ограбят, чем всю жизнь трястись от страха.
А когда однажды ей позвонил из Переделкино сосед по даче, траурным голосом
сообщив, что ночью Либединских, взломав дверь, ограбили, она воскликнула:
– Очень удачно, а то я как раз ключи от дачи потеряла…
Мне повезло довольно тесно общаться с Лидией Борисовной Либединской в те
три года, с 2000 по 2003-й, когда я работала в Москве. И после каждой
встречи я с восхищением думала, что вот от такой бы старости не отказалась:
истинная женщина до мельчайших деталей, Лидия Борисовна всегда выглядела
так, словно именно сегодня ее должны были чествовать в самом престижном
зале столицы. Бус, колец, серег и прочей бижутерии ко всем нарядам у нее
было не меньше, чем у какой-нибудь голливудской дивы, разве что не
бриллиантов и изумрудов, а любимых ею полудрагоценных уральских самоцветов
в серебре, львиную долю которых она покупала в лавочке рядом с домом, в
Лаврушинском.
Вообще тратила деньги со вкусом и удовольствием. Зять, Игорь Губерман,
говорил, бывало: “Моя теща ходит со скоростью ста шекелей в час”, – это,
разумеется, измерение скорости на те зимние месяцы, когда Лидия Борисовна
оказывалась в Иерусалиме, где живут две дочери и целый отряд внуков и
правнуков.
Она вообще любила и понимала толк в красивых вещах, не обязательно дорогих,
и дарить любила, и как-то всегда подарок приходился в самое яблочко. Я
сейчас хожу по дому и то и дело натыкаюсь на подарки Лидии Борисовны,
ставшие любимыми обиходными вещами, привычными глазу и руке.
Однажды она уехала вот так, на зимние месяцы, в Израиль, и в Москве стало
пустовато. Я с работы позвонила в Иерусалим. Взял трубку Игорь.
– Как там моя Л. Б.? – спросила я, – вы ее не обижаете?
– Кто ж ее может обидеть, – сказал он. – Здесь вокруг нее три дочери –
Тата, Лола и Ниночка. Я их вожу по всей стране с утра до вечера. И всем
говорю, что у меня сейчас не машина, а Малый театр: сразу “Три сестры” и
“Гроза”.
И мы одновременно рассмеялись – неугомонность и страсть к путешествиям и
поездкам “тещеньки” была общеизвестна. Обожала разъезжать по Израилю. В
Иерусалиме, просыпаясь по утрам, спрашивала: “Ну, куда сегодня едем?”
Домашние старались украсить ее “курортные зимы” поездками, встречами,
интересным гостеванием… Как-то Игорь договорился о вечере Либединской в
одном из иерусалимских хостелей для пожилых репатриантов. Лидия Борисовна с
успехом выступила, ей вручили небольшой гонорар. Она была чрезвычайно
довольна. По пути к машине споткнулась о бордюр тротуара – но обошлось, не
упала! – и спокойно сказала: “Глупо, имея такие деньги в кармане, ломать
шейку бедра”.
У меня нет ни малейшего сомнения, что гонорар был потрачен тут же на
какую-нибудь восхитительную чепуху – подарки, сувениры, какие-нибудь бусы,
кольца для салфеток…
В отрочестве, в музыкальной школе, я занималась у строгой учительницы,
одинокой и суровой старой девы, – она славилась не слишком церемонными
педагогическими приемами. Чувствительно тыча острым пальцем мне между тощих
лопаток, покрикивала: “Сидишь, как корова! Держи спину! От манеры держать
спину зависит манера игры!”
Почему я вспомнила ее сейчас, когда пишу о Либединской?
Потому что в присутствии Лидии Борисовны я неизменно внутренне как-то
подбиралась, внимательней следила за произнесенными словами, ясно ощущая,
что от манеры “держать спину” зависит манера жить.
Я никогда не вела дневников и вообще чужда всякой “архивности”, всякой
заботе о конспектировании прожитых дней, но иногда после встреч с друзьями
записываю обрывки диалогов, шутки, какие-то детали – обычная скопидомская
писательская работа, когда не можешь позволить, чтоб и колосок упал с твоей
телеги… На днях, неотвязно думая о Лидии Борисовне, перетрясла манатки,
переворошила закрома…Там есть несколько записей о Либединской, сделанных
бегло, почти конспективно, впрок – чтобы не забыть, не растерять. Все без
обозначения дат…Как правило, впоследствии, в работе, такое сырье
претерпевает значительные изменения, литературно преображается,
выстраивается пословно-повзводно, чтобы занять необходимое, точное, *свое*
место в каком-нибудь рассказе, романе или эссе…
Но именно эти записи – летучие, вневременные, – мне вдруг захотелось
оставить в том виде, как они записывались: на ночь глядя, после застолья,
не всегда на трезвую голову, под живым “гудящим” впечатлением от общего
разговора…

* * *
…Вечер у нас дома с художником Борисом Жутовским и Л. Б. Они перемывают
кости знакомым – остроумно, изящно, и без той дозы яда, которая делает
разговор сплетней. Впрочем, рассуждая о судьбе писателя N., касаются его
жены, якобы страшной стервы, отравившей ему жизнь, отвадившей друзей от
дома, наперебой вспоминают еще какую-нибудь невообразимую историю,
связанную с этой дамочкой. Я некоторое время завороженно слушаю двух
блестящих рассказчиков и, наконец, вслух замечаю, что бабенка-то, по всему
видать, редкий экземпляр…На что графиня Толстая уверенно отвечает:
– Да что вы, таких навалом!
Чуть позже она просит “стаканчик воды, можно из-под крана”. Я ахаю и
принимаюсь перечислять ужасы про сырую московскую воду, рассказанные
недавно одним микробиологом. На что Л. Б. невозмутимо замечает:
– Не понимаю, чем вареные микробы лучше сырых…
* * *
…Сегодня были в гостях у Лидии Борисовны, сидели по-домашнему, на кухне,
среди ее потрясающей коллекции кухонных досок разных стилей, стран, авторов
и времен. Вся стена завешана “без-просветно”. Я немедленно вспомнила
рассказанный Губерманом случай – о том, как он с Л. Б. однажды в Иерусалиме
навестил писательницу Руфь Зернову. И как “тещенька” весь вечер мечтательно
глядела на две расписные доски у той на стене, а потом проговорила: “Какие
у вас доски красивые и, главное, почти одинаковые…А у меня ни одной нет…”
– Понимаешь, Руфи ничего не оставалось, как снять со стены одну доску и
подарить теще, – рассказывал Игорь. – Видно было, как не хотелось ей
расставаться с вещью… Она чуть не плакала. Но деваться-то некуда. А теща не
кривила душой – у нее здесь, в Израиле, действительно, нет ни одной
расписной доски. В Москве, правда, триста пятьдесят… Когда мы вышли, я
спросил: “Тещенька, а на что вам сдалась эта паршивая дощечка?” Она пожала
плечами и жалобно так: “Сама не знаю… Как-то неудобно получилось…”
* * *
Сначала говорили о том, что сейчас принято среди интеллигенции ругать
колоссальное строительство в Москве, помпезность, безвкусицу архитектуры.
– А мне нравится, – сказала Лидия Борисовна. – Я люблю размах! Москва такая
красавица: чисто, освещение роскошное… Это все любители обшарпанных стен и
поэтических развалин тоскуют по помойкам…
И стала говорить о прочитанной только что книге воспоминаний Александра
Леонидовича Пастернака, брата поэта. Тот в двадцатые годы приехал в Берлин
к родителям и был потрясен комфортабельностью быта: бесшумностью газа,
теплом, светом, уютом…
– Это как раз в те годы, когда в России была полнейшая разруха, керосинки,
примусы…
– Но ведь до революции, до всего этого кошмара… – попыталась возразить я.
– И до революции было то же самое, – сказала Л. Б. – Но до революции была
прислуга. Что касается двадцатых годов, я их прекрасно помню, эти проклятые
двадцатые годы. Совершенно невозможное существование!
Вот чего в ней нет – поэтизирования “своего времени”. На историю страны и
людей смотрит совершенно трезвыми и порой беспощадными глазами.
“Графинюшка”, как называют ее друзья – ей незачем заискивать перед родиной.
Поэтому она во все времена тут уместна и везде “своя”…
Любопытная байка из третьих рук: однажды в ЦДЛ к столику, за которым Л. Б.
сидела с друзьями, подвалил пьяный писатель-“почвенник” и прочувствованно
проговорил: “Лидия Борисовна, вы же русская графиня, как вы можете якшаться
со всем этим сбродом инородцев… Ваше место рядом с нами, русскими
писателями, ведь ваши предки… и наши предки…”
На что графиня, якобы, оборвала: “Милейший, мои предки ваших предков на
конюшне секли…”
(Странно, что я так и не удосужилась подтвердить подлинность случая у самой
“Графинюшки”… Но точность реакции и ее неповторимая интонация – весьма
достоверны).
* * *
…Приехал в Москву Губерман, тут как раз и Михаил Вайскопф оказался. Мы
собрались у нас. Игорь пришел с Лидией Борисовной, позже забежал Виктор
Шендерович с Милой… И получился чудный веселый вечер. Много хохотали – за
столом-то все сидели первоклассные рассказчики. Невозможно вспомнить все, о
чем говорили. Но вот – о диктаторах, в частности, о Чаушеску. При каких
обстоятельствах его расстреляли.
Лидия Борисовна возмущенно сказала:
– Самое ужасное то, что им с женой перед смертью мерили давление. Какой-то
сюрреализм! Ну, зачем, зачем им мерили давление!?
Вайскопф обронил:
– Проверяли – выдержат ли расстрел.
Все захохотали, а Шендерович вообще смеялся, как безумный, и заявил, что
завтра едет в Тверь выступать, и на выступлении обязательно опробует эту
шутку.
* * *
…Когда я организовываю очередной семинар на темы культуры, общества,
толерантности или еще чего-нибудь эдакого, я всегда приглашаю Лидию
Борисовну. Прошу выступить, сказать “что-нибудь”. Даже если это касается
какого-нибудь специального вопроса, например, по изобразительному
искусству. И вот что поразительно: она никогда не выступает “просто так”,
для зачина.
Все, что она говорит, убедительно, точно, интересно и касается сегодняшнего
дня в самом животрепещущем смысле слова. Дал же Господь ясность и
масштабность ума! – толстовские гены.
* * *
Едем на очередной семинар в Подмосковье. Я заезжаю за Лидией Борисовной на
машине. Она, с палкой в руке, тяжело спускается по ступенькам знаменитого
писательского дома в Лаврушинском – уже несколько месяцев ее серьезно
беспокоит нога. Медленно, в несколько приемов, усаживается в машину.
Говорит:
– Я теперь, когда сажусь в машину, вспоминаю своих правнуков. Они учатся в
такой школе в Израиле, которая называется “Школа радости”. И в программе
есть уроки русского языка. Там они выучили и все время повторяют такой
стишок: “Ножку правую вперед, ножку левую назад, а потом еще вокруг и
немного потрясти”.
По дороге на Истру рассказываю про наш вчерашний потоп (прорвало батарею
парового отопления), как мы полночи боролись со стихией, благо, в гостях
очень кстати оказался приятель из Америки, в советском прошлом
инженер-механик…
Лидия Борисовна на это:
– Скажите спасибо, что у вас воду прорвало, а не чего другого. У меня
однажды прорвало канализацию, я думала, что сойду с ума. Хорошо, что за
столько лет советской власти нас приучили жить в говне…а то бы даже и не
знаю – как справилась…
Когда, на другой день вечером, возвращаемся, я помогаю ей подняться по
ступеням к двери в парадное, входим, она осматривается и говорит деловито:
– Как тут намусорено! Надо бы завтра подмести.
Я, пораженно:
– Лидия Борисовна! Неужели, кроме вас, некому в парадном подметать!
Она, спокойно и удивленно:
– Ну, а что такого… У меня есть большая хорошая метла… Завтра и подмету…
* * *
…В гостях у нас Л. Б. с друзьями из Израиля – симпатичной супружеской
парой. На звонок я открываю дверь и, как всегда, искренне ахаю – какая она
красивая! Лицо ясное, гладкое. Глаза карие и спокойные.
Одета, как всегда, продуманно – “в цвет”, с украшениями. Сегодня это
кораллы.
Я помогаю снять пальто и замечаю, что этого пальто еще не видела.
– А оно новое. Купила его вчера за три минуты. Ошиблась остановкой, надо
было вернуться и пройти сквозным проходом на соседнюю улицу. Я вошла, а в
проходе оказался магазин. И это пальто прямо так и висело. Я надела и сразу
купила. Так и вышла. Сейчас в Москве удобно от слежки уходить: входишь в
одни двери в старом пальто, выходишь в другие – в новом…
За столом разговор о том о сем.
Л. Б. говорит:
– Умер этот знаменитый скульптор, К. Я его терпеть не могла! Понаплодил
этих Лениных, этих Марксов…
Тут Борис вспомнил, что когда К. долбил глыбу, из которой ваял своего
очередного Маркса на одной из центральных площадей Москвы, какой-то пьяный
скульптор околачивался вокруг и уговаривал: “Лева, не порть камень!”
Заговорили о художнике Е., которому исполнилось 102 года. Его показывали в
телевизионной передаче: вполне бодрый старик, сообщил, что по утрам
приседает по 400 раз. Напоследок даже проделал несколько танцевальных “па”
перед ошеломленными ведущими.
Лидия Борисовна усмехнулась и вспомнила, что именно Е. рассказывал: в
первые годы НЭПа бойко продавались футляры для ножичков, на которых был
изображен Карл Маркс, идущий за плугом. Картинка подписана: *“Основоположник
марксизма пахает”.*
Боря сказал:
– Но какова энергия! Каждый день он приседает четыреста раз.
– Может, четыре раза? – усомнилась я.
– Все врет, – заявила Л. Б. – Всю жизнь врал.
…Поздно вечером стали расходиться, Боря предложил, что пойдет пригонит
такси.
Л. Б. сказала, что у нее есть знакомый таксист, Володя, который стоит с
машиной обычно где-то на Ордынке. Сначала он подвозил ее несколько вечеров
подряд, так случайно получилось.
– Он, вероятно, подумал – вот сумасшедшая бабка с клюкой, все время куда-то
шляется: сегодня в ВТО, завтра в ресторан, послезавтра в ЦДЛ… Потом
познакомились ближе. Он дал номер своего мобильного и я, если задерживаюсь
где-то допоздна, звоню ему и вызываю. И он приезжает…
Она стояла в прихожей в новом пальто молодежного покроя с лихими какими-то
крыльями, – маленькая, сутулая, с лукавым молодым лицом…
Недавно я подумала – а знал ли таксист Володя, кого возил? И понял ли, что
“сумасшедшая бабка с клюкой” больше не позвонит? Или удивляется, мол, куда
пропала, и ждет звонка до сих пор?
Она вернулась из поездки по Сицилии. Выглядела очень довольной, говорила,
что усталость приятная… Достала из чемодана сувениры, безделушки, всякую
“красоту”, которую так всегда любила, расставила по полочкам, любовалась…
Сказала дочери Лоле: “Завтра меня не будите, завтра буду долго спать…”
Когда назавтра, отперев своим ключом дверь, дочь вошла в квартиру в
Лаврушинском, она уже на пороге ощутила пронзительную, особую тишину и –
пустоту…
Уютно горела лампа… Видно, перед тем, как заснуть навсегда, Лидия Борисовна
Либединская читала… На обложке книги, которая легко выпала из ее руки, было
помещено стихотворение Александры Истогиной.
И стихотворение, и эпическая высота ситуации заслуживают того, чтобы
привести здесь эти строки целиком:
Когда мой дух растает
В рассветной тишине,
И новый день настанет,
Забудьте обо мне.

Угасла с жизнью дружба,
И не скорблю о ней.
И памяти не нужно.
Забудьте обо мне.

Кого легко любила,
Сгорели, как в огне.
Наш новый дом – могила.
Забудьте обо мне.

Простите, не взыщите,
Но даже и во сне,
Не надо, не ищите.
Забудьте обо мне…
И все же, все же… память не хочет успокоиться, и все ворошит, ворошит не
такие уж и частые встречи, какие-то, в общем, незначительные слова,
совместные поездки.
Однажды Лидия Борисовна в разговоре упомянула, что восстановлено Шахматово,
родовое имение Блока. Вот было бы здорово съездить. Я подхватилась, мы
уговорились на ближайшие выходные и поехали. День был солнечный, звонкий,
начало лета…
По дороге Л. Б. рассказывала, как чуть ли не сорок лет назад впервые сама
приехала сюда, на пепелище Блоковской усадьбы. Добиралась с приключениями,
сначала электричкой, потом на попутке… Долго шла пешком по лесу, чуть не
заблудилась. Нашла обгорелый фундамент по трем березам, растущим в поле, на
пригорке. Посидела среди кустов, среди тишины, под высоченным серебристым
тополем, подобрала осколок кирпича от фундамента сожженного дома и привезла
Чуковскому. Старик прижал этот осколок к щеке, проговорил: “Я ни разу не
выбрался туда к Блоку, а ведь он меня приглашал приехать”…
Л. Б. спросила: “Корней Иванович, неужели никогда не восстановят этот дом?”
Он ответил: “Лида, в России надо жить долго”.
Этот разговор происходил в 65 году прошлого века. И вот, минуло
каких-нибудь сорок лет, и имение восстановлено, солнце играет в цветных
стеклах библиотеки и комнаты для гостей, по окрестным деревням поштучно
собрано награбленное когда-то бекетовско-блоковское добро… Тот же огромный
серебристый тополь над домом, кусты сирени и шиповника…Хорошо жить в России
долго!
В прихожей дома-музея я увидела на стене памятную доску с выбитыми на ней
именами писателей и общественных деятелей, кто боролся за восстановление
Шахматова и добился этого.
– Лидия Борисовна, тут и ваше имя!
– Ну да, ну да…– сказала она, как отмахнулась.
Потом мы спустились с пригорка на поляну, уселись на спиленных бревнах,
достали бутерброды, со вкусом перекусили…
Когда, в Москве уже, проезжали по Тверской, Л. Б. рассказывала историю чуть
ли не каждого дома, мимо которого ехали… И напоследок, в Лаврушинском,
когда я помогала ей выйти из машины, сказала:
– Я так счастлива, что выбралась к Блоку! Вряд ли еще когда-нибудь там
окажусь.
И я тут же горячо возразила, мол, – какие наши годы, Лидия Борисовна, что
там, еще поездим, поколесим…
С того дня прошло несколько лет, и сейчас, вспоминая нашу вылазку, я ловлю
себя на том, что весь этот день – весь! – ощущаю как цельный отрезок
счастья…