Раз в неделю я работаю чиновником: сижу за столом в кабинете и принимаю посетителей. Оформляю подписку на нашу газету. Народ идет не очень густо, очереди не наблюдается. Человека (а приходят в основном люди пожилые, пенсионеры «со стажем») не поторапливают, не дышат ему в затылок, не ворчат, если задержится. И в такой вот непривычной и даже комфортной по нашим понятиям обстановке многих тянет поговорить...

*     *    *

– Вы не знаете, как получить справку о ранении на фронте, если никаких документов не сохранилось? Куда обращаться?

Так уж вышло. Я в артиллерии служил, и меня за снарядами послали. Мина немецкая прямо перед машиной разорвалась – шофера наповал, а меня контузило. В медсанбате предложили отправить в госпиталь, но я побоялся от своих отстать. Артиллерийский полк – это одно, а потом, думаю, еще куда попадешь… Отлежался три дня – и в часть, в медсанбате и записей никаких не делали.

А теперь вот понадобилось: у инвалидов войны пенсии побольше. Мне это важно – я одинокий, жену похоронил. Сын с семьей отдельно живет, в Петродворце. Невестка без работы, а он инженер в НИИ – знаете, наверное, какие гроши они теперь получают…

*     *     *

– Мы с сыном вдвоем. Ему уже 35. Женщина нужна, а куда он ее приведет: одна комната у нас да кухня шесть метров. Вот он и пьет от такой жизни…

Живем тяжело. Белый хлеб редко едим, мясо давно не покупаем, да уже и не хочется. Но это все ладно. Нам бы уголок какой, чтобы не ждать, кто раньше умрет…

*     *     *

Горе, которому не поможешь. Я слушаю, поддерживаю разговор. Человек чуть-чуть облегчил душу, мы улыбнулись друг другу и расстались друзьями. Но непритязательные эти рассказы не уходят из памяти, и тревожат душу, доводя до бессонницы.

*     *     *

– Это я накликала. Все говорила: «Я буржуйка». Пенсия у меня была 70 рублей, и на все хватало.

А сейчас пенсия – 70 тысяч, куда хочешь, туда и девай. Только на еду да за квартиру заплатить и хватает. Хорошо хоть, что тряпок никаких покупать не надо, а то бы впору милостыню просить.

*     *     *

Только вот что я думаю, в сотый уже раз «перелистывая» эти разговоры. Так ли уж страшна нашим старикам навалившаяся вдруг нищета, из-за нее ли боль? Да сколько и было-то в их долгой жизни годков вне лютой бедности? По пальцам перечесть…

Вспоминаю, что рассказывала моя мама, она на одиннадцать лет старше Октябрьского, как теперь говорят, «переворота».

…Штопанное-перештопанное белье старшего брата, в котором он, уже работавший на железной дороге, стеснялся ходить в баню; и одна пара валенок на троих: сын придет со службы – мать может сбегать на базар, потом отпустят погулять младшую…

Полный, из двух блюд обед – раз в месяц, в день стипендии (это уже Москва, 30-е годы). Военное лихолетье… Потом, пока учился в адъюнктуре муж, – частные квартиры, белый хлеб для детей только по праздникам… Некоторые признаки благосостояния появились где-то к концу 60-х, но уже выросли дети, и надо было ставить их на ноги, потом подпирать молодые семьи, растить внуков. Добрые, счастливые хлопоты, но все это требовало денег, а значит, вновь – жесткая экономия и в первую очередь на себе…

Наверное, так трудно жили не все, но многие ли – иначе? Многим ли старикам в новинку сегодня скромная еда и давно отслужившая свой век одежда?

*     *     *

– Да, я воевала, минером была. Но извините, не могу про это говорить – сразу плачу…

*     *     *

- Я восемь лет ездила с улицы Асафьева на работу на площадь Труда – полтора часа в один конец. Как только место освободится – кидаюсь к нему, сажусь и сразу засыпаю. Доеду и чувствую: отдохнула. Потом стала на кольцо ездить – лишние шесть остановок. Зато сижу! А то ведь мне еще восемь часов с утюгом стоять…

А когда метро «Проспект Просвещения» открыли, я вышла на улицу, стою и плачу…

*     *     *

– Всю жизнь живу на Выборгской стороне. На Парголовской улице. С нами по соседству большой дом – его все знают. Там все удобства, а у нас горячей воды сроду не было, мы же не буржуи…

*     *     *

– За всю жизнь я ничего ни у кого не просила. С 1941 по 1968 год не имела ни угла, ни прописки постоянной. Деньги копила – подрабатывала в больнице, лежачих мужчин подмывала. Один мне как-то и говорит: «Вы больше за мной не ухаживайте, а то соседи смеются». А я ему: «Это мне надо стесняться, а не вам. И не слушайте никого!» А я ничего не стеснялась. Молодая была, все в руках горело.

Теперь у меня свой угол. Чего только мне за него ни сулили, но я – ни в какую: меня отсюда только на носилках вынесут…

*     *     *

И как же выручили нас, выросших в застойном благополучии и растерявшихся от первого скачка цен, они, знакомые с нуждой не понаслышке! Кстати оказалось и их «скопидомство», и привычка ничего не выбрасывать, держать «на черный день» и сухари, и мыло, и какие-то тряпочки… Приготовить обед из ничего, и «растянуть» крохотную зарплату, и штопку сделать украшением – все это они уже знали и умели, милые и ворчливые наши бабушки и мамы. Весь век жили по скромным своим доходам, знали и беду, и несправедливость, а радоваться и праздновать умели так, как нам не удалось научиться в самые сытые, самые беззаботные наши годы.

А их жизнелюбию и сегодня впору позавидовать.

*     *     *

– Сейчас я тряпками увлеклась. У нас недалеко киоск «Вторые руки» – там очень хорошие вещи можно купить. Вот беретик, что на мне, за тысячу купила – стоит он того? Картошка и крупы у меня есть, до пенсии дотяну…

*     *     *

– Я вчера была на концерте старинной музыки. Это такое удовольствие! Великолепный дворец, на лестнице вас встречают барышни в костюмах XVIII века… Словно в другой мир попал! Я пожалела, что зал был не полон. Ну нельзя же так замыкаться в своей скорлупе и думать только о том, куплю я завтра колбасы или нет. Столько интересного вокруг!

*     *     *

– Я не жалуюсь, да, считаю, и не на что. Пенсии хватает. А уж захочется вкусненького – куплю 200 граммов рыбки или колбасы дорогой. Да мне этих 200 граммов – на неделю…

Мне вообще удивительно всегда хорошо. Сорок лет в коммуналке живу, сколько соседей поменялось – ни с кем не ссорилась.

И в больнице мне хорошо. Я часто ложусь на обследование, у меня в сердце клапан вшит. Выписываюсь когда, все соседи телефон запишут, расцелуюсь со всеми, и с сестрами.

Не знаю, почему так получается, но мне всегда хорошо. Мне и в армии хорошо было. Меня через год после мужа призвали, в 1942-м.

*     *     *

Слушаю, поддерживаю разговор… И думаю: какое счастье, что они – рядом с нами в это грустное, и мрачное, и совсем не понятное время! Как бы то ни было, но с ними – не страшно…

Но пройдет и двадцать, и тридцать лет – и уже нас, стареньких, будут слушать молодые. Что мы расскажем им о своей жизни и какие вызовем чувства? Зависть или жалость?

На этот вопрос я не знаю ответа.

«На Выборгской», 1995

Фото автора