Моя милая мама...

Сегодня 12 лет, как нет рядом мамы. Есть жена, дети, внуки, друзья, книги, медленная старость, а мамы нет. Самая большая и невосполнимая потеря моей жизни, о которой словами и рассказать-то невозможно…

Все матери любят своих детей. Если не любят, то они и не матери вовсе. Любовь ко мне моей мамы была запредельной. Она бы в любой момент отдала свою жизнь за меня. Без тени колебаний. Сумел бы я так? Не знаю, не уверен…

Мама всегда мне верила безоговорочно. И потому никогда бы не стала бандеровкой, как моя сестра. У мамы в генетике наличествовали доброта, сострадание и православная, истинная вера – глубокая, нутряная, которую нельзя было, невозможно перешибить никаким «ящиком», никакой кричалкой, типа «Слава Украине! Героям слава!» А те, кто сейчас заправляют на Украине – злые нехристи.

Моя мама была славянской интернационалисткой каждой своей клеточкой. Спев «Цвитэ тэрэн», тут же затягивала «Оренбургский пуховый платок» и так чередовала украинские с русскими песнями, словно за спиной ею дирижировал секретарь парткома.

Семнадцатилетней девушкой она поступила на бухгалтерские курсы в соседнем молдавском городе Бендеры. Через полгода пошла работать землеустроителем в Бричанском районе Молдавии. И при этом не только общалась с местным населением на их наречии, но и вела всю документацию на молдавском языке. В 1996 году (через полвека!) села при мне однажды за стол и записала по памяти 317 молдавских слов. Те листочки до сих пор храню.

Вообще до самой своей скоропостижной смерти мама дивила меня своими необыкновенными талантами и разнообразными способностями. Она, к примеру, одинаково разборчиво писала левой и правой рукой. Запросто разговаривала с домашней живностью: собаками, кошками, свиньями, с птицей, словно с людьми. И они все её слушались, как цирковые звери слушаются дрессировщика. Был у нас кабанчик Васька. Так его даже в хлеву не запирали. Ходил за мамой по пятам. А если где-то «набедокуривал», она его стыдила, и Васька, понурив голову, брёл расстроенный к себе в ограду.

Мама всю жизнь обшивала сельчан сначала на ручной, потом, когда мы чуть-чуть одолели злыдни, - на ножной швейных машинках. И при этом никогда, никого не измеряла – на глазок шила. В это мне даже сейчас верится с трудом. Однако она и стряпала всегда тоже «на глазок»! Причём, не только у себя на кухне, но и для сотен людей. Мама обладала врождёнными кулинарными способностями. Её поэтому приглашали готовить на свадьбы, именины, проводы. И - на похороны. Представьте себе громадный чан на шесть вёдер фарша для котлет. Мама сыплет в это месиво соль, перец, ещё какие-то приправы, добавляет тёртые хлеб с картофелем. Потом всё мешает, пробует на язык и распоряжается: «Ещё полстакана соли надо!» «Вера Лазоровна, как это у вас так ловко получается?» - «Не знаю». На похоронах в наших краях обязательно варится борщ. И тоже в огромных, многовёдерных кастрюлях. Мама всякий раз приносила мне в маленьком казаночке того борща. Моё недоумение парировала тем, что «похоронный борщ» обладает особым, неповторимым вкусом. «Вдругорядь он невозможен». И добавляла, глядя, как я поглощаю её произведение искусства: «Добрэ було б, Мисю, як бы ты хоч раз обмыв вмэрця. Прыйняты роды тако ж було б добрэ, алэ то вже такэ. А вмэрця, послухай маму, обмый хоч раз».

Своё образование мама всегда определяла кратко: «Сим класив и восьмый корыдор». Поэтому в сорок семь лет пошла в вечернюю школу и закончила её без единой четвёрки. Очень много читала. Сквозь марево времени вижу, как она одной рукой качает люльку сестры, а в другой держит книгу. И мне любовь к чтению привила с детства. Отлично помню, как мама учила меня трёх- или четырёхлетнего выступать на сцене сельского клуба с чтением стихов и басен. «Мисю, дийдэш до цых слив Вовка (басня «Волк и Ягнёнок» Ивана Глибова) и правою ногою: топ! Алэ так топны, щоб в останних рядах люды почулы».

У меня в детстве наблюдалась отличная память. Заучивая стих, редко читал его дважды. Учился поэтому на одни пятёрки. Кроме рисования. Изобразить, скажем, конверт не мог даже приблизительно. И учительница Вера Фёдоровна Тофанчук ничего не могла со мной поделать, кроме как ставить двойки по рисованию. Мама, сыграв на толстой, но всегда тонко вибрирующей струне моего самолюбия, за пару сеансов сделала из меня весьма приличного художника. В продолжение лета я перерисовал в большую тетрадь простым карандашом портреты всех украинских писателей из хрестоматии по литературе. Тофанчук не поверила. А когда я быстро набросал бородатого Нечуя-Левицкого, полезла за валидолом.
Примечательно, что мама меньше всего учила меня технике рисования. Зато сумела внушить мне – первокласснику - великую, императивную мысль: если человек чего-то очень хочет добиться, то надо просто добиваться, а не сетовать. И с педагогическими способностями мама, судя по всему, на свет родилась. Об этом не устают твердить мои взрослые уже дочери. Каждое лето они проводили у бабушки с дедушкой. Плюс ещё два сына сестры. И мать с четырьмя внуками великолепно справлялась. Чуть что – мы в разговоре вспоминаем: а вот бабушка Вера по этому поводу говорила так…

Ещё мама отличалась редким, просто-таки фантастическим трудолюбием. Этого я в детстве не замечал, как не замечаешь восхода и захода солнца. Хотя не вспомню, чтобы мама когда-либо проснулась позже меня. Всегда: продеру глаза, а у неё уже всё кипит, шкварчит и издаёт совершенно чудные запахи. Мы жили на самом краю села на высокой горе, практически у кромки леса. С каменистого огорода, если снимали не меньше картошки, чем сажали – уже считалось неплохо. Поэтому бедность долго и упорно нас преследовала. Однажды меня разбудил мамин плач. Оказалось, что, вернувшись ночью из клуба, я по ошибке съел кастрюлю помоев, вместо кастрюли борща. (То-то было мне так удивительно, что мама сготовила столь невкусно!) А она причитала насчёт проклятой, беспросветной и бедной нашей жизни, когда её сын уже не различает борща от помоев. Потом мой друг председатель местного колхоза выделил родителям 70 соток ровной земли. И я с удивлением услышал мамино сетование: «От, Господы, умрэмо так и нэ встыгнэм на своий земли наробытыся».

Когда постаревшим родителя уже стало невмоготу взбираться на нашу гору, мы с сестрой купили им хороший кирпичный дом на равнине в селе Грузевица соседней Хмельницкой области. Отец после переезда умер, спустя пару лет. Мама осталась одна на хозяйстве. И выращивала она на своём огороде четырёхметровую кукурузу с пятью початками на каждом стебле. А с одного куста картошки снимала ведро больших клубней. Вся Гузевица приходила к маме за семенами и за советом, как лучше работать на собственном огороде. Об этом мне случайно рассказал председатель местного сельсовета. Сидел я на лавочке у родительских могил, а он шёл стёжкой мимо кладбища. Завернул, присел, мы разговорились. «Какие у вас были замечательные отец с матерью. Я всем говорил: смотрите, как эти приезжие люди на земле умеют работать. А теперь ваш племяш живёт в их доме. И огород бурьяном зарос. Прошу его: ты хотя бы этот бурьян выкоси. Огород ведь примыкает к республиканской трассе. Ноль эмоций».

…Уже идёт четвёртый год, как я не посещаю родительских могил. За одно лишь только это правящая на моей родине профашистская хунта достойна моих ненависти и презрения.

А когда сам умру – непременно в рай попаду. Там мама уже всё для меня приготовила…

НА СНИМКЕ: отец, мать и дети Захарчуки