Семья Николая Алексеевича Толстого и его супруги Марии Алексеевны (урожденной Загряжской) жила в тихом и уютном мире русской усадьбы. Их имение Новинки Тверской губернии стало в начале XX века образцовым хозяйством и достичь этого удалось благодаря тому, что все Толстые ежедневно трудились не покладая рук. Тем временем процветающая усадьба с добротным барским домом, роскошным садом и оранжереей, в которой выращивали экзотические цветы и фрукты, становились предметом зависти тех, чье единственное занятие заключалось в поглощении спиртного.

Сестра и брат. Вера и Сергей Толстые

Детей в семье было пятеро, четыре сына (Николай, Алексей, Иван, Сергей) и дочь Вера. Воспитывались все очень строго, быть может даже в излишней строгости, впрочем, все дети Толстых выросли достойными людьми.

Глава семьи не терпел либеральных идей и интеллигенства, однажды в беседе с другом он заявил:
"— Я — интеллигент? Ну извините. В моем доме это слово давно уже стало ругательным. У нас еще часто по привычке всякого сколько-нибудь образованного человека именуют интеллигентом. А между тем, русский интеллигент — это слишком уже определенное и сложившееся понятие. …Наш интеллигент — это вечно все и вся критикующий, ни с кем и ни с чем не согласный, во всем сомневающийся; существо, внутренне ко всему безразличное, слабое и колеблющееся, запутавшееся в противоречиях, которые кажутся ему мировыми проблемами. Им утрачены понятия долга, чести, твердости, традиций — все устои, начиная с веры. Он вне религии, потому что слишком цивилизован, вне родины, потому что освободился от этих предрассудков, вне семьи — потому что не имеет уже внутри никакого строительного материала, чтобы создать эту семью. Вне класса какого бы то ни было, потому что давно потерял связь с чем бы то ни было живым. Он не умеет отличать белого от черного, сладкого от кислого и живет интеллектуальным паразитизмом. Но это паразит, обладающий огромным самомнением. В высокой оценке себя у него не бывает никаких колебаний. Его деятельность выражается в многолетнем расшатывании того сука, на котором он сидит, расшатывании при помощи насквозь лживых газетных статеек, выступлений с речами с думской, университетской или, на худой конец, церковно-приходской школьной кафедры. Может быть, он из крестьян, но ни косить, ни пахать так и не выучился; если из купцов, то торговать ничем не умеет (кроме разве своих убеждений, но разве есть у него убеждения?). Если он из дворян, то ему, видите ли, совестно в этом признаваться. Служить ему, видите ли, негде по военной части — он против милитаризма, по гражданской — ему не по душе бюрократия, вести сельское хозяйство — он не знает, с какого конца за него приняться. Гораздо проще, стоя в стороне, бороться с «уродливыми явлениями» и разрушать, разрушать, подтачивать все вокруг. Но его, видите, уверили, что он «сеет разумное, доброе, вечное». Сеятель и отрастил себе гриву почище поповской; к старости она побелела, а под ней ничего не прибавилось. И все-то он сеет, все-то сеет. А если приглядеться, то премерзкие плевелы сеет, а сейчас, как будто, и всходов уже дождался: то-то хорошо. И какова бы ни была ему фамилия: Милюков или Короленко, Бакунин или Родичев, мне с ним не о чем разговаривать и встречаться ни к чему".
Горе пришло в семью Толстых в Первую мировую войну вместе с сообщением о том, что на фронте пропал без вести старший брат Кока (Николай): "Что-то сразу всех придавило. Навалилось и не отпускало. Мама… Отец опасался за ее рассудок. Но помочь было нечем. Все вместе и каждый отдельно, по-своему, сам для себя, пытались поднять эту тяжесть и… не могли" - вспоминал Сергей Толстой.
А вскоре тело Коки было найдено. Он геройски погиб в бою под Ломжей. В это было сложно поверить, это было невозможно принять. Отец замкнулся, мать была едва жива от потрясения.

Николай Николаевич Толстой (Кока)

Сергей Толстой вспоминал впоследствии один эпизод: "Как-то, скучая от безделья, я совершенно случайно повернул маленький ключик небольшой палисандровой шкатулки, стоявшей на этажерке возле божницы в комнате матери, и приоткрыл эту шкатулку.
Внутри лежала какая-то вещь из белого полотна, с большими бурыми пятнами. Сестра вовремя увидела это и, оттолкнув меня, быстро закрыла шкатулку. При этом она встревоженно оглянулась на маму, писавшую кому-то письмо. Нет. Мама не видела…

— Что это, Вера?

Сестра молча увела меня из комнаты.

— Никогда не открывай этой шкатулки… Чуть было… При маме… Ей и так тяжело.

— А что это там?

— Рубашка, Кокина, в которой его нашли".

Вскоре горе начало охватывать уже всех без исключения: мятеж, отречение царя, революция. Толстых сначала выгнали из Новинок и они ненадолго нашли приют в усадьбе родственников, но и оттуда их тоже выгнали. Пришлось ютиться в деревенской избе.
Однажды Николая Алексеевича вызвали в ЧК, Мария Алексеевна не позволила ему пойти одному, ушла в месте с ним. Больше живыми родителей дети не видели.

Николай Алексеевич и Мария Алексеевна, фото 80-х годов XIX века

"…Они ушли после короткого препирательства, когда мама сказала, что непременно пойдет и хотя бы проводит его… Надо было спешить. Перекрестили и крепко поцеловали Веру, меня, Аксюшу, обнялись с тетушкой, которая заторопилась к себе, и вышли вместе… Щелкнула щеколда входной двери. Облака за окном снова стали темнеть и сгущаться, опять закапал мелкий, совсем осенний дождь…

Прошел день, вечер… наступила ночь…
Они не вернулись.

Есть вещи, которые нельзя пережить. Вещи, о которых нельзя рассказать словами. Бывает горе, которое нельзя выплакать в слезах, истощить в проклятиях; есть такие кровавые пятна воспоминаний, которых не смывает никакая другая кровь, никакие расстояния, никакое протяжение времени…
Прошел следующий день… еще один…
Вечером кто-то постучал. Уже в темноте вошел незнакомый человек. Мужчина…

— Ваша мама прислала записку. Меня арестовали с ними вместе… Правда, выпустили еще вчера, ввечеру… проще говоря, откупился… Что с ними дальше — не знаю…

На маленьком клочке бумаги по-французски карандашом написано: «Nous sommes arrêtés, papa et moi, en Z. Ne tâchez pas de nous voir et ne venez pas. Nous vous bénissons et embrassons, gardez bien le petit. M.» (Мы с папой арестованы в З. Не пытайтесь увидеться с нами и не приходите. Благословляем и целуем вас, берегите малыша. М. )

В это время начались проявляться первые признаки болезни у сестры Веры:
"Вера страшна. Она не может плакать, не может спать, не может молиться. Поседевшие виски, большие, блестящие, воспаленные от бессонницы глаза, которые, не мигая, день и ночь смотрят в одну точку. Черты лица стали суше и заострились. Пальцы судорожно переплетены, сцеплены на побелевших суставах. Она то ходит по комнате, то садится, снова ходит, опять садится, дни и ночи, ночи и дни. Все одно и то же.

В случайно раскрытой книге — нет, она не может даже вспомнить, что это было: Евангелие, часослов, псалтирь, взялась за нее так же, как берется за все, что попадается на глаза, — поднять и переложить неизвестно зачем — глаза сами увидели: «Руки их скоры на пролитие крови»… Глаза видели, но было страшно прочесть, еще страшнее — поверить…

Доходили успокоительные слухи: кто-то сказал, слышал, видел… Шли… расспрашивали… находили, все оказывалось не так.

Наконец, Вера вместе с Мадемуазель идет к председателю Тройки, добивается, чтобы он ее принял. Она увидит эти пустые глаза, спросит у него. Даже самое страшное кажется лучше этой неизвестности. А власть сейчас — это он, власть на местах, так теперь называют… «Ne venez» два раза подчеркнуто в записке, ну да теперь все равно…

Сергей Николаевич Толстой

В это время, даже еще раньше, тогда, когда она получила записку, ни отца, ни матери уже не было на свете. Заровненная братская могила на какой-то лесной опушке приняла их простреленные тела. Вместе с двумя или тремя десятками таких же случайных… для тех… старичок, которого все знали (он ходил с тарелочкой в храме), офицер из крестьян, мелкий лавочник со своей сестрой… Да разве им не все равно кого?! Не одних — так других.

Мадемуазель не решается переступить этот порог. Остается ждать Веру за углом на улице. Вера входит одна, задает свой единственный вопрос. Слышит спокойное и позирующее этим спокойствием, этим ощущением власти: «Кто… А, да… Расстреляны… (Голос доносится откуда-то издалека… Только бы не упасть…) По приговору… Им было объявлено… Они сами расписались на этом приговоре…»

Она больше не видит его… Не плачет. Глаза ее сухи. Поворачивается, идет к выходу. Он останавливает вопросом: «А вы кто такая?» Хватает сил ответить: «Родные, которые их разыскивают…» Выходит. Спускается по лестнице. Как будто уже не она. Как будто она, настоящая, стоит там, где-то у края земляного откоса, с ними рядом, а здесь только та…"

Еще две потери суждено было пережить Вере и Сергею: в Петрограде большевики убили их старших братьев.

Алексей Николаевич Толстой

Иван Николаевич Толстой

***********

Было: детство, солнце, семья…
Что осталось теперь от семьи?
Двое братьев, сестра и я —
Четверо из семи.
………………………………
…Остаемся с сестрою вдвоем,
Впрочем, братья нам пишут порою.
Вдруг смолкают… И мы узнаем:
Из семи нас осталось двое…

Вера Николаевна Толстая

Вера Николаевна Толстая выполнила последнюю просьбу своей матери: она позаботилась о младшем брате, она его вырастила, но сама оправиться от горя не смогла. С годами рассудок Веры Николаевны совершенно помутился, она окончила свои дни в лечебнице. А Сергей Николаевич Толстой рассказал грустную историю своей семьи в мемуарах, которые назывались "Осужденный жить".

Источник...