Константина Леонтьева называли русским Ницше, первым импрессионистом, еретиком и Великим инквизитором. И неудивительно, ведь это человек-парадокс: привыкший к роскоши русский барин, примеряющий монашескую рясу, христианин, приветствующий турецкую свирепость, страстный эпикуреец, проповедующий строгую аскезу. Читать его тяжело, трудно, но и оторваться невозможно – до того он завораживает, до того ошеломляет. С Леонтьевым можно не соглашаться, спорить, но одно верно: философия его оригинальна, сложна и красива.

Константин Леонтьев родился 13 (25) января 1831 года в селе Кудиново Калужской губернии. Будущий философ не оставил простора для интерпретаций того, как происхождение и детство повлияли на его жизнь и образ мыслей – все описал сам. Он отметил, что почти не испытал влияния отца. Николай Борисович Леонтьев, по признанию писателя, был ничем не замечательным человеком, «из числа тех легкомысленных и ни к чему не внимательных русских людей (и особенно прежних дворян), которые и не отвергают ничего, и не держатся ничего строго». Отец служил в гвардии, был удален из полка за буйство, после чего жил помещиком. Мать, Феодосия Петровна, принадлежала к дворянскому роду Карабановых. К этой семейной ветви у писателя чувства уже гораздо более трепетные. Любовно изображает он деда своего, Петра Матвеевича Карабанова, в котором «иногда привлекательно, а иногда возмутительно сочеталось нечто тонко версальское с самым странным, по своей необузданной свирепости, азиатским». Рассказывая о матери, Леонтьев отмечает ее красоту, аристократизм, вкус. Мать дала будущему мыслителю первоначальное образование.

Феодосия Петровна Леонтьева (урожденная Карабанова), мать Леонтьева в старости. Рисунок Клеопатры Леонтьевой, племянницы писателя. 1860-е годы

МЯТЕЖНАЯ ЮНОСТЬ

После двух классов Смоленской гимназии Константина Леонтьева зачислили в кадеты Дворянского полка, но скоро уволили по болезни. В 1849 году он окончил Калужскую гимназию. После пошел учиться на медицинский факультет Московского университета. Медицину Леонтьев выбрал не сам, то было желание матери. Но естественно-научная школа повлияла на формирование мировоззрения и образа мышления философа.

Студенчество было для Константина Леонтьева «отвратительно-страдальческим». Он болел, нуждался в деньгах, чувствовал себя чужим в новой среде. «Я страдал тогда от всего, – вспоминал он, – от нужды и светского самолюбия, от жизни в семье, которая мне многим не нравилась, от занятий в анатомическом театре над смрадными трупами разных несчастных и покинутых людей... от недугов телесных, от безверия, от боязни, что отцвету, не успевши расцвесть». Отвлечься от всего этого молодой Леонтьев пытался с помощью женщин – он завел странные отношения с Зинаидой Кононовой, то ли свободные, то ли мучительные, то ли дружеские, то ли испепеляющие страстью, то ли то и другое вместе. Уже тогда в будущем философе зародилось противоречие между эстетическим и нравственным. Выход он нашел в литературе.

Петр Матвеевич Карабанов (1765?—1829)

Первым художественным произведением Константина Леонтьева стала комедия «Женитьба по любви», написанная в 1851 году. Тут любопытно то, как автор пытался продвинуть свое детище в свет: издание любым путем его не интересовало, он хотел заручиться поддержкой людей, близких ему в первую очередь стилистически. Он уже встречался с Хомяковым и Погодиным, но обратиться к ним за поддержкой не хотел – они ему не нравились. Другое дело – Тургенев. С ним начинающий писатель знаком не был, но останавливало отнюдь не это. Когда он решился отнести рукопись Ивану Сергеевичу, сомнения и страхи его были связаны не с возможным отказом мастера помочь молодому дарованию, а с тем, что мастер сам может это дарование разочаровать! «Я не знал ни наружности, ни состояния Тургенева, – вспоминал Леонтьев, – и ужасно боялся встретить человека, негодного в герои: некрасивого, скромного, небогатого, одним словом, жалкого труженика, которых вид и так уже прибавлял яду в мои внутренние язвы. Терпеть не мог я смолоду бесцветности, скуки и буржуазного плебейства». Каков! Опасения, однако, рассеялись. Тургенев оказался «гораздо героичнее своих героев». И художественный дар Леонтьева он оценил, как и подобает герою: без восторга, со снисходительным одобрением. Впрочем, содействие классика не помогло, пьесу не пропустила цензура.

Скоро Леонтьев понял, что цензуру не пройдет и роман «Булавинский завод», к которому он приступил после окончания «Женитьбы». Увидев, что будущего у романа нет, художник бросил работу, объяснив позже, что «цензура была бы совершенно права», поскольку содержание текста «было в высшей степени безнравственно, особенно со стороны эротической». Тогда еще конфликт между эстетикой и моралью оказался для писателя неразрешимым даже в литературе. Это потом философ примет это противоречие во всей своей цельности, утверждая, что и безнравственное может быть прекрасным. Но в 1850-е годы такие мысли его пугали. И он бежал от литературы, от мучительной рефлексии в жизнь.

Калуга. Мужская гимназия

«ПРЕКРАСНОЕ САМО ПО СЕБЕ ЦЕЛЬ»

В 1854 году, не окончив пятого курса, Леонтьев отправляется добровольцем на Крымскую войну. По прибытии в Керчь он становится младшим ординатором госпиталя, затем работает в Еникале. Здесь и хандра отступает, и мысли проясняются. «Вспоминая в то время свое болезненное, тоскующее, почти мизантропическое студенчество, я не узнавал себя, – писал Леонтьев. – Я стал за это время здоров, свеж, бодр; я стал веселее, спокойнее, тверже, на все смелее, даже целый ряд литературных неудач за эти семь лет ничуть не поколебали моей самоуверенности, моей почти мистической веры в какую-то особую и замечательную звезду мою».

Полнота жизни так захватывает молодого врача, что он постоянно оказывается в любовных историях. Одному из романов, не более глубокому, чем другие, суждено закончиться браком. Елизавета Политова была всего лишь «одной милой девушкой», которая скрашивала быт, общего у нее с Леонтьевым не было решительно ничего. Она являлась тем же, что Тереза для Руссо, то есть женщиной, как заметит философ в своем первом напечатанном романе, «которая не понимала, кто ее муж».

Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883), русский писатель. Москва. 1850-е годы

Роман «Подлипки» вышел в 1861 году. В большей степени это лирическое, нежели прозаическое, произведение. Художник поэтизирует историю дворянской усадьбы, любуется картинами сельского быта. И создает новую форму – подлинно импрессионистическую, за десятилетие до того, как импрессионизм зародился во Франции. Впечатления в романе накладываются одно на другое, размываются, рассеиваются, оставляя лишь сладкое или горькое послевкусие. А что с неразрешенным конфликтом? Как эстетика сочетается с нравственным? Раскрывается ли эта проблема через главного героя? Но герой Леонтьева прежде всего молод, и за это многое прощается ему: и беспечность, и порывистость, и эгоизм. К тому же его постигает в финале разочарование. За упоением жизнью следует меланхолия. Как ни ищи красоты, а все же «душно везде».

В финале герой предается совсем уж мрачным мыслям. «Даже великие люди, – рассуждает он, – как кончали они? Смерть и смертью... К чему же привела их жизнь?.. Как жива передо мною картина, где Наполеон, в круглой широкой шляпе и сюртуке, стоит, заложив руки за спину... Перед ним какая-то дама и негр, обремененный ношей... Как ему скучно! <...> Еще я вижу Гёте в старомодном сюртуке, старого Гёте, женатого на кухарке... как душно в его комнате! Шиллер изнурен ночным трудом и умирает рано. <...> Не ужас ли это, не ужас ли со всех сторон?» Но если герой только заглянул в бездну, то автор рухнул в нее со всей силы.

К.Н. Леонтьев. В своем краю. Роман в двух частях (С.-Пб., 1864). Обложка

Писатель не мог не чувствовать искусственности финала. Это видно по письму к Аксакову, в котором Леонтьев объясняет душевную смуту своего персонажа отречением от себялюбия и совершающимся в его сердце переворотом. Но не убедителен в этом письме автор. Эстетическое все так же дорого философу, даже если оно вне морали. Одно с другим можно было связать третьим. Константин Леонтьев находит третье звено в политике – политике консерватизма и оправдания государственного насилия.

Конечно, мыслитель пришел к новому мировоззрению не сразу. Кризис переживался мучительно. Нелегко ведь было отказаться от идей западников, от гуманизма, от Жорж Санд, от Тургенева. «Были тут и личные, случайные, сердечные влияния, помимо гражданских и умственных, – признавался Константин Леонтьев. – <...> я исхудал и почти целые петербургские ночи проводил без сна, положивши голову и руки на стол, в изнеможении страдальческого раздумья… Я идеями не шутил, и нелегко мне было сжигать то, чему меня учили поклоняться и наши и западные писатели». Но все же сжег. И в 1862 году явился новый Леонтьев – государственник, византиец, эстет.

К.Н. Леонтьев. Восток, Россия и славянство. Сборник статей (М., 1885). Титульный лист

Сформировавшееся мировоззрение находит отражение во втором романе Леонтьева, «В своем краю». Провинция, дворянство, интеллигенция, встречи, споры и проклятые вопросы – вот что такое новое произведение Леонтьева. Помимо прочего автор рассуждает в тексте о равенстве, справедливости и насилии, о том, какую роль в отношении этих явлений играет эстетика. Один из героев предлагает оправдать насилие прекрасным: «Оно одно – верная мерка на все. Прекрасное само по себе цель... Чего бояться борьбы и зла? Нация та велика, в которой добро и зло велико. Дайте и злу, и добру свободно расширить крылья <...> Зла бояться! О Боже! Да зло на просторе родит добро! Не то нужно, чтоб никто не был ранен, но чтобы раненому были койки, доктор и сестра милосердия... Не в том дело, чтобы никто не был обманут, но в том, чтобы был защитник и судья для обманутого; пусть и обманщик существует, но чтобы он был молодец, да и по-молодецки был наказан. Если для того, чтобы на одном конце существовала Корделия, необходима Леди Макбет, давайте ее сюда, но избавьте нас от бессилия, сна, равнодушия, пошлости и лавочной осторожности».

Так, сначала через литературу, а вскоре и без каких-либо художественных масок, Леонтьев объявляет войну ненавистной бесцветности, никчёмным «средним людям» и воспевает крайности, иерархичность, пестроту – словом, «цветущую сложность».

Константин Аркадьевич Губастов (1845–1919), близкий друг и сослуживец Леонтьева по дипломатическому ведомству. Долгое время занимал консульские посты в европейской Турции, Константинополе и Вене. Историк и генеалог. Член Совета министров, тайный советник

В РАДОСТИ ПРОТИВОРЕЧИЙ

В 1863 году Константин Николаевич поступает на службу в Министерство иностранных дел. Сначала его назначают драгоманом русского консульства в Канеа на Крите, затем он становится исполняющим обязанности консула в Адрианополе, в 1867 году получает пост вице-консула в Тульче, в 1869-м – консул в албанской Янине, после чего в 1871 году переводится в Салоники. Частые переезды, неповторимый восточный колорит и соседство на небольших пространствах самых разных культур – все это благотворно влияет на жадного до впечатлений русского дипломата. Его переполняет вдохновение, идеи, прежде только искавшие, но не находившие выхода, наконец оформляются в последовательные философские концепции.

Как замечал Николай Бердяев, консульская служба на Ближнем Востоке стала для философа «периодом высшего цветения его жизни в миру, упоения жизнью, почти достижения того счастья в красоте, которого он искал и не находил в России». Все дело в противоречиях, из которых был соткан Восток и которые были органичны натуре мыслителя. Здесь можно было не преодолевать в себе этой мучительной раздвоенности – сама жизнь тут была сложением множества несовпадений, и все противоречия можно было пустить в дело.

Письмо К.Н. Леонтьева К.А. Губастову. Май 1867 года. Адрианополь

Из чего, например, выросла повесть «Исповедь мужа» и удивительные суждения Леонтьева о семье и браке? Из череды легкомысленных приключений. Они, по сути, разрушили его собственный брак, буквально свели с ума его пусть случайную, но все же незаслуженно обиженную супругу. Какие выводы делает философ? Он уверяется, что он просто не может ни на что повлиять, такова, дескать, природа вещей. «Брак есть разделение труда, тяжкий долг, святой и неизбежный, но тяжелый, налагаемый обществом, как подати, работа, война, – пишет он в письме к товарищу Константину Губастову. – Работа и война имеют свои поэтические и сладкие минуты, ими можно восхищаться, но надо понимать, что одна большей частью нестерпимо скучна, а другая очень опасна и тяжела». А каким невероятным образом преломились размышления о любви, страсти и свободе в странной повести о том, как обманутый муж благословляет жену на счастливую жизнь с любовником! Леонтьев отправляет «Исповедь мужа» на оценку Просперу Мериме. Француз приходит в крайнее замешательство, о чем и сообщает в ответном письме. Уязвлен ли русский писатель? Ничуть! Отзыв Мериме для него лучшее доказательство того, что он сказал по-настоящему новое слово в философии любви!

Так же обстоит дело и с национальным вопросом. Уже будучи убежденным антилибералом, антизападником, снискав осторожные симпатии славянофилов, в греко-болгарском конфликте Леонтьев принимает сторону греков, а вовсе не славян. Идет против самого Каткова, чье влияние на мировоззрение писателя трудно переоценить. Стремление болгар к независимости от греческого патриарха Леонтьев расценивает как излишне демократическое, а стало быть, вредное, греки же предстают защитниками канонических византийских традиций, самих основ.

К.Н. Леонтьев. 1860-е годы

А турки? Они-то чем дороги русскому консулу? Ведь он ими откровенно любуется. Оказывается, и они укрепляют византийскую церковь! Они – необходимое для воплощения христианских добродетелей зло. «С отупением турецкого меча стало глохнуть и религиозное чувство, – утверждает Леонтьев. – Пока было жить страшно, пока турки часто насиловали, грабили, убивали, казнили, пока во храм Божий нужно было ходить ночью, пока христианин был собака, он был более человек, то есть был идеальнее».

Восток напоминает Леонтьеву и о том, как дороги ему и противоречия исторические. В XIX веке в Греции, Албании и Турции еще сохраняется сложность былых эпох, ренессансная красота сочетается тут с повседневным варварством, высокие идеи – со средневековым бытом, эпохи словно наслаиваются одна на другую. И прекрасно! Философу невыносима никакая линейность времени, движение эпох от диких и свирепых к спокойным и благополучным представляется ему абсурдным. Пусть лучше вечно длится кровавое, но пышное Возрождение, пусть будут несправедливость, зло, горе, нежели человечество построит унылый мещанский рай, где уже не будет места ни художнику, ни поэту.

В таких обстоятельствах и при таком внутреннем обострении всех чувств в писателе вызревает что-то по-настоящему огромное. Леонтьев пишет в 1860-х множество статей, очерков, рассказов, сочиняет повести и романы. Задумывает целую серию романов «Река времен» – эпопею, повествующую о развитии русской жизни и мысли с 1811 по 1862 год. Но не этому титаническому труду суждено стать самым важным в его жизни – эта работа обрывается глубоким духовным потрясением.

К.Н. Леонтьев. Наши новые христиане. Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой. По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого "Чем люди живы?" (М., 1882)

РАНО УМИРАТЬ!

В июле 1871 года Леонтьев серьезно заболел, напасть свою принял за холеру. Решил, что положение его безнадежно. Его охватил неподдельный, неконтролируемый ужас смерти. Такого, может быть, не испытывал даже Толстой в арзамасской гостинице. Паника автора «Войны и мира» была ведь совершенно беспричинной, и потому оставалась надежда хотя бы на здравый рассудок. Леонтьева же крепко взяла в тиски сама природа – бороться с ней было немыслимо. И Константин Николаевич, приготовившись к концу, заперся в темной комнате. Заперся, чтобы не знать, когда день и когда ночь и что там со всем остальным миром.

В одну из самых страшных минут с писателем и произошло религиозное прозрение. Он описал его в письме Василию Розанову: «Лежа на диване в страхе неожиданной смерти (от сильнейшего приступа холеры), я смотрел на образ Божией Матери (только что привезенный мне монахом с Афона), <...> Я думал в ту минуту не о спасении души <...> я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел в ужас просто от мысли о телесной смерти, и, будучи уже заранее подготовлен целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и могущество этой Божией Матери; поверил <...> и воскликнул: «Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно-грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего в среду и пятницу и в чудеса, и даже постригусь в монахи».

Афонские старцы иеросхимонах Иероним и схиархимандрит Макарий

Через два часа писателю стало лучше, а вскоре он совсем окреп. И как только осознал свершившееся чудо, через горы, верхом, отправился на Афон. В первый раз он пробыл среди старцев монастыря недолго. Вернулся в Салоники для того, чтобы уладить дела. Разбирая свои документы, он наткнулся на рукопись «Реки времен». Недолго думая, религиозно обновленный философ отправил ее в пылающий камин – работу долгих лет огонь уничтожил в считаные секунды. Бросил он и службу, известив посла, что не может выполнять свою работу по болезни. В городе заговорили, что русский консул помешался. А он меж тем снова отправился на Афон с твердым намерением постричься в монахи.

Старцы о. Иероним и о. Макарий не спешили выполнить просьбу русского писателя. Отклонили они ее и через год жизни Леонтьева при монастыре. Философ не был готов к подвигу веры. Стремление посвятить жизнь служению Богу было скорее порывом, чем следствием религиозного перерождения. Сам Леонтьев, отмечая важность событий 1871–1873 годов, уточняет, что пришедшая к нему вера не изменила его, но «докончила в 40 лет и политическое, и художественное воспитание» его. В полной мере это окончившееся воспитание проявилось в главном труде философа, «Византизм и славянство».

«Византизм и славянство» – это не откровение, как можно было бы ожидать после перенесенного потрясения, не исповедь и не проповедь, это огромная структурированная работа, историко-религиозное исследование, философский трактат. Но это не исследование ученого, не трактат признанного академического философа. Леонтьев пояснял: «Без ученой подготовки, без достаточных книжных источников под рукой, подчиняясь только внезапно охватившему мою душу огню, я написал эту вещь». И тем не менее эта работа по философии истории и культуры производит впечатление совершенно невероятное.

К.Н. Леонтьев. Византизм и славянство (М., 1876). Титульный лист

В труде объединены все идеи, все соображения Леонтьева по поводу самых разных аспектов жизни в одну общую концепцию – концепцию развития человеческой цивилизации. Философ выделяет три основных периода: первоначальной простоты, цветущей сложности и смесительного упрощения. По мысли автора, эпохи сменяют одна другую с неизбежностью восхода и заката солнца – таков закон жизни. К природным явлениям относит мыслитель и такие феномены, как государство, власть, иерархичность, невозможность свободы и равенства. Конечно, не обходится без парадоксов. У истории свои законы, повлиять на них нельзя, но все же очень хочется, и даже необходимо, чтобы как можно дольше удержать для человечества время удивительного цветения, чтобы не допустить торжества демократизма и «средних людей». Все эти парадоксы выражены и стилистически. Какие в этой работе встречаются обороты!

Оптина пустынь. Дом, где жил К.Н. Леонтьев

Например, описывая переход к германскому феодализму, Леонтьев пишет, что он положил основы «чрезмерному самоуважению лица». Переходя к буржуазной революции, он сокрушается, что она произвела «из всякого поденщика и сапожника существо, исковерканное нервным чувством собственного достоинства». Неслыханная свобода мысли, такое даже подумать неловко, не то чтобы произнести, и вместе с тем как все же великолепно сформулировано. «Сапожник, исковерканный нервным чувством собственного достоинства» – это, по сути, предвосхищение «грядущего хама» Мережковского. Только если поэт призывал на борьбу с этим хамом, с этим пошляком, с этой самодовольной бездарностью революции, то Леонтьев предлагает унасекомить этого наступающего на культуру «серого человека» мощью государства и церкви. А государство и церковь должны вооружиться суровым законом и спасительным тормозом прогресса – византизмом. «Византизм в государстве значит – самодержавие, – объясняет Леонтьев. – В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире – <...> антитеза идее всечеловечества». В общем, православие, самодержавие, народность. Знаменитую триаду графа Уварова Леонтьев, само собой, творчески переосмыслил, обострил во всех ее противоречиях и до крайности эстетизировал. Философ усовершенствовал государственную идеологию настолько, что его работу не решился опубликовать даже охранитель Катков. Главное произведение Леонтьева было опубликовано в 1875 году в третьем номере «Чтений в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете».

Оптина пустынь. Козельский уезд Калужской губернии. Начало ХХ века

БОРЬБА ЗА ВЕРУ

Уволившись из консульства, Леонтьев прожил два года в Константинополе, а затем вернулся в Россию. На родине писатель вновь предпринимает попытки стать монахом. Он посещает Оптину пустынь, затем поступает послушником в Николо-Угрешский монастырь под Москвой, но вновь до конца не может разорвать связей с мирской жизнью. На этот раз сам он понимает, что все еще не готов к монашеству. В одном из писем Губастову признается: «Я только смиренно покоряюсь и учусь насильственно благодарить Бога за боль и скуку. <...> тяжело в этой тишине и в этом мире. Оттого я и сюда помолиться приехал на недолго, чтобы заглушить эту тоску по жизни и блестящей борьбе».

Леонтьеву нужна борьба, но жизнь становится трудной, скучной. Ни в чем философ не находит успокоения. Он не имеет успеха как писатель, работа «Византизм и славянство» проходит незамеченной. Он не имеет места, не знает, где пригодиться, как заработать на жизнь. Растут долги, имению грозит продажа с торгов. А писатель, все еще остающийся страстным эстетом, певцом аристократизма и роскоши, никак не может отказаться от барских привычек – хороших сигар, красивой одежды, изящных вещей. Только теперь эти привычки вступают в противоречие с требованием христианской аскезы, приводят к бесконечным угрызениям и подавленности. «Кажется, что для меня все живое кончено», – пишет Константин Николаевич.

К.Н. Леонтьев. 1870-е годы

В 1879 году из нужды только Леонтьев едет в Варшаву помощником редактора «Варшавского дневника» князя H.H. Голицына. На страницах издания писатель проявляет себя как политический публицист совсем уж реакционного толка. Мировоззрение его то же, а вот формулировки становятся резче, грубее, даже вульгарнее. Демократические движения он сравнивает с заразной болезнью, западную культуру называет «смрадной гнилью».

В ноябре 1880 года Константин Леонтьев поступает на службу в Московский цензурный комитет. Он отчаянно нападает на Достоевского и Толстого. Причем нападает от имени христианства, что делает его позицию не только слабой, но совсем уж экстравагантной. Личная религиозность все еще вступает в противоречие с темпераментом философа. Не по его мерке скроена православная вера – философ больше хочет отдать долг Небесам за чудесное спасение, больше абстрактно воспевает ортодоксальную византийскую церковь, по-человечески же сердце его не с Христом, не в любви к ближнему. Так, Толстого певец византизма упрекает в «любви без страха и смирения», а следовательно, в любви «обманчивой и лживой». Христианство Достоевского он называет «розовым», «сентиментальным» и в конце концов вредным. «Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы, – убеждает Леонтьев, – а, напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи. Всем лучше никогда не будет». Удивительно, как философ не оценил в творчестве Достоевского идею о спасении мира красотой. И это не осталось незамеченным. Эстетизм Леонтьева подвергает сомнению Сергей Булгаков: «Надо сказать прямо: такой эстетизм есть тончайшее и предельное выражение безбожного гуманизма, того люциферического мятежа человека, который имеет начало с Возрождения». Булгаков вскрыл еще один парадокс воззрений Леонтьева: он ведь действительно всегда восхищался Ренессансом, но в то же время проклинал гуманизм как начало всякого демократизма. Даже Розанов, верный ученик Леонтьева, продолжатель многих его идей, не выдерживает и признается, что хотел бы вырвать из рук философа счеты, с которыми он подходит к идеалам и добродетелям христианства, вырвать и разбить их о голову счетчика: «Вот тебе, мучитель мой, истязатель души моей!» Что уж говорить о других. Жесткий приговор выносит Леонтьеву священник Константин Аггеев. «Всю жизнь шел ко Христу, – писал он о философе, – исповедовал Его, говорил Ему: «Господи! Господи! – был тайным монахом, другом Амвросия Оптинского; изломал, искалечил, изнасиловал душу свою, проклял мир во имя Христа – и все-таки не пришел к Нему». На работу Аггеева Леонтьев ответить уже не мог, диссертация богослова вышла в 1910 году. Но если бы возможность такая была, как бы философ отреагировал?

К.Н. Леонтьев. Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни (М., 1882). Титульный лист

А как бы откликнулся Константин Николаевич на посвященное его творчеству эссе Мережковского? Дмитрий Сергеевич писал: «Леонтьев – глубокий мыслитель и никуда не годный политик. <...> Можно бить кулаком по лицу, но нельзя кричать на всю Россию, на всю Европу, что в кулаке – Царство Христово. Можно вешать, но нельзя говорить о веревке в доме повешенного и провозглашать, что единственное начало русской государственности – виселица. Можно делать из креста «казенную поклажу», но нельзя возвещать с кровель, что сущность христианства – православная казенщина, загон языческой сволочи в Днепр». Резко? Но ведь и много лестного для Леонтьева. А что бы ответил византиец на сравнение его с Великим инквизитором? Не дано знать. Известно только, что сам философ утверждал: «Никогда любовь и правда не будут воздухом, которым бы люди дышали, почти не замечая его». Эту истину он отстаивал всю жизнь, боролся за нее, не жалея сил.

Но устают и самые пылкие души. В 1887 году Леонтьев выходит в отставку, получает пенсию и вновь едет в Оптину пустынь. На этот раз уже насовсем. Писатель снимает у ограды монастыря двухэтажный дом, выписывает сюда и супругу, перевозит всю домашнюю обстановку, обустраивает сад. С благословения старцев продолжает писать. Живет как мирянин, но все же готовится исполнить данный когда-то обет постричься в монахи. Не торопится, ждет, когда душа дорастет, уже понимает, что человеку его склада и времени, и терпения нужно больше, чем кому бы то ни было. О последней попытке Леонтьева спастись в монастыре точнее всех написал Бердяев: «Настоящим монахом он не сделался никогда. Но и то, что сделал с собою этот природный язычник, этот турок, этот человек Возрождения Квинквеченто, этот русский барин-самодур, представляет настоящее чудо перерождения».

В августе 1891 года Константин Николаевич Леонтьев принял тайный постриг с именем Климента. После покинул Оптину пустынь и поселился в Троице-Сергиевой лавре, где скончался от воспаления легких 12 (24) ноября 1891 года и был погребен в Гефсиманском скиту. Душа мятежного философа наконец обрела покой.

                                                                Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено М. Золотаревым

Источник...