Красавицы не умирают... Их имена и образы возникают из прошлого внезапно. Свиданье с ними кажется невозможным, но так или иначе оно случается. Библиотечные полки, сцена, кино­фильмы, стихи, музеи, города и улицы, хранящие легенды, учебники, биографии великих людей — оттуда они приходят к нам и надолго остаются в памяти.
...Иногда мне кажется, что красавицы смотрят со своих портре­тов не без тайной мысли:
«Знаете ли вы, живущие ныне, как непросто заслужить интерес потомков? Сколько у нас было по­друг: тысячи, миллионы! Где они? Кто о них помнит? А мы!.. Мы за эту память заплатили сполна. За заблужденья и сла­бости — слезами, за роковые страсти — погибелью».
В жизни любой женщины есть свои сокровенные тайны, есть недосказанности. Что же говорить о женщинах, чьи судьбы никак не отнесешь к обыкновенным? Далеко не все мы о них знаем.
В архивных серых папках еще лежат непрочитанные стихи в их честь. И любовная переписка, которую не хватило сил пре­дать огню. И подписанные им смертные приговоры. Когда-нибудь кто-то снова возьмет в руки перо, чтобы изложить по-своему версию судеб красавиц, которые не умирают.
И женщины новых поколений будут удивляться им и вгля­дываться в старые портреты...




Вспоминаю подпорченный нудным дождем день во Пско­ве, где оказалась проездом. До отхода поезда оставалось лишь столько времени, чтобы взглянуть на посуровевший под клочкастыми тучами кремль и забежать — вечная на­ша спешка! — в городской музей.
Я, быть может, и прошла бы мимо этого портрета — возле него толпилась беспокойная группа школьников, — но задержал голос экскурсовода:
— Вглядитесь в лицо этой женщины и подумайте хо­рошенько, ребята. Свободная, красивая девушка вышла замуж за крепостного человека. И стала полной собствен­ностью барина, рабой...
Они прошли дальше, а я осталась и прочитала на золоченой раме: «В.А.Тропинин. Портрет Е.Д.Щепкиной».
Портрет Щепкиной я ни­когда раньше не видела. И чем больше смотрела на него, тем отчетливее ощущала — приманила меня эта красавица с розой в черных кудрях. И не отпускает.

Среди портретов как в людской толпе: на кого-то гля­дишь равнодушно, а то и неприязненно. Или вдруг прони­каешься безотчетной симпатией. Но почему? Прав Сума­роков: «...В телесных видах сокрываются тончайшие ка­чества душевные».
Лицо Щепкиной выдавало «тончайшие качества ду­шевные». Я смотрела на нее и напрашивалась на дальней­шее знакомство. Подумала: «Конечно, не все, но кое-что о вас мне уже известно, прекрасная незнакомка. Спасибо экскурсоводу. Вы не просто чья-то жена, а жена гениаль­ного русского актера. Пушкин буквально засадил его за воспоминания, даже первую строчку написал за него. Не может быть, чтобы Михаил Семенович не рассказал о вас...»
Желанное знакомство оказалось делом простым. И Щепкин рассказал, и не только он. «Е.Д.» с мужем были редкостной парой. Они остались в памяти очень многих людей, а те не жалели времени и бумаги, чтобы потомкам было что почитать. Самое же главное то, что моя псков­ская «Е.Д.», хотя и в полном пренебрежении к правилам грамматики, зато искренне и с редкой памятливостью, од­нажды взялась поверить бумаге далекие события своей молодости.
* * *
В 1791 году во время Турецкой войны среди дымящихся развалин крепости Анапы русские солдаты услышали дет­ский плач. Приглядевшись, в дыму еще не отгремевшего боя они заметили девочку примерно двух лет. Она копошилась среди мертвых тел, теребя их, кого-то звала и сно­ва начинала надрывно плакать. Солдаты уже хотели идти прочь — не такой был момент, чтобы заниматься ребен­ком, но не удержались и, закутав малышку в какое-то по­лотнище, решили пристроить ее в ближайшей деревне.



Однако прежде показали находку своему офицеру.
— Ваше благородие, ребеночек. Вроде девочка. Что прикажете делать?
Тот, взглянув на хорошенькое личико, все в разводах сажи и слез, подумал и сказал:
— Возьму-ка я ее себе на счастье. Выкормлю и вы­ращу как могу. Поместите, ребята, девочку у меня.
Видно, малышка-турчаночка все не могла успокоиться, и однажды, проходя мимо офицерской палатки, князь Дмитрий Орбелиани услышал детский плач. Солдаты ему рассказали что и как. Пристал князь к офицеру:
— Ты человек бедный, а ребенок денег требует. Де­вочке кормилица нужна. Отдай ее мне. Я в Моздоке окрещу ее, воспитаю и, ей-ей, сделаю счастливой.
Ну так уговаривал, что офицер дрогнул, отдал турчаночку. Князь окрестил ее с одной офицерской женой, ко­торую звали Елена Сергеевна. Назвали девочку по имени крестной матери — Елена, отчество дали по имени крестного отца — Дмитриевна. И фамилию записали — Дмитриева.
Елена Дмитриевна Щепкина в своих воспоминаниях рассказывала, что отлично помнит себя четырехлетней. Помнит кормилицу, ее детей, которые считали турчаночку младшей сестрой, помнит свое нарядное платье. Девочку в горном Моздоке князь велел одевать по-русски. Ей сшили шелковое платье по тогдашней моде: с огромной торчащей юбкой, которая держалась на подушечках, прикрепленных на боках. Пунцовый цвет очень шел черноволосой приго­жей турчаночке. Она была похожа на куклу-фрейлину, и Орбелиани, приезжая проведать крестницу, не спускал ее с рук.
Елена росла, не подозревая, что кормилица не родная мать, а ее дочери не родные сестры. Девочку любили, но хлопот с ней было много. Живая, непоседливая маленькая егоза то и дело, убежав гулять, надолго пропадала. Добрая кормилица со слезами и воплями бегала по улицам, разыскивая ее. Ловкая, словно обезьянка, крестница князя Орбелиани забиралась на верхушки деревьев, вгоняя в страх все семейство.

Шалости шалостями, но маленькую Елену приучали к труду. У нее были свои обязанности — обычно она рвала листья для шелковичных червей, разведением которых жи­ла эта небогатая семья. Проворную девочку брали и на сбор ягод.
Однажды, уходя в церковь, кормилица наказала доче­рям закрыть дверь и окна покрепче. Те, выполнив настав­ление, занялись кто чем. Елена толкла траву, которой кра­сили ногги. Старшая, лет пятнадцати, Настасья, расчесы­вала перед зеркалом свои длинные волосы.
Вдруг стукнуло что-то в кухне. Дети замерли, прислу­шиваясь. Через мгновенье дверь резко отворилась. На по­роге стоял горец. Он приставил кинжал к груди Настасьи, девушка, потеряв от страха сознанье, сползла на пол. Го­рец подхватил ее и был таков.
Елена пулей выскочила на улицу — и в церковь к кормилице. Весь народ во главе со священником пошел к только что выстроенному, еще пустовавшему дому, где за­перся горец с девушкой. Священник принялся увещевать его, а мужчины тем временем выламывали дверь. Дело было сделано быстро: у горца вырвали ружье, связали его, девушку же, лежавшую без сознания, унесли домой.
История, случившаяся в доме Елениной кормилицы, имела счастливый конец. Жених девушки, которую хотели похитить, поторопился со свадьбой, и через пять дней они обвенчались.
Вскоре после этого случая Елене, которой привольно жилось у добрых людей в горном селении, пришлось с ними прощаться. Князь Орбелиани затребовал ее к себе. Слез-то было! Еле оторвали Елену от кормилицы и на­званых сестер. «Провожатый был, видно, деревяшка, — вспоминала Щепкина. — Начал меня разными сластями унимать. Я его толкнула, сказавши: «Не хочу!» Броси­лась в подушки, плакала, плакала и не опомнилась, как заснула...»
* * *
Начались странствия с места на место, из Анапы в Моз­док, из Моздока в Польшу.



Здесь Орбелиани передал девочку князю Салагову. Неясно, почему так вышло... Можно думать, что слишком резвый ребенок утомил же­ну Орбелиани. Салагов отослал девочку в Новгород, к своей супруге. С появлением воспитанницы у той не было отбоя от гостей: всем хотелось взглянуть на турчаночку.
— Алена, поди сюда!.. — звала княгиня воспитан­ницу.
Та выходила в турецком наряде, специально для нее сшитом: кафтанчик из полосатой материи, голубые атлас­ные шаровары. Розовая рубашка была перехвачена широ­ким поясом с пряжкой. На голове девочки красовалась красная шапочка, вышитая серебром.
К Алене относились хорошо, но того приволья, что у кормилицы, здесь не было. К тому же озорнице не раз доводилось выводить из себя своих благодетелей. Салаговы старались приструнить воспитанницу, но наткнулись на характер ершистый и самостоятельный.
Однажды Алена увидела, как княгиня за какую-то провинность высекла дочь, а та у нее поцеловала руку.
— За что ты руку целовала? — озадаченно спросила Алена.
— За то, что маменька меня уму-разуму учит... — от­вечала девочка.
— Я этого никогда не сделаю, — решительно тряхну­ла черноволосой головкой Алена. — Чтобы руку целовать за то, что высекли?!
Девочка оказалась очень смышленой, легко выучилась читать, считать, но всего более удивительно то, что она очень рано научилась отличать дурное от хорошего. Ее пробовали подсылать в людскую, чтобы узнать, какие разговоры идут о хозяевах, но это вызывало у Алены про­тест: «Я не сродна была на это... Я всегда это считала низким для меня...»
Безыскусственно и искренне, самыми простыми слова­ми описывает Щепкина таинственный процесс пробужде­ния женственности, ту неуловимую пору, когда кокон пре­вращается в бабочку.
В Туле, куда перевели полк Салагова, хорошенькая, как кукла, турчанка оказалась в центре внимания на местных балах и обедах. Гусары-усачи говорили ей: «Поцелуй!» — и дарили конфеты.



Алене очень хотелось выглядеть взрослой барышней. Она упросила княгиню купить ей туфельки на каблуках, стала вертеться у зеркала и однажды, желая стать еще пригожее, остригла себе ресницы, за что чуть было ее не выпороли. На ночь, подсмотрев, как это делает княгиня, натерлась кислым молоком.
«Все проказы мои тем не кончились, — вспоминала Елена Дмитриевна. — Нет, тем не унялась. Мне очень нравилось, что напереди у всех женщин хорошо, я давай и себе устраивать так же... Напихала себе оба чулка за па­зуху и старалась, чтобы возвышение было выше. Я почти оба чулка на одну сторону запихала и сделала себя кри­вой, но была очень довольна. Прихожу к княгине и стою возле нее, она смотрит на меня и сейчас заметила и гово­рит: «Что это?.. Посмотри, мать моя, что она себе за па­зуху наклала!»
Как иногда шутят с красивыми девочками, Алене го­ворили, что один человек хочет жениться на ней — только, мол, у господ разрешенье получит. На это Алена важ­но отвечала:
— Пусть прежде спросит, пойду ли я за него. Меня никто принудить не может. Я турчанка и вольная.
— Ишь, какая гордая... — смеялись в людской.
— Конечно, я за господского человека не выйду ни­когда!
Где семилетке, только что молочные зубы поте­рявшей, знать, что будет годков так через двенадцать? А ведь выйдет за господского, за крепостного, ничего не убоится... Но я еще не рассказала, какие таланты откры­вались в турчаночке, уже перестававшей быть озорной малышкой.

К одиннадцати годам девочке снова пришлось поменять крышу над головой — Салаговы отдали Алену в офицер­скую семью Чаликовых. Однажды к ним пришла сосед­ская девушка в нарядной кофточке. Алена быстро сообра­зила, как надо сделать выкройку, и, к всеобщему удивле­нию, сшила кофточку, не хуже заправской портнихи. Руки у девочки оказались золотые: она научилась прекрасно вышивать, и гусары сулили ей 25 рублей, чтобы она им золотом да серебром расшила двуглавых орлов на офицер­ских сумках.
Разумеется, красивая девочка-подросток притягивала к себе пылкие взоры офицеров, среди которых по воле судь­бы росла. И ее молодое сердечко не было вполне равно­душно ко вниманию удальцов в расшитых доломанах.
Пожалуй, лишь один из них, высокий, богатырского сложения, обросший густыми усами и бакенбардами, вну­шал ей ужас. Завидя его, Алена старалась поскорей удрать.
— Куда? Вернись-ка, голубушка!.. — кричала ей вслед Чаликова.
— Боюсь, страшный какой...
Слух о том дошел до офицера-богатыря.
— Каково же! Меня она боится! Чем же я вам, Аленочка, страшен кажусь?
— Да волосами очень уж обросли...
— Что же делать? Так надобно для того, чтобы иных детей пужать! Но тебе, моя турчаночка, нечего бояться. Вот скоро я уеду, посиди хоть немножко с нами...
На прощанье великан просил девочку: «Вот теперь поцелуй меня, я уезжаю, и, может, мы никогда не уви­димся».


Яков Петрович Кульнев

И правда, больше они не увиделись. А великан этот был один из самых прославленных русских генералов, ге­рой войны 1812 года Яков Петрович Кульнев. Храбрец и добрейшая душа, он пользовался любовью не только у се­бя, но и во вражеском стане. Шведы, зная о его рыцар­ском поведении по отношению к населению, избегали стрелять в него.
Кульнев героически погиб вскоре после начала войны с французами, не успев исполнить своей мечты, о которой как-то поведал брату: «...Не выходит у меня из головы поймать Бонапарте и принести его голову в жертву наи­первейшей красавице; не назови это химерою, ибо все на свете сотворено для прекрасного полу».
Браво, Кульнев! Жаль, что пригожая турчаночка не отгадала в вас тогда героя и рыцаря. Ей, молоденькой ду­рочке, был по сердцу другой...

Зачастил к Чаликовой гусар Лосев. Тогда мода пошла — мужчины стали носить сережку в одном ухе. Вот он и го­ворит Алениной покровительнице: мол, ухо проколол, нет ли сережки на короткое время. Чаликова ответила отка­зом, но обратилась к Алене: «Нет ли у тебя?» Девушка вспыхнула, вынула из уха сережку и протянула Лосеву.
Через некоторое время Алена напомнила гусару о ней. А он шепнул ей на ухо: «Как сделаетесь моею, тогда и от­дам».
Стал Лосев осаждать Алену. Подослал к ней жену своего денщика.
— Мой барин покоя не дает, просит вам сказать, что влюбился смертельно и желает на вас жениться. Да только такую молодую вас не отдадут, а потому просит он пове­рить ему. Уедете с ним в другую деревню и там повенчае­тесь. Так что передать барину?
Осторожная Алена, как ни ныло ее сердечко по бра­вому гусару, ответила решительно:
— Я на это никогда не соглашусь. У меня есть благо­детельница. Пусть поговорит с ней. Коли даст она согла­сие — выйду. А увезти себя не позволю. Я наложницей быть ни у кого не соглашусь...
— Ах вы, матушка, да сжальтесь, пропадет мой ба­рин-то. Он сказал, когда вы ему откажете, то он будет развратную жизнь вести, и пить, и гулять, и что вы буде­те всему виноваты... Сжальтесь...
Но Алена брови сдвинула:
— Ступай, и больше я с тобой говорить не хочу. Ба­рину же своему передай — никогда на это не соглашусь ...
Однако где было девочке-подростку знать, какую ин­тригу затеял против нее Лосев: сказал Чаликовой, что, мол, дала слово уехать с ним. Крупный скандал вышел. Алена целый месяц оплакивала свою несчастную любовь. Гусар же искуситель, казалось, навсегда скрылся с ее го­ризонта.


Бравый гусар

И вот однажды сидит она со своей опекуншей в гости­ной у окна и видит, кто-то едет в санях, пьяный- препьяный. Песни поет. Чаликова присмотрелась, так и ахнула: «Это же Лосев! Что с ним сделалось, с бедным, как жаль его! Примерный был офицер, никогда не видела, чтобы он был пьян. Слава Богу, мужа нет...»
После истории с Лосевым Чаликов строго-настрого запретил своей жене пускать офицеров в детскую, где вместе с дочками хозяев жила и Алена.
Прошло некоторое время, и вот, когда Чаликовых до­ма не было, перед глазами Алены в ее комнате появился Лосев.
— Как вы вошли сюда? — ужаснулась девушка.
— Узнал от человека, что вы одни, — чистосердечно признался Лосев. — Попрощаться пришел. Совсем еду в Петербург.
У Алены душа замерла, но она постаралась ответить как можно спокойнее:
— Счастливый вам путь.
— Я прошу вас проститься со мной хорошо, а мне этих слов недостаточно. Может, в последний раз видимся!
Он подошел к девушке и прижал ее так крепко к себе, что ей показалось, сейчас задохнется. Поцеловал и отпус­тил. Алена упала на подушку, услышала быстрые, уда­ляющиеся шаги и стук захлопнувшейся двери. Вот и всё. Кончилась ее первая любовь.
«Ну, что я тогда перечувствовала, когда меня он поце­ловал: стыд, гордость, меня мучило, что мужчина в первый раз в жизни меня поцеловал. Любимый мужчина. Я за грех почитала любовь, думала, он меня унизил... Мне стыдно было и глядеть на свет Божий. Да кому было и рассуждать — мне тогда только десять минуло, одиннадцатый пошел. Я начала задумываться и плакать, ибо я по­няла, что я его любить стала... И так он уехал навсегда, и никогда я с ним не виделась. Вот тут я поняла, что я очень его любила, и дала себе слово, когда человек най­дется, который будет на него похож, за того и выйду, ра­зумеется, прежде полюблю», — на склоне дней своих пи­сала старушка Щепкина, вспоминая свою первую любовь. А ведь так и случилось!

* * *

Однажды Веригин, берейтор графа Волькенштейна, слу­живший раньше у Салаговых, расхвастался перед актером крепостной труппы Михаилом Щепкиным, что, мол, у него в любовницах не какая-нибудь конопатая Лушка, а самая настоящая турчанка. Легко представить, какое впе­чатление могли произвести такие разговоры в курском за­холустье! И видимо, произвели, если Щепкин сказал:
— Не верю, Веригин! Покажи мне ее...
— Изволь! Только просто так граф в Ахремовку, где живет моя любезная, не отпустит! Надо что-то приду­мать...
Им сопутствовала удача. Повод заявиться туда возник сам собой: граф, театрал и меломан, снарядил несколько понимающих в музыке людей, прослышав, что в деревне Ахремовке, где было имение Чаликовых, продаются духовые инструменты.
Наверное, все двадцать пять верст пути они прогово­рили о «предмете» берейтора, потому что Елена Дмитриевна вспоминала, что, появившись в помещичьем доме, молодые люди глядели все больше на нее, чем на флейты с трубами.
Алена старалась этого не замечать, разговаривала с гостями сдержанно, с достоинством. Ей очень хотелось разглядеть того, кто назвался Михаилом Щепкиным. Но ей почему-то казалось, что если она подымет на него гла­за, то обязательно встретится с его внимательным взгля­дом. Смущенная этим чувством, она под каким-то предло­гом поспешила уйти к себе.
Жизнь научила Алену осторожности. Ее красота и беззащитное положение приживалки-воспитанницы не да­вали покоя многим любителям легкой добычи. Судьба как бы испытывала, насколько душевно вынослива эта семнадцатилетняя девушка без родного человека-советчи­ка рядом.
Сколько разных лиц, опасных и искусительных житей­ских ситуаций возникало на ее пути! Легко ли с него не сбиться?
Веригин не сомневался в доступности красивой турчанки и потому, оговорив ее перед Щепкиным, особого греха за собой не чувствовал. К тому же, в бытность свою учителем у Салаговых, он испытал на себе неприязнь Алены. Пря­модушная, не терпящая несправедливости, она открыто воз­мущалась грубым обращением с мальчиками Салаговыми, у которых Веригин тогда был учителем. В конце концов Веригина прогнали. Он оказался в берейторах и теперь, вспомнив прошлое, не упустил случая расквитаться.
И просчитался. Более того, оказался невольным благо­детелем двух людей, как будто созданных друг для друга. Один только прелестный облик Алены, ее спокойствие и достоинство, с которым она себя держала, для Михаила тотчас свели на нет гнусные байки Веригина.
...Они влюбились друг в друга в первую же встречу, хотя, как Елена Дмитриевна говорила: «Я того не пока­зывала». Зато Михаил был весь как на ладони, и стои­ло гостям уехать восвояси, как в доме Чаликовых стали говорить, что, мол, дело яснее ясного — приглянулась она Щепкину.


Михаил Щепкин

Между тем молодые люди, зависимые от желаний и прихотей своих хозяев, виделись очень редко. Елена Дмит­риевна точно помнила — за два года четыре раза. Зато каждая встреча становилась событием. Однажды случилось им быть вместе на святочных посиделках, когда так кстати задуло свечу и Михаил, воспользовавшись темнотой, чмок­нул ее в щеку. В другой раз он подарил ей две банки пома­ды. И вот как-то Алена увидела Михаила на сцене. Он иг­рал в маленьком провинциальном театре, и все, что там происходило, необычайно ее заинтересовало. Ах, какие тут говорили слова: любовь! страсть! измена! На глаза у зрите­лей наворачивались слезы. И у нее тоже. Особенно Алене понравился Щепкин.
Однажды девушке повезло, и ей удалось увидеть Пе­тербург, где она побывала на настоящем придворном мас­караде и вообще разных развлечений попробовала — ка­челей, горок. Но все это было несравнимо с театром. Пе­тербургская сцена потрясла ее, и ничто для нее в этом го­роде более не существовало. Люди, бывшие с нею, пожи­мали плечами: «Живши семь лет в деревне, в глуши, при­ехавши в столицу, где все увеселения, ей, кроме театра, ничего не нравится!»
Но театр в ее душе теперь накрепко соединился со светлоглазым, живым и веселым молодым человеком, ко­торый писал ей письма с теми самыми словами, которые безотказно действуют на женское сердце вот уже не один век.
...Между тем об одном Щепкин умалчивал, все оття­гивая и оттягивая тяжелое признание. Михаил боялся ска­зать своей ненаглядной турчанке, что он крепостной. Это сразу обозначило бы между ними расстояние, как от земли до неба. Выйдя за него, Алена становилась тоже крепост­ной. И граф Волькенштейн волен... Ах, разве он, играя слугу Розмарина в сумароковской «Вздорщице», не вос­клицал да и в жизни не видывал: «Стегают и людей без вины иные господа, да и продают их так же, как и лоша­дей...»!
Когда Алена все узнала, было уже поздно. Она люби­ла безоглядно. Показала Мишины письма своей благоде­тельнице Чаликовой. Та читала их, читала, потом задум­чиво сложила стопочкой и, вздохнув, сказала:
— Вспомнила я, мне муж писал, когда в женихах был. Куда-то их полк уходил, и такие письма я получала, что стала его любить. Слова-то, они власть имеют, и твой, по письмам, умен и тебя любит. Да только не об этом речь сейчас... Ты посуди, Аленушка. Он — гос­подский человек! Как же тебе в неволю пойти?! Своими-то ногами? Хоть я и знаю, что нет ужаснее безнадежной любви. Не дочь ты мне, а как дочь. И сердце мое разрывается. Если б были деньги у меня, выкупила бы друга твоего. Решай, Аленушка... Сколь могу — помогу. И вид дам...
— Я все буду сносить с терпением, ибо сколько я его люблю... Все равно не переживу, когда за него не выйду.
В 1812 году Алена Дмитриевна стала женой провинци­ального крепостного актера Михаила Щепкина.

Однажды, когда Елена Дмитриевна уже была замужем, до нее дошли слухи, что семья турецкого паши, при­ехавшая в Петербург, разыскивает дочь, пропавшую у них при взятии Анапы. Обещали большое вознаграждение то­му, кто укажет ее следы. По слухам, турецкому владыке было известно, что дочь находится где-то в России: виде­ли, как ее подобрали русские солдаты.
Как пишет невестка Щепкиных в своих воспоминани­ях, Елена Дмитриевна была уверена, что разыскивают именно ее: в своем происхождении она не сомневалась. Люди, у которых ей довелось побывать в воспитанницах, не делали из этого секрета и довольно подробно обо всем рассказали. Да и объявленные приметы совпадали. К то­му же во внешности Щепкиной сразу был виден Восток: оливковый цвет лица, смоляные волосы и глаза — очи, словно с персидских миниатюр. Однако привычки и при­страстия никак не выдавали происхождения Щепкиной. Кроме одного — она любила сидеть, подогнув ноги...
Но Елена Дмитриевна желала, чтобы в ее судьбе все осталось так, как свершил случай и любовь к Михаилу Щепкину. И посланцы турецкого владыки уехали домой ни с чем...
Между тем любви Щепкиных предстояло выдержать немалые испытания, и среди них для многих сокрушитель­ные: домашнюю неустроенность, постоянные денежные нехватки. Долгие годы жалованье молодого актера Щепкина было так скудно, что, по воспоминаниям, о нем не стоило даже говорить.
Театральные труппы, где он играл, кочевали в поисках хороших сборов с места на место, а актерские семьи сле­довали за ними. Едва успевала Елена Дмитриевна обуст­роить какой-нибудь холодный угол на время гастролей, как подходило время снова собирать корзины, сниматься с места и ехать дальше. Полтава, Харьков, Тула, Курск, Ромны, Кременчуг и целая вереница Бог знает каких, не помеченных на картах селений, местечек — жизненный путь актера Щепкина, многотрудный и тернистый путь, полностью разделила его верная подруга.
...Иногда денег не хватало даже на переезд и первое об­заведение. Тогда Щепкин уезжал с труппой и, заработав, что-то присылал жене. Она снова упаковывала вещи, соби­рала ребятишек, которых исправно рожала мужу, и ехала на новое место.
Чудесный дар Щепкина не спасал убогие, наспех по­ставленные спектакли, и сборов почти не было. Однажды на одной из ярмарок, где играла труппа, дела пошли вовсе неважно. Щепкин жил у приютившего его купца-театрала Заикина. Раз тот заметил, что Михаил Семенович уронил письмо. Любопытный купец, думая, что это любовная за­писка, тайком прочел его. А письмо было от Елены Дмитриевны. Жаловалась она, что сидит без копейки, ума не приложит, как быть и что делать.
Заикин немедленно пошел по знакомым и всюду, по­казывая письмо, просил помочь актерскому семейству. Быстро собрал рублей сто и, вручая их Щепкину, выго­варивал ему за скрытность и недоверие к зрителям, ко­торые, хоть их и мало, ценят его талант. «Не ходить же мне, в самом деле, просить милостыню...», — смущенно отвечал актер.



Всеми силами старался Щепкин вырваться из крепостной зависимости. Подмогой ему был великий талант и всерос­сийская слава, которая делала его рабское положение в глазах общества недопустимым. В судьбе Щепкина приняли участие многие замечательные люди: известный гуманист того времени князь Н.Г.Репнин, декабристы М.И.Муравьев-Апостол, С.Г.Волконский, писатель И.П.Котляревский и другие. Только в 1821 году Щепкин, его жена и дочери стали свободными. Сыновья же еще оставались крепостными.

На тропининском портрете Елене Дмитриевне трид­цать семь лет. Позади четырнадцать лет жизни с вели­ким актером, одним из самых замечательных людей той эпохи. В письмах к жене Щепкин пользовался особым «любовным шифром»: подписывался не «Миша», а «Маша». К ней же обращался: «Друг мой Алеша...» За этой словесной игрой чувствуется радостная покорность, с которой несравненный, единственный, обласканный российской публикой Щепкин уступал своей Елене Дмитриевне бразды правления в их семейном дуэте. Он был укрыт ею от житейских бурь в надежном убежище, возведенном ее терпением, умом, добротой и женской мудростью.
Лишь в 1823 году, после более чем десятилетних странствий, семейство Щепкиных осело в Москве. Михаил Семенович блистательно здесь дебютировал и скоро занял место ведущего актера. Слава его, великолепного мастера сцены, из года в год поднималась все выше и вы­ше. Стало ясно: имя Щепкина навсегда останется в плеяде светочей русской культуры. Что же Елена Дмитриевна, верная «Алеша»?
История предпочитает не замечать, что ее герои осаду священного Олимпа начинают с колыбели, пеленок, мате­ринских рук и их судьба в немалой степени зависит от той, что в счастливый или недобрый час встретилась на жизненном пути.
Справедливости ради надо сказать, что и среди жен есть свои таланты, свои непревзойденные образцы. И Елена Дмитриевна по праву достойна лаврового венка, но не как муза науки или искусства, а как доброе божество домашнего очага. Это талант, ни с чем не сравнимый.
Как часто женщины не облегчают, а донельзя услож­няют, а порой приводят к безвременному роковому концу жизнь гениев. Они вовсе не злодейки. И можно ли их укорять в отсутствии редчайшей, но необходимой для жиз­ни с гением способности — самозабвения?

* * *
Карьера Щепкина-актера складывалась небезмятежно, что вполне понятно — его манера игры сближала театр и ре­альность. Это было слишком необычно, чтобы нравиться консервативной публике. «Я помню, — писал Михаил Семенович, — считалось невозможным говорить на сцене просто и непринужденно, как говорят в жизни. Это счита­лось неприличным для сцены...»
Кроме того, его мучил «мелкий» репертуар, о чем приходилось спорить, недружелюбие и зависть некоторых коллег, с чем приходилось смиряться. Играл он почти каждый день роли, далеко не всегда для него ин­тересные.
Но вся тревога и неудовлетворенность утихали, когда Михаил Семенович возвращался в благодать своего дома, где всем правила его «Алеша».
А это «все» к 1831 году состояло из двадцати четырех человек — целая коммуна, в которой всем хватало теплоты и внимания. Откуда же взялось такое большое семейство?
К шести собственным детям добавились сироты това­рища Михаила Семеновича по провинциальным гастролям Барсова и дочь разорившегося купца, подруга его дочерей, которую он взял на воспитание. Щепкин перевез к себе всю родню с престарелым отцом во главе: брата, двух сес­тер, матушку — под опекой своей турчанки-невестки она дожила чуть ли не до ста лет.
Но самое главное, Щепкины давали приют престаре­лым актерам, часто бессемейным, никому не нужным.
— Ах, жалко мне эту старуху. Она совсем одинока. Я просил ее переехать ко мне жить. Ты как, Алеша?
— Ну, что же, Мишенька...
Такие диалоги между Еленой Дмитриевной и Михаи­лом Семеновичем заканчивались тем, что в доме появлялся новый человек. В результате, как писал знакомый Щеп­кина, «это было что-то вроде домашней богадельни, пору­ченной заботливой жене его...».

За первые восемь лет службы в Малом театре Щеп­кин скопил денег и купил дом с большим палисадником для своего обширного семейства.


Малый театр

Он был очень рад воз­можности преподавать в театральной школе, так как это давало приработок. Из Елены Дмитриевны получилась хорошая экономка и хозяйка, которая многое умела делать собственными руками. Ее жизненный опыт сослужил ей добрую службу: она привыкла довольствоваться для себя малым и истинное удовольствие находила совсем не в том, что обычно радует женщин.
Многочисленная молодежь, приходившая в их дом к щепкинским детям, особенно любила «оседать» в комнате Елены Дмитриевны. Шум, гам и молодые, а потому раз­веселые разговоры ей не мешали, как, впрочем, и стару­шечье ворчанье. Гости разных сословий и возрастов чув­ствовали себя желанными, своими в этой семье. «Все в ней деятельно суетились, шумели и о ком-нибудь заботи­лись, и все в ней было полно жизни в самых разных про­явлениях, — свидетельствовали очевидцы. — По комна­там двигались дряхлые старушки в больших чепцах; тут же расхаживали между ними молодые студенты, сыновья М.С.Щепкина и их товарищи. Часто среди них появлялись молодые артистки, вместе с ним игравшие на москов­ской сцене, и подходили к хозяину с поцелуями. Поцело­вать М.С.Щепкина считалось необходимым. Его обычно целовали все — молодые и пожилые дамы, и знакомые, и в первый раз его видевшие: это вошло в обычай. «Зато ведь,--- говорил М.С.Щепкин, — я и старух целую». Он пояснял этими словами, какую дань он платит за поцелуй молодых дам.
Случалось, что полная, округлая фигура хозяина дома показывалась глубоко за полночь: Михаил Семенович был дорогим гостем во многих домах, любил посидеть, погово­рить, в картишки «по маленькой» перекинуться. А Елена Дмитриевна до этого была не охотница, да и годы брали свое. И что же? «Пусть их... — улыбалась она. — Ему же веселее, и развлечение ему. А я на старости лет полю­буюсь на него, что он не хандрит».
...Щепкины потихоньку старели, но рядом подымалась молодая поросль: бегали внуки, обожавшие деда с бабкой. Старики, не заботясь о покое, не спешили отделять детей. Здесь радовались новой жизни, наставляли, учили, жени­ли, провожали в последний путь. И это касалось совсем чужих людей.
Дом Щепкиных, уже знаменитый на всю Москву, для многих являлся идеалом семьи. Его стены оставались не­доступны злу, людскому равнодушию. Здесь десятилетия­ми текла жизнь, свободная от эгоизма, накопительства и фантастически богатая тем, что не купить ни за какие со­кровища мира...
Тот век прошел, и люди те прошли;
Сменили их другие...
* * *
Как ни печально, к преддверию «гроба рокового» человек добирается не только с истерзанным временем телом, но и с душой, уязвленной одиночеством, опустошенностью, раз­очарованием в лучших своих надеждах.
Семейный союз Елены и Михаила Щепкиных — счастливое исключение. Они сошли в могилу, ничем не опечалив сердца друг друга, не растеряв тех душевных ка­честв, в которых человечество нуждается больше, чем в гениальных озарениях. Вполне возможно, что первое было следствием второго.
Елена Дмитриевна не изведала старческого уродства и в преклонных летах отличалась особой осенней красо­той — верный признак добрых, незлобивых душ.
...Я в последний раз, словно прощаясь с живым чело­веком, смотрю на портрет. Роза в черных кудрях «верной Алеши» так нежна и свежа, будто срезана толь­ко что в ее московском палисаднике, а не целых сто семьдесят лет назад.

Людмила Третьякова "Красавицы не умирают"

Источник