Однажды уже было такое.
Туманные передвижения по пространству города с бесконечным повторением одной и той же мысли, чтобы не забыть. Но стоит светофору моргнуть и изменить цвета ожидания, стоит старушке передо мной оглянуться, - и сто раз повторенная мысль исчезает. Она была нужна эта мысль? Или она из тех, которые думаются в тишине зашторенной комнате с правильно починенными кранами, с пустыми абсолютно всеми пустыми розетками, чтобы... А нужна она такая? Если так же легко она меняется на другую с тем же стократным повторением и вдруг резкая боль в висок, пришедшая извне, чтобы отключить и эту - ненужную мысль... Я сижу на каменном низком заборчике где-то в недрах Коломенского парка и в руке у меня камень. И эта, в сущности моя, не враждебная рука, этим камнем бьет меня в висок. И от этой боли я начинаю отождествлять себя. Собственно себя и себя в городе. И как я сюда попала? Цела ли я? Не сделали ли со мной чего плохого? Вроде нет... только откуда же мне знать это наверняка?
Месиво из предметов, законов, запретов, предпочтений, чего-то знакомого и любимого, и знакомого нелюбимого, обязательств, обещаний. Не помню. Я стою в парке Гагарина на освещенной аллее, где принято бегать, радуясь, кататься на роликах или велосипедах, радуясь, гулять под чью-то руку, опять-таки радуясь. А я тут иду. И ощущаю, что иду уже давно, и думаю сто раз какю-то мысль. И от осознания происходящего резко останавливаюсь, сразу же теряя мысль, - как я здесь очутилась. Если бы стороннего наблюдателя спросили - как? он бы подробно описал как я наделавала куртку дома, как выходила на улицу и шла...
Или накануне, меня вызвали в театр доделывать афишу, и сторонний наблюдатель четко обрисовал бы порядок действий - пришла машина, меня в нее погрузили, довезли до театра, довели до офиса, проследили за доведением афиши до совершенства. Хвалили. Потом оставили без присмотра. И вот я уже сплю на диванчике в мастерской Олега Петрова, а два часа времени исчезли.
Все последнее время - жгу бумаги. С двумя намерениями. Чтобы было меньше хлама и чтобы после моей смерти не осталось ничего лишнего.