Любая война страшна бесчеловечностью людских противостояний. Убийственной противоестественностью вымещений из общеземного нашего бытия.
 
Это было давно - на исходе последних месяцев или дней японской оккупации, в Маньчжурии. Уже оттесняемые переселенцы, из числа простых людей - собирая свой нехитрый скарб, покидали эти ранее обжитые ими - чужие китайские места.

Я не берусь ни осуждать, ни оправдывать их. Простые граждане своей страны всегда находятся где-то посередине или между политически-военных амбиций своих правительствующих государственных чинов. Бог им судья, коли у них нет иного выхода – как молча принимать, или слепо подчиняться власти сильных мира сего.

Их печальный путь лежал чрез тернии чужих и своих, им чуждых, бездумий. И оттого эта история кажется мне еще более драматичной, чем должно бы казаться - с учетом политики тогдашнего их отечества.

В небольшой русский поселок К., лежащий на пути их массового исхода, принесли израненную, изуродованную, бывшую когда-то красивой и статной, умирающую молодую японку. Русские поселенцы или колонисты из, так называемой, полосы отчуждения линий КВЖД, мирно жившие там немало лет до и во время той не бесследной, в общем-то и для них оккупации, нашли её в близлежащем поселку  кукурузном поле.

Груди женщины были вырезаны. Тело в колото-резанных ранах. Распухшие губы, гнойные и отечно-вывороченные, в запекшихся наслоениями  корост и их изъявлений. Женщины-поселянки из христианского  сострадания очередно и попарно дежурили возле неё. Жизнь, еле теплясь, медленно истаивала из этого многострадального молодого тела, вызывая лишь жгучую жалость и неподдельное сочувствие человеческим страданиям. Умирающая иногда приходила в себя, и то лишь на краткие минуты. Обводила сердобольных женщин измученными от болей и жара темно-бездонными глазами и тут же проваливалась в забытьи. Тяжко зрелище людского страдания, ну что мне расписывать его здесь – оно ведь и так понятно. Видеть же это воочию куда страшнее и горше. Именно соприкосновением с независимой от многих из нас житейски жестокой - нечаянностью. Осознанностью этой наинеправеднейшей несправедливости  - свалившейся на всех одной общей бедой в её - непреодолимости.
Все, казалось бы, под одним и тем же небом живем.  И хоть пути Господни действительно зачастую неисповедимы – но в изначальности своей должны бы быть много добрее, ведя нас – ведомых - к Его любови Вселенски-вышней. Потому-то проявление злобы людской, порой повально ослепляющее человечество, потрясает некоторые сердца и души осознанием этой её взрывной силы. Именно беспомощностью искренних противопоставлений людского бескорыстия добра в противовес этому темному междоусобному человеческому злу - простой своей обыденностью милосердного миролюбия. Невольно-пассивным созерцанием той обезоруживающей неправедности творимого, что накатывающей волной накрывает всех - под бдительным оком нашего Единого Творца. 

В одну из тех ужасных ночей, роль сиделки взяла на себя молодая замужняя женщина. Русоволосая и голубоглазая красавица. Та самая, что будучи уже много после тех событий, пожилой - рассказывала мне эту маньчжурскую историю. Она и тогда печально удивлялась такому страшному вымещению злобы на - ни в чем не повинном - человеке. Просто так случилось тогда. Была война и под её кровавый молох подпадали все - и правые, и неправые, и без вины виноватые. Лес рубят – щепки летят?!  Привычность этого выражения многие наши соплеменники из рода человеческого пожинают на собственной шкуре и зачастую весьма болезненно.

В далекой Маньчжурии умирала молодая, изувеченная китайскими хунхузами, японка и в последний путь провожали её простые русские женщины.  И зная это, они - добросердечно ухаживая за ней, делали все что могли – чтобы облегчить моральные и физические её страдания. В какой-то момент она открыла глаза и над ней склонилась светловолосая женщина с печальными голубыми, как небо, глазами. «Поцелуй меня», - сказала ей японка – «Я умираю, поцелуй меня.»

В минуты воспоминаний этого рассказа, мне думается - умирающая молодая женщина, над которой надругались так, что и пересказать страшно, просила не просто о поцелуе – ей хотелось человеческого тепла, прощальным соприкосновением милосердия. Она понимала, что этот её - мучительный исход из жизни, заканчивается, что рядом чужие молодые, как и она сама или немного старше по возрасту – но живые и здоровые, участливые, нормальные люди. Она понимала человечность всех проявлений заботливо-бескорыстной их доброты - к ней.  Видела искренние слезы – их сострадания.

«Поцелуй меня», - попросила она мою светловолосую и голубоглазую бабушку, тогда же совсем еще молодую и красивую женщину – возраста тридцати с небольшим лет. И бабушка, не раздумывая, поцеловала эти страстно просящие, гнойно-вывороченные в запекшихся корках - горячие губы. Она долго еще потом и спустя много-много лет помнила темные те глаза, полные остывающе-молчаливой благодарности. Глаза, уходящие в вечность – медленно уплывающие в угасание последних минут жизни. Красивый разрез восточных глаз – освобождающихся отрешением от неимоверных страданий теперь уже навсегда...

И годами спустя, слушая эти воспоминания, я выспрашивала у бабушки: «А не было ли страха – отвращения? Как она пересиливала себя в тот момент?» Но она всегда с удивлением отвечала, что об этом никогда не думала и уж тем более тогда.

Отступающие японцы обстреливались и отстреливались - и по ходу этих событий, так уж случилось, что этот русский поселок не пострадал. И поселенцы стали меж собой поговаривать, будто каким-то неведомым образом до отступающих людей дошла эта драматическая история. Возможно, так оно и было – как знать. А может, им так хотелось в это верить – вот и объясняли обыкновеннейшую случайность снарядных не попаданий таким образом. Но сия реальность – как в том, так и в другом случае, как принято иной раз житейски говаривать: и на самом деле имела место - быть.

Людмила Солма, (январь 2008, "Японский поцелуй" из цикла "Милосердие")

Завтра 27 января - день Ангела, тезоименитство - моей харбинской бабушки.

Потому-то и вспомнила об этом старом повествовании - "в делах давно минувших дней" - что именно о ней-то здесь и рассказывается. То был один из многих драматически-житейских сюжетов её харбинской - маньчжурской - жизни. Крохотный нюанс бескорыстия и милосердия - примером искренней доброты, участия и душевной сострадательности - что всегда было в характерах наших женщин.

Было это в далеком поселке русского Коломбо маньчжурской осенью...

Его забрали прямо от праздничного стола - в день рождения 8 октября 1945г. Уводили якобы ненадолго. К слову сказать, мой дед с молоду очень хорошо разбирался в породах лошадей и отличнейшим образом джигитовал. Многие бывшие харбинцы знают, что советские переправляли из Китая в Союз коней. Военные, что пришли за ним были слишком уж добродушные, да веселые и пошутили тогда еще - что, вернувшись через пару часов, именинник не одну рюмку за свое здоровье успеет выпить и в этот же день. Возвращения своего супруга бабушке пришлось ждать слишком… слишком  уж долго. Почти 10 лет с того самого памятного октябрьского дня - по  сентябрь 1955 года.

Первые два её горестных - без мужа - года были особенно невыносимо трудны, как морально, так и физически. Все было разрушено – и личная жизнь, и когда-то счастливый и гостеприимный семейный  дом, и благополучное хозяйство. Вот и пришлось ей в 1947г. одной перебираться в город Харбин. Там же и работать пошла в акционерное общество «Чурин и Ко». Но, сначала штопала мешки из под круп и муки за гроши. Была и простой работницей мыловаренного завода, и конторщиком,  и счетоводом - ведь нужно же было как-то и чем-то жить, а вернее выживать. А после работала уже в конторе кондитерского производства калькулятором-плановиком. Кто же, из бывших  харбинцев, не помнит те страшные военные, холодные и голодные - горькие времена...   

И все не верилось ей, что потеряла мужа – ведь не развелись и не умер, а… нету. И ждала, ждала, ждала. Да, не знала, как за него молиться. Так вот и молилась, как священник подсказал ей однажды: «Господи, Ты Сам знаешь – за какого Сергия мне молиться – прими эту молитву.» И в Иверской часовне у Свято-Николаевского собора часто ставила свечки у иконы Сергия Радонежского. И так девять с половиной лет полной неизвестности и разлуки...

...Бережно храню в старом альбоме две небольшие акварельные портретные зарисовки 1955г. –  дедушки и бабушки. Имени художника, к сожалению, не знаю. Мне известно лишь, что этот художник был талантливым солагерником дедушки и очень хорошо рисовал. Когда бабушка из Харбина репатриировалась в Союз, ей наконец-то удалось найти мужа - через долгое 10-ти летие безвестности.  Она наконец-то разузнала его судьбу - нашла и даже смогла дать о себе знать. Ей разрешили переслать в лагерь и первую посылку с письмом и  маленькой фотокарточкой. Вот тогда-то лагерный художник и нарисовал её мужа таким, как был он в тот самый момент. И еще тогда же им  был срисован в красках и  её портрет - размером  немного побольше той самой маленькой черно-белой фотографии, которая так же хранится в нашем семейном ретро- альбоме.

Разглядываю обе акварели. И вырисовываются драматические черты того времени. Они во всем. И даже в следах кнопок на рисунке с фото бабушки. Видно кнопками теми и была прикреплена к стене – возможно возле лагерных нар - портретная зарисовка. Помнится, к тому времени дед вдруг начал мысленно побаиваться, что забываются черты дорогого и  любимого жениного лица.. И это подсознательно пугало… ведь почти что  десять лет он удерживал в памяти её именно такой, как видел в свой последний раз –  в  далеком  маньчжурском поселке Коломбо в октябре 1945-го.. А теперь вот, всматриваясь - в изможденное изображение дедушкиного лица, часто думаю о более страшном -  предшествующем этому рисунку времени. Когда от непосильно изнуряющей работы, в условиях крайнего Севера и скудно пустой лагерной баланды, он не мог даже занести ногу над порогом лагерного их барака - от физического истощения дистрофией. Как он говаривал, припоминая те дни,  в нем был всего-навсего бараний вес – кожа и кости.

Рисованный портрет неизвестного мне  художника датирован 1955г. К этому году дедушка был уже тамошним фельдшером – освобожденным от лесоповала. Для этого ему пришлось сдавать квалификационные медицинские экзамены, которые выдержал, как я теперь это понимаю, превосходно - без какой бы то ни было предварительной медицинской подготовки. Старая школа да профессиональная  практика в этих людях не забываются прочностью их знаний и умений...

Он так и останется фельдшером и после своей реабилитации, хотя его медицинских познаний хватало на специальность широко лечебного профиля. Как бывший военный медик обладал разными диагностическими познаниями. Помнится, его мнением диагноста дорожили и многие врачи-сослуживцы по  районной его больнице, где служил он до самого последнего своего  дня -   прижизненного вдоха и часа.

Некоторые из них за глаза называли деда «профессором». А  он  по-доброму посмеивался, узнав о том совершенно случайно, говоря, что прозвали его так именно за «профессорскую бородку», что отрастил он как-то под настроение. Но, мы-то знаем, что в той дружеской шутке было искренне уважительное отношение к профессиональности не совсем обычного нашего старого и по-военному подтянутого  фельдшера – отличника советского здравоохранения. Мы - это я, мои брат и сестра - для которых  он всегда был хорошим врачом да семейным нашим доктором Айболитом. Таким он и остался в детской памяти. Вечной и светлой памяти его внучатых племянников - очень любимым и самым родным дедушкой – добрым, справедливо строгим  и много знающим.

И глядя на старые альбомные рисунки, вспоминается еще один сюжет из той далекой его поры. Как, весело посмеиваясь, дедушка рассказывал и о своем долгожданном освобождении. Но, сейчас меня, далеко уже не ребенка, пробирает особенно щемящая грусть от этого его воспоминания. Это было при освобождении, когда наконец-то вышел за ворота лагеря! И целый день проходил он по окрестностям, упиваясь этой самой своей - свободой, вдыхая её воздух полной грудью. И так ходил и бродил до самого вечера. А в свете угасающего дня, осознав, что идти ему не куда, вернулся в лагерь и попросился обратно – на ночлег.

Я пытаюсь представить себе эту ситуацию. Человеку - впервые за все невольно долгое лихолетье - утрат и разлуки с женой,  красивому и гордому с независимостью характера, наверное,  было страшно. От неизвестности предстоящей, хотя и невероятно долгожданной встречи, которая могла лишь только сниться и порой казалась несбыточной сказкой.  Неловко, что возвращался с пустыми руками. Эти мужчины были иначе воспитаны. И он остался там же еще на какое-то время, но уже вольнонаемным фельдшером. И теперь его определили в лагерь к уголовникам.  Вместо то ли  умершего, то ли уволенного лагерного медика, точно уже не помню. Те пытались поначалу подмять его под свои пахански-воровские законы и требования. Этого, не сломленного режимом сталинских «академий», не сгибаемого человека. И вынуждены были принять его справедливые жесткие условия – освобождать от работы только тех, кого сочтет необходимым он. Кто действительно нуждается в медицинском лечении, кто действительно болен. Удивительно, но они признали правоту и твердость неуступчивого характера нового фельдшера.

Всего-то два портрета и столько воспоминаний...

Но это еще не все. В альбоме есть и две цветочные акварели. И вот эти-то четыре небольших рисунка иногда подталкивают меня к поискам, пока неизвестного мне, имени художника. И порой кажется, бываю почти что близка - к разгадке этого авторства, но не имея многого - в звеньях некогда утраченного, пока не знаю насколько далеко или близко это - в реальной действительности моих исканий.

© Copyright: Людмила Солма, 2010-2014

Вкус и запах пепла. Часть 2-я

Вкус и запах пепла. Часть 1-я

Харбинская икона

Вкус и запах пепла. Часть 3-я

Мальчикам, доверчивостью смелым –

Воинам безжалостной судьбы:

–  Кто же не щадил вас, что умело

Направлял в горнило злой беды?

Вы служили правдою и верой,

Не было у вас иных путей –

У враждебной, алчущей кровь эры,

Жадный зев и зов, и глас идей.

Для чего вы, покидая семьи,

Уходили в дальние края?

Может для того, чтоб в чьи-то земли,

Истекала ваша жизнь, зазря?

Август 1999

© Copyright: Людмила Солма, 1999-2014