Ты не добра.
Ко мне добра.
Ты не жестока.
Ты со мной жестока.
Хоть ты из моего ребра,
Но требуешь
За око
Око.

***

Говорят, Беатриче была горожанка,
Некрасивая, толстая, злая.
Но упала любовь на сурового Данта,
Как на камень серьга золотая.

Он ее подобрал. И рассматривал долго,
И смотрел, и держал на ладони.
И забрал навсегда. И запел от восторга
О своей некрасивой мадонне.

А она, несмотря на свою неученость,
Вдруг расслышала в кухонном гаме
Тайный зов. И узнала свою обреченность.
И надела набор с жемчугами.

И, свою обреченность почувствовав скромно,
Хорошела, худела, бледнела,
Обрела розоватую матовость, словно
Мертвый жемчуг близ теплого тела.

Он же издали сетовал на безответность
И не знал, озаренный веками,
Каково было ей, обреченной на вечность,
Спорить в лавочках с зеленщиками.

В шумном доме орали драчливые дети,
Слуги бегали, хлопали двери.
Но они были двое. Не нужен был третий
Этой женщине и Алигьери.
(«Биатриче»)

Во втором  браке родилось кроме дочки еще двое сыновей. Галя оказалась той женщиной, которая была ему нужна. Он был хорошим отцом, и семья его спасала. Спасала от многого: от загулов, ненужных знакомых, от суеты. Семья давала ему уют и комфорт, любимые с детства. Поначалу у них не было крыши над головой, и жили они в Подмосковье.

Но в середине семидесятых решили поменять Подмосковье на  Эстонию, тихий городок Пярну, что на берегу моря. Прибалтика вообще была для советской интеллигенции особым местом. Она привлекала тишиной, чистотой, почти заграничным образом жизни, хотя и в составе СССР.

В Москве у него оставалась пятикомнатная квартира, в которую он временами наезжал, но московские наезды всегда кончались одним и тем же: запоями, от которых его спасала Галина Ивановна, прилетавшая и увозившая обратно в Пярну. От алкоголизма не спасла даже больница. И приезжая в свой дом обратно, он говорил: «Нет, жить надо здесь».

Переезд действительно подарил поэту еще пятнадцать лет творческой жизни, в которые он опубликовал шесть сборников. И хотя это было своего рода бегство от бесконечных знакомых и застолий, здесь у него открылось второе дыхание. Он словно дорастал до настоящего понимания войны, до любви, до самого себя. То, что раньше было только темой, теперь стало смыслом.

Давид Самойлов не любил самоповторов,  открывая новое, прислушивался к себе, своим ощущениям. Он чувствовал, что уже наступила старость, наступила незаметно и сразу. В пятьдесят с небольшим он как-то разом сдал, потух, погрузнел, почти ослеп и появились мысли и стихи о старости и смерти.

А вот и старость подошла На цыпочках. Глаза прикрыла Мои ладонями. Спросила: - Кто я? - Не мог я угадать. Она сказала: - Я могила. *** Милая жизнь! Протеканье времён. Медленное угасание сада. Вот и ничем я не обременён. Сказано слово, дописана сага... ***

***

Странно стариться,
Очень странно.
Недоступно то, что желанно.
Но зато бесплотное весомо -
Мысль, любовь и дальний отзвук грома.

***

Что означает ночь? Что нас уже приперло.
Приперло нас к стене. А время - к рубежу.
Вот подходящий час, чтоб перерезать горло.
Немного подожду. Покуда отложу.
(«Старый Тютчев». Отрывок)

У Давида Самойлова была теория, что поэт уходит тогда, когда кончается его время и сюжет жизни исчерпан. Поэт всегда уходит вовремя. Переезд  в Пярну был таким уходом. Он понял, что все уже свершилось и его время кончилось. В 1980 году он вышел на пенсию, власть ему отказала в повышенной пенсии, но зато за два года до смерти присудила Государственную премию.

Пью. Наливаю. По второй, по третьей.
Шаги затихли. Вечер снова тих.
И опыт четырёх десятилетий
Понуро и печально входит в стих.

Я понимаю, если бы не юмор,
Зарезаться бы надо огурцом.
Но если вышло так, что ты не умер, -
Сиди и пей с потерянным лицом.

Пью. Наливаю. Пятую. Шестую.
Закусываю, глядя на Луну.
И всё живу. И всё же существую.
А хорошо бы снова на войну.

Умер он как боец, двадцать третьего февраля девяностого года, накануне страшных девяностых годов и за три месяца до семидесятилетия - 1 июня. В 2015 году поэту в июне исполняется  девяносто пять  лет - со дня рождения и уже исполнилось  - двадцать пять – со дня смерти. Умер Давид Самойлов на концерте, посвященном Борису Пастернаку, которого он очень любил. Вел концерт, читал пастернаковские и свои стихи. Закончив, ушел за кулисы и сразу упал.

Приехала «Скорая», на время реанимировав больного, но через несколько минут он умер, уже не клинической, а настоящей смертью. Похоронили его на Лесном кладбище в Пярну, рядом с матерью. Незадолго до смерти он удостоился звания «Заслуженный деятель культуры Эстонии».

Поначалу, после смерти, еще была мысль создать в доме поэта музей. Галина Ивановна, разом потерявшая  все, ради чего жила, находила утешение в подготовке материалов, ходатайстве перед городскими властями о разрешении музея в частном доме. Но случилось то, что никто предвидеть не мог: распался Советский Союз .

И тот, кто был славой Пярну, центром притяжения московских литераторов, поэтов и писателей, стал никем, точнее - он и его семья превратились в русских оккупантов. Идея музея умерла, Галина Ивановна срочно, за бесценок, продала дом и уехала в Москву. И это тоже было бегство, только бегство в обратную сторону.

Да, сложным и неоднозначным человеком был Давид Самойлов и отношение к нему было разным. Так Станислав Куняев оставил свои воспоминания, в которых рассказывает о встречах с поэтом, каким он был в общении, своем отношении к нему, его корнях, детстве и военном прошлом.

В его аскетизм и простоту он не верил, считая, и во многом справедливо, что поэт часто разыгрывал очередную роль, примеряя на себя разные маски. Карнавализация действительно была в характере  поэта, но за масками он скрывал свое настоящее «Я», никого не впуская в свой внутренний мир. Поэтому и остается ощущение двойственности и размытости поэта.

Но даже Станислав Куняев,  при всем своем юдофобском отношении, не мог не отдавать должное поэту, считая Самойлова по натуре иронистом, скептиком вальтерьянского типа, а по сути - печальным шутом, шутом со слезами на глазах. И это - уже в точку, а пафосность шуту вовсе не к лицу. Потому и верится в искренность написанного поэтом незадолго до смерти, когда уже незачем было никого разыгрывать:

Мне выпало счастье быть русским поэтом.
Мне выпала честь прикасаться к победам.

Мне выпало горе родиться в двадцатом,
В проклятом году и в столетье проклятом.

Мне выпало все. И при этом я выпал,
Как пьяный из фуры, в походе великом.

Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.
Добро на Руси ничего не имети.

А еще веришь в когда-то сказанные Давидом Самойловым слова:

«Родина — это не там, где хорошо или плохо, а без чего нельзя жить».

   Тина Гай