Н. В. Оболенский

О МОЕМ ДВОЮРОДНОМ БРАТЕ ВАСИЛИИ ШЕРЕМЕТЕВЕ

Надеюсь, что эти воспоминания вызовут у современ­ного читателя истинное понимание Чистоты, Величия и Скромности русских людей, — страдальцев исчезающей эпохи. Этих людей прежде всего отличала Духовность. Не поки­нувшие Родину, оставшиеся в России, они в те 20—30-е годы знали (чувствовали), что в конце концов погибнут и скорее всего в муках. Мои родители (как и родители Васи­лия) знали это, но — остались на родине, чтобы быть по-

Напрудная башня Новодевичьего монастыря, в которой жил П.С. Шереметев с женой и сыном.

хоронеными на своей род­ной земле, там, где'поко­ятся их предки. Вечная им память!

...Первое воспомина­ние о Василии относится к 1929 году, когда скончалась моя родная бабушка — Ма­рия Алексеевна Оболенская (урож. Долгорукая). Мне было два года, и жили мы в Царицыне. Туда приехал Василик со своим отцом Павлом Сергеевичем и ма­терью П. В. Шереметевой (урожд. Оболенской). Васи-лику было семь лет. Он был точно такой, как на фото­графии, помещенной в кни­ге А. Алексеевой «Кольцо графини Шереметевой».

После этого они стали приезжать в Царицыно каж­дый год на Пасху, а также на семейные праздники. При-

езжали и на Сорок Мучеников, и тогда в доме пекли «жаво­ронки» — плетеные булочки, напоминавшие сидящую птицу. За праздничным, но очень скромным столом сидели обе наши семьи. Где-то посреди блюда лежал «жаворонок», в котором была запечена двадцатикопеечная монета. Каждый мечтал, что­бы именно ему попала эта монета, но особенно маленький Василик. Помню, как-то раз тетя Пашенька вынула из при­чески шпильку и стала прощупывать «жаворонки». К общему удовольствию обнаружила монету и дала «жаворонок» Васе. Он обрадовался, но тут же разделил булочку и дал Лизе (моей сестре), Андрею (брату) и мне. Какой это был счастли­вый, веселый день! — до сих пор стоит перед глазами...

Василик был очень развитый и живой мальчик. Мы с ним были очень близки. Андрюша — более спокойный и тихий. Несмотря на разницу в возрасте, у нас с Василиком были общие интересы и увлечения: спорт, рисование, те­атр. За неуемный характер меня в семье называли Ртуть.

Лиза и Василик больше любви проявляли к рисованию и

Семьи Шереметевых и Оболенских. 1937 год.

живописи. Как известно, в нашем роду всегда прививали любовь к разным художествам.

Помню, как мы с мамой поехали на выставку детско­го рисунка, — и там я увидел картину Василика «Зима. Во­робьевы горы (размером 30 х 40). К окончанию школы стало ясно, что живопись — это его будущее.

В те годы нас, троих детей Оболенских, оставшихся без родителей, на лето брала к себе семья Шереметевых. Как-то раз на Оке мы с Василиком пошли на охоту, — у него была старинная немецкая двустволка (которую он по­том подарил дроюродному брату Саше). Мы подолгу броди­ли вдоль поймы реки, в которой водились бекасы...

Я держу в руках фотографию, сделанную в Напруд­ной башне Новодевичьего монастыря в 1937 году. Это пос­ледняя трагическая фотография. Собрались две семьи: Обо­ленские и Шереметевы. Взгляните на стоящих (слева напра­во)... Красавица Варвара Александровна Оболенская (урожд. Гудович, — моя мать, арестована в 1937 году, в последней стадии чахотки, и умерла вскоре после ареста). Ольга Васи­льевна Прутченко (ее называли «Оляляша», урожд. Обо­ленская, работала патронажной сестрой в деревне). Мария Сергеевна Гудович (урожд. графиня Шереметева, моя ба­бушка, дочь Сергея Дмитоиевича. она писала стихи). Ее

Графиня Варвара Петровна Гудович (в замужестве княгиня Оболенская) с детьми Николаем, Лизой и Андреем. 30-е годы.

мужа арестовали в 1918 году, расстреляли, однако до кон­ца жизни она так и не поверила в его смерть. Евфимия Васильевна Оболенская (моя тетка), взявшая на воспита­ние нас, детей. Прасковья Васильевна Шереметева (урожд.

Оболенская).

А вот сидящие: Елизавета Владимировна Оболенская (в замужестве Павлинова), художница. Рядом с нею сижу я, а с другой стороны — мой дорогой, незабвенный, обо­жаемый отец! Это последняя его фотография, — скоро его арестуют и он погибнет... Брат Андрей, когда начнется Ве­ликая Отечественная война, уйдет на фронт и будет убит... Рядом с ним Павел Сергеевич, великий терпеливец.

Василик тоже добровольцем уйдет на фронт. А отец его на некоторое время он с женой еще останется в «баш­не», сохраняя картины, рисунки, старинные книги, свои собственные труды, посвященные обоснованию земства как-основы российской жизни...

Дружба наших семей была необыкновенной, она про

низывала всеё, отношения были наполнены любовью,-

передать это словами невозможно. Как писал исследова­тель Ник. Арсеньев, «Культурные русские семьи были местом встреч и взаимного проникновения двух начал — западного и восточного (то есть православного и нацио­нального). Этот синтез породил великий культурный рас­цвет в XIX веке...»

Трудно касаться самого святого, сокровенного и ин­тимного в жизни семьи, но именно отсюда «вырастают те невидимые скрепы и нити, которые делают семью единым духовным организмом, дают столько теплоты и очарования внутреннему «воздуху». Даже больше: делают ее высшей человеческой святыней, как бы «домашней церковью пе­ред лицом Божьим...»

До войны мы нередко наведывались в «башню», вели беседы, пели и, между прочим, были свидетелями приго­товления необыкновенного блюда — «жжёнки». В большую тарелку укладывали готовую горячую утку и нарезанные фрукты, поверх наливали очень крепкую водку. Затем вод­ку поджигали, и все это в полной темноте горело несколь­ко минут, а затем с аппетитом поедалось.

Повторяю: в 1941 году мой брат Андрей (студент вто­рого курса энергетического института) и Василий Шере­метев (студент художественного института) ушли на фронт. Брат погиб в 1943 году под Мелитополем, Василий пропал без вести.

Его отец Павел Сергеевич остался жив в те 30-е годы лишь благодаря заступничеству И. Э. Грабаря, так как П. С. Шереметев сделал значительный вклад в историю культу­ры России. В годы войны стало невозможно жить в холод­ной «башне» Новодевичьего монастыря, и вместе с женой он переехал к нам в Царицыно. Это было печальное время: сперва скончалась тетя Пашенька, а потом и дядя Павел. Оба были истощены до крайности. Хлопотали о лермонтов­ской пенсии (как родственники по линии Столыпиных), но дядя Павел успел ее получить, кажется, всего два-три раза...

О судьбе Василика мы ничего не знали. Я вспоминал нашу предвоенную юность, как мы участвовали в люби­тельских спектаклях, как катались на Воробьевых горах (настоящий слалом), как красив, элегантен был Василий, отличался прекрасными манерами... Мы оба самозабвенно танцевали вальс и танго, особенно после просмотра «Боль­шого вальса» с Милицией Кооьюс.

Василий Павлович Шереметев и Елизавета Владимировна Оболенская перед войной.

Вспоминался день, когда я подарил дяде Пав­лу книжку «Гуттаперчевый мальчик» Григоровича, с которым он был знаком. В семье даже рассказывали, что прототипом гуттаперче­вого мальчика был малень­кий Павел Шереметев. И вот уже нет дяди Павла, нет тети Пашеньки. А Василий все еще числится в пропав­ших без вести...

Я в то время учился на первом курсе архитектур­ного института. Первого сентября директор собрал весь курс в Красном зале и объявил, что завтра всем ехать в колхоз. Мы отрабо­тали месяц, и в честь окон­чания работ председатель привез в поле две телеги с мятой мороженой картошкой и в больших бидонах — самогон. Всем разлили по 100 грамм, но девушки отказались, и тогда я, как староста группы, выпил литровую алюминиевую кружку — на глазах у всего курса.

Не помню, как мы шли по полю к станции, как еха­ли в поезде. Но явившись к дому, открыв дверь, я «про­трезвел»: передо мной был Василик! Радость смешалась со слезами... Он стучал в «башню», там никто не открыл дверь и, не зная еще о смерти отца и матери, поехал к нам — и вот... Рассказам не было конца.

Оказывается, Василий попал в плен, потом вырвался из плена, был зачислен в десантные войска и — оказался в Вене. Весть эта дошла до П. Д. Корина и И. Э. Грабаря, и они помогли отозвать Василия в Москву для учебы в художе­ственном институте.

Началась новая, послевоенная пора в нашей дружбе. Но вскоре я стал замечать некоторые странности в его по­ведении. Как потом оказалось, это были последствия пере­живаний , которые ему пришлось перенести во время вой

ны. Смерть родителей стала для него страшным ударом: он

остался жив, а их — нет! Его чувствительной душе трудно было с этим смириться, да и послевоенные обстоятельства жизни порой ставили его в тупик. Странностей с годами стало больше.

Что же это были за странности? Он мог ни с того ни с сего, почти не имея денег, отдать все, что у него было, первому встречному, даже не знакомому человеку. Так, не имея в то время ни куска хлеба, дарил какие-то вещи (ста-риные фолианты, рисунки, книги), даже картину Ремб­рандта в музеи... Князь Мышкин — прозвали его в те годы. Кстати, чтобы как-то отблагодарить Василия Павловича за подаренного Рембрандта, ему дали путевку в дом творче­ства художников на целых полгода. И что же? Соседом его оказался человек, для него неприятный, и Василий спустя три дня покинул дом творчества.

Или: как-то отправился навестить свою преподаватель­ницу на краю Москвы и, несмотря на то, что был голоден, отказался от котлет (был Великий пост), а потом и от трех копеек на трамвай — и, проваливаясь в грязные лужи, воз­вращался домой пешком.

Для меня общение с Василием (несмотря на его стран­ности, а может быть, и благодаря им) было очень благо­творно. Часто в Царицыне мы беседовали об архитектуре, о том, ремесло это или искусство, спорили.

Однажды он пришел к нам на Полянку, в полупод­вальную комнатку, где мы поселились с женой, только что поженившись. Василий увидел, что сесть ему негде, и что же? Он явился снова, и в руках его было старинное, остафьевское кресло: он подарил его нам. Это был урок доброты...

Вскоре после того женился и Василий. Супругой его стала Ирина Владимировна Мартынова, тоже страдалица. Она была дочерью секретаря Фрунзе, которого расстреляли в 1937 году.

Шли годы. У Василия и Ирины Шереметевых роди­лась девочка, которую назвали Евдокия, Дуня. Чудная де­вочка, впоследствии — чудная мать трех дочек, умная, та­лантливая, добрая, как и ее отец.

Живопись Василия Шереметева высоко ценили Гра­барь и Корин. Корину он помогал в оформлении станции

метро "Комсомольская". С годами однако живопись его приобретала характер надломленности, колорит стал носить

болезненный характер, - в этом проявлялся трагизм его мировосприятия. Страдалец-граф не сумел приспособиться к новому времени, не мог выносить ужасов, которые-обру-шились на Родину. Его парализовало, он потерял дар речи, оказался в больнице и вскоре умер.

Отпевали графа Василия Павловича Шереметева в том же Новодевичьем монастыре, где он жил в ужасающих ус­ловиях в «башне». Вокруг стояли представители остатков самых замечательных российских фамилий...
Из домашнего архива Оболенских.

http://www.grandov.ru/nuda/n-v-obolenskij-o-moem-d...-vasilii-sheremeteve/main.html