Можно любить блатные песни, можно брезгливо морщиться при одном их упоминании, но притворяться, что ни разу в жизни не пел (или хотя бы не слышал) «Мурку», «Постой, паровоз» или «Цыпленок жареный» невозможно. Эти жемчужины «низового фольклора» — неотъемлемая часть нашей жизни и культуры. И нашей истории — ведь в них отразилось множество исторических и бытовых реалий периода революции и Гражданской войны, нэпа, сталинской эпохи с её репрессиями и великими стройками, нищетой и стукачеством – и огромным трудовым энтузиазмом, верой в великое будущее...
Кто-то может посчитать это парадоксальным. Что интересного и нового может сказать об истории какая-нибудь «Мурка» с её незамысловатым, примитивным сюжетом, разбитной «Гоп со смыком», разгульно— бесшабашный «Шарабан»? Некоторым может показаться, что подобные творения «блатного фольклора» отражают лишь ущербный мир уголовников и маргиналов, не имеют ни малейшей художественной ценности, зато щедро пропитаны уголовным мировоззрением и бесчеловечной, антигуманной «моралью» убийц, грабителей, воров.
На самом деле всё далеко не так однозначно. Возникает резонный вопрос: отчего же тогда эти песни постоянно поются, откуда такая тяга к ним во всех слоях российского общества, в том числе – и среди интеллектуалов, которые, возможно, как никто другой, сделали особенно много для пропаганды и популяризации классического «блата»?
Интеллигенция поёт блатные песни,
Поёт она не песни Красной Пресни, —
писал об этом феномене в 50-е годы Евгений Евтушенко.
У любой цивилизованной нации существует свой «низовой фольклор» — и существует он НАРАВНЕ с «высокими» образцами народного творчества. Русская уголовно-арестантская песня, отмечает автор книги, на самом деле песня народная, уходящая корнями к песне разбойничьей и каторжанской – оттуда и размах, романтика, юмор, — а от нее в свою очередь, «тянется ниточка и к бардовской песне, какими бы далекими эти явления ни казались».
«Не зная ничего о произведениях низового фольклора, об их корнях, о том, как они жили в среде блатного и каторжанского народа, как изменялись, какие реалии отражали, почему из уголовного и лагерного мира хлынули в общество, нашли в нем живой отклик и поются до сих пор — так вот, не зная ничего этого, мы лишены возможности глубоко и объективно судить и о нашей российской истории, и о нашей российской ментальности, о национальном характере россиянина», — говорит Александр Сидоров. — А ведь буквально каждая из, казалось бы, «примитивных» уголовных песен, говоря словами Белинского, зачастую является «энциклопедией русской жизни». Она таит в своих текстах огромное количество загадок, историй, анекдотов, реалий быта самых разных эпох, в которых существовала и часто – изменялась.
Прекрасный тому пример – знаменитая «Мурка», первоосновой которой стала популярная одесская песня о Любке-голубке. Автор прослеживает, как, когда и почему «Любка» превратилась в «Машу», а затем и в «Мурку», а также пытается выяснить основную загадку песни: имелся ли у героини реальный прототип. В России времен Гражданской войны действительно были фигуры, некоторым образом подпадающие под описание Мурки. В их числе – сторонница Петлюры Маруся-Мурка Соколовская; командовавшая полком в армии Махно «Тетка Маруся», или «Черная Маруся»; подхватившая дело погибшего брата-атамана Мария Хрестовая; водившая отряд антоновских повстанцев Мария Косова, известная взрывным характером и жестокостью; анархистка Мария Никифорова… Сам автор отдает приоритет действовавшей чуть позже (1926) Марии Евдокимовой – успешно внедренной в среду матерых уголовников и ставшей бесценным источником информации сотруднице ленинградской милиции.
С другой стороны, Сидоров рассматривает и такую версию: Мурка — не потому что Мария, а потому что из МУРа. В 20—40-е годы «мурками» называли работников Московского уголовного розыска. Существовала даже поговорка— «Урки и мурки играют в жмурки», то есть одни прячутся, другие ищут. Таким образом, для уголовников имя Мурки стало воплощением гнусности и подлости, которое в их представлении связывалось с коварными «ментами». Но какой в Одессе МУР? А вот какой. В 1919 г. в Одессу из Москвы для укрепления Губчека и милиции был направлен большой отряд «решительных коммунистов», поскольку многие местные кадры оказались замешаны в связях с уголовным элементом. Таким образом, теоретически возможна ситуация, при которой неведомый автор (или авторы) «Мурки» мог использовать имя Мурки для обозначения женщины — агента Московского уголовного розыска, действовавшей в Одессе. Есть и другие, достаточно экзотические версии (например, Амурская «Мурка», согласно которой прототипом героини стала приемная дочь военного губернатора Забайкалья, которая, увлекшись революционным движением, затем органично вписалась в уголовную среду). Есть «Сурка» («Еврейская «Мурка»). Есть «официальный», подцензурный вариант песни, вышедший в 50-х, на волне оттепели, на грампластинке ленинградской артели «Пластмасс».
Потрясающе интересна история «Челюскинской Мурки» — переделки знаменитой уголовной баллады применительно к провальной навигации судна ледокольного типа «Челюскин» в 1933-1934 гг. – «Капитан Воронин судно проворонил». «Эта песня показывает, как на самом деле относились граждане СССР к пропагандистской шумихе вокруг спасения действительно отважных людей, которые едва не погибли из-за безответственных, авантюрных действий академика Отто Шмидта, но были спасены ценой неимоверных усилий советских лётчиков, — говорит А.Сидоров. — Всё это было представлено как беспримерный подвиг и высочайшее достижение советского народа. Сам народ подвёл итог своеобразно:
Денежки в кармане,
Рожи на экране –
Вот что экспедиция дала...
К сожалению, она дала не только это. Есть основания полагать, что талантливый поэт Павел Васильев был уничтожен именно из-за «Челюскинской Мурки», которую, подвыпив, исполнил в Кремле перед высшим руководством страны. Вообще же за «Челюскинскую Мурку» в лагеря угодило немало людей. Впрочем, преследованиям подвергались и те, кто выказывал интерес к «Мурке» «классической».
Не менее примечательна известная песня «С одесского кичмана»:
С одесского кичмана
Сорвались два уркана,
Сорвались два уркана тай на воооолю, —
пел в конце 20-х годов Леонид Осипович Утёсов. Но песня родилась значительно раньше, хотя многие утверждают, что она была написана для спектакля Якова Мамонтова «Республика на колёсах» (1928) популярным в то время сочинителем романсов поэтом Борисом Тимофеевым. На самом деле в основе «Кичмана» — стихотворение Генриха Гейне «Два гренадера»:
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели...
Перевод романса сделал в XIX веке поэт некрасовской школы Михаил Михайлов, и романс пользовался в русской обществе бешеной популярностью, а сама песня «С одесского кичмана» существовала задолго до революции и уж точно – задолго до спектакля «Республика на колёсах». Её ноты для голоса записал в 1924 году в Тифлисе Михаил Феркельман (Ферри Кельман) с пометой – «старая бытовая песенка». Кстати, Феркельмана до сих пор исследователи пишут автором мелодии, хотя он – лишь аранжировщик народной музыки.
Так вот, народ российский ещё в первую мировую войну сделал свою версию «Двух гренадеров» — на мотив «Кичмана». Существовала она в самых разных вариантах и постоянно изменялась в соответствии с последующими войнами – «Шли два героя с германского боя», «Шли три героя с польского боя», «Шли три армейца на финскую границу» и т.д. И везде текст примерно одинаков: обращение одного из бойцов к другому с просьбой похоронить его с оружием:
Товарищ, товарищ, болят мои раны,
Болят мои раны тяжело.
Одна засыхает, другая нарывает,
А с третьей придется умереть...
В общем, Тимофеев просто создал свою версию уже известной песни.
Но мало кто знает, что в спектакле звучало несколько иное начало – «С вапнярского кичмана сбежали два уркана» (Вапнярка – небольшая узловая станция-село по дороге Одесса—Киев). Почему вдруг Тимофеев решил изменить маршрут уголовников? И на этот счёт существует любопытнейшая версия, связанная с легендарным одесским бандитом Мишкой Япончиком.
Об этом и о многом другом читатель также узнает из настоящего исследования. Например, о том, почему и как Утёсову разрешили записать его «босяцкие песни» в начале 30-х годов – именно в то время, когда широким фронтом развернулась борьба против «пошлости» и «мещанства» в советской музыкальной культуре? Действительно ли челюскинцы на кремлёвском приёме у Сталина плясали в унтах на столах под «Одесский кичман», заказанный самим «отцом народов»? Как благодаря Василию Сталину «Одесский кичман» стал боевым гимном известной эскадрильи, запечатлённой в фильме «В бой идут одни старики»?
Еще более любопытен с точки зрения истории, связи с народной песенной культурой, русским и российским фольклором уголовный эпос «Гоп со смыком», имевший, возможно, рекордное число переделок. Например, «Дипломатический Гоп», возникший перед Второй мировой войной и затем победно прошагавший по всем фронтам. До сих пор возникают и исполняются «солдатские», «медицинские», «геологические», «студенческие» и другие варианты «Гопа».
По словам Александра Сидорова, за пределами книги осталось ещё столько песенных уголовно-арестантских и уличных шедевров, что им можно посвятить ещё как минимум три-четыре объёмных тома.

Александр Сидоров — журналист, писатель, поэт, филолог, исследователь уголовно-арестантской субкультуры России и СССР. Автор многих книг и исследований, в том числе двухтомной «Истории профессиональной преступности Советской России», «Словаря блатного и лагерного жаргона (южная феня)», «Тюремных баек», этимологических очерков _«Жемчужины босяцкой речи»_ и др.
Скандальную популярность исследователю принёс сборник переводов мировой поэтической классики на блатной жаргон – _«Мой дядя, честный вор в законе»_ под псевдонимом Фима Жиганец.
Живет в Ростове-на-Дону.