Михаил Анчаров
https://rodina-history.ru/2023/03/28/ty-pripomni-rossiia-kak-vsyo-eto-bylo.html
Андрей Смирнов КАНДИДАТ ИСТОРИЧЕСКИХ НАУК
"Ты припомни, Россия, как всё это было..."
Размышления историка о поэте Михаиле Анчарове, родившемся 100 лет назад
Да, автор этих строк знает, что Михаил Анчаров - это фактически первый советский бард, что это известный прозаик и сценарист 60-70-х. Что он - со своими сценариями "День за днем" и "В одном микрорайоне" - стал первопроходцем жанра сериала в нашем кино. Что был он романтиком, философом, верил в коммунизм...
Но автор - не литературовед, а историк. Он не предлагает очерк "о жизни и творчестве", а делится лишь некоторыми наблюдениями над тем, как жил и писал Михаил Леонидович Анчаров (1923 - 1990).
"Судьбы моей простое полотно..."
Вначале, впрочем, все же о литературе. (Полагаю, что о ней вправе высказываться не только ее творцы и профессиональные критики, но и, некоторым образом, ее "потребители" - читатели. К тому же, как говорил нам, студентам, в 1986 году крупный востоковед и славист Анатолий Петрович Новосельцев, историк всегда должен быть "немного и филологом".)
Лучшие стихи Анчарова - это удивительный сплав образности и точности языка.
Образности, что ложится на душу русскому человеку. (По крайней мере, заставшему если не первую и не вторую, то хотя бы третью четверть ХХ столетия).
Точности, достойной ясного стиха Пушкина.
Во всем этом Анчаров не уступает Александру Твардовскому. А из современников с ним могут сравниться, пожалуй, лишь Михаил Ножкин, Евгений Евтушенко (с его, например, "Братской ГЭС") и Юлий Ким (с его песнями к фильмам "Бумбараш" и "Двенадцать стульев" Марка Захарова) - поэты с исключительным языковым чутьем. Да еще, конечно, учившийся у Анчарова Владимир Высоцкий...
Классический образец анчаровского сплава - одна из песен, написанных им для кинофильма "День за днем" (1971). Вот эта - без которой невозможно представить начало и середину семидесятых:
Стою на полустаночке
В цветастом полушалочке,
А мимо пролетают поезда.
А рельсы-то, как водится,
У горизонта сходятся.
Где ж вы, мои весенние года?
Взять хотя бы вот эту строфу:
Жила, к труду привычная,
Девчоночка фабричная,
Росла, как придорожная трава.
На злобу неответная,
На доброту приветная,
Перед людьми и совестью права.
Последние три строчки суть просто отлитые из благородного металла формулы - где "ни убавить, ни прибавить".
Так же, как и первые две строчки другой строфы. Это сродни "золотой латыни" - благородному в своей лаконичности и ясности языку Цезаря и Цицерона:
Что было - не забудется,
Что будет - то и сбудется,
Да и весна уж минула давно.
Так как же это вышло-то,
Что всё шелками вышито
Судьбы моей простое полотно?
А последние две строки - нестандартный образ. Не кажущийся при этом искусственным, вымученным - благодаря все той же точности языка.
Мало, пожалуй, найдется образов, которые были бы столь затерты в 60-70-е, как те, что отражали "романтику революции и строительства нового мира". Все эти "алое знамя", "героические двадцатые" и т.п. А вот у Анчарова эти образы становились нестандартными - и вызывающими не отвержение, а уважение:
С этим словом святым
Поднимала эпоха
Алый парус надежды
Двадцатых годов.
("Слово "товарищ", 1966 - 1971)
"Там качаются в седлах и "Гренаду" поют..."
В свою очередь, "анчаровский сплав" - это продукт, полученный явно на основе другого сплава. Сплава впечатлений детства и юности.
Родившийся 28 марта 1923 года в интеллигентной семье, сын инженера и учительницы, Михаил Анчаров вырос на северо-восточной окраине Москвы, у Семеновской заставы. (Он и его товарищи называли свой район Благушей - хотя историческая Благуша начиналась метрах в трехстах дальше, за заставой.) Во дворе, где сталкивались, перемешанные революцией, все классы, "прослойки" и маргинальные группы.
Вырос в окружении и профессиональных воров, и потомственных ремесленников, и "девчоночек фабричных", и интеллигентов - в гуще русского народа, каким он был в ту эпоху.
Слышал и рассказы о том, что перед 1914-м "каждый мог заработать, и на Благуше появилась праздничная одежда, и у баб козловые сапожки и шали со стеклярусом, и было что выпить и чем закусить, и бублик стоил полкопейки. И строились доходные дома, и Благушинская больница с чугунной решеткой - модерн - переплетающиеся лилии и жеманные чугунные ленты, и синематограф "Сокол"..."
("Этот синий апрель", 1967)
Слышал и как "на интернациональном вечере хор пел "Красный Веддинг", хор пел "Болотные солдаты", хор пел: "Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных... Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах..."*
("Теория невероятности", 1965)
Он мог одни свои вещи (к примеру, "Самшитовый лес") писать от лица интеллигентов, их языком. А другие ("Как птица Гаруда") - от лица пролетариев, языком этих рабочих.
Но - оставаясь при этом самим собой. Он был нестандартен!
Нестандартен благодаря активности и самостоятельности мышления - не позволявшим раствориться ни в интеллигентском, ни в пролетарском, ни в блатном мире.
О том же коммунизме он стал петь не в первой половине 60-х - когда Хрущёв пообещал, что новое общество станет явью уже в 1980-м, и о коммунизме трещали из каждого утюга, - а уже после того, как трескотня поутихла. Когда пропаганда сбавила обороты: да, будет, конечно, но не завтра, товарищи, отнюдь не завтра...
Потому, что идею коммунизма - в отличие от многих трещавших - Анчаров выстрадал лично. И пел, веруя не в официальный, а в этот, свой, анчаровский коммунизм - в товарищество людей-творцов, образующее гармонию, которая есть "не сумма одинаковостей, а произведение различностей, складывающихся в прекрасное целое".
("Как птица Гаруда", 1986)
Общество, созвучное романтикам из светловской "Гренады":
Там по синим цветам
Бродят кони и дети.
Мы поселимся в этом
Священном краю.
Там небес чистота,
Там девчонки как ветер,
Там качаются в седлах
И "Гренаду" поют.
("Слово "товарищ")
Атеист, он прибегал и к таким вот метафорам - как в последних двух строках:
Небо в землю упало.
Большая вода
Отмывает пятна
Несчастья.
На развалинах старых
Цветут города -
Непорочные,
Словно зачатье.
("Большая апрельская баллада", 1966)
И пел о погибшем под немецким огнем с земли парашютном десанте:
И сказал господь:
- Эй, ключари,
Отворите ворота в сад.
Даю команду
От зари до зари
В рай пропускать десант.
("Баллада о парашютах", 1964)
Член ВКП(б)/КПСС с 1950 года, он был прежде всего человеком тысячелетней, христианской в своей основе культуры.
"Они все в учительской..."
Анчаровский сплав содержит и еще один компонент - который можно назвать "героической романтикой" (или, если угодно, "романтической героикой").
В том, что написал Анчаров, эта нота звучит часто.
Чаще всего - как у Аркадия Гайдара: без пафоса, неявно, в обыденных фразах. Вот, к примеру, начальник автоколонны (лишь между делом упомянувший, что за плечами у него пять лет войны) смотрит на двадцатилетних часовых у мавзолея Ленина:
Молодые застыли строго...
Тут я понял, что мне хана:
Козырей в колоде немного,
Только лысина да ордена.
("МАЗ", 1960 - 1963)
Обычные сетования тех, кому за 45, - но слово "ордена" Анчаров, исполняя песню, проговаривал не буднично (как все остальные), а возвысив тон!
Он и сам хотел быть героем - а иначе зачем изображал в "Теории невероятности" своего автобиографического в целом персонажа участником обороны Москвы в 41-м и взятия Вены в 45-м? Реальный младший лейтенант Анчаров, награжденный орденом Красной Звезды, успел поучаствовать лишь в войне с Японией в августе - сентябре 1945-го, военным переводчиком в штабе 1-го Дальневосточного фронта...
А вот в этой сцене из "Теории невероятности" он пишет уже о себе - о сорокалетнем мужчине, пришедшем в 1964-м с двадцатилетней спутницей в родную московскую школу на Большой Семеновской.
"- Пойдемте, Катя.
Нам хлопают со всех сторон.
- Пойдем... А куда?
Мы идем по скрипучему коридору, сзади в дверях аплодисменты гремят. Потом мы спускаемся по каменной лестнице.
- Куда мы идем? - спрашивает Катя. - Почему мы одни танцевали?
- Я покажу вам, где остальные из нашего класса, - говорю я и подвожу ее к стеклянной двери учительской. - Смотрите.
Я прикладываю руку козырьком и прислоняюсь к стеклу. Катя делает то же самое.
- Видите? - говорю я. - Они все в учительской...
- Где? - спрашивает Катя.
- Вон на доске... на мраморной, - говорю я. - Приглядитесь. Там все фамилии золотом выбиты. Весь список двух классов сорок первого года выпуска".
Обычная вроде бы для 60-х "исповедальная" проза, напоминающая Ремарка 30-х, "Возвращение" и "Три товарища"... Но камертон сцены - чисто анчаровский.
"Позади - большой перегон..."
Нестандартный мыслитель и романтик, Анчаров как нельзя нагляднее отразил в своих стихах и прозе путь, пройденный страной с 20-х по 70-е.
Он всегда был предрасположен к осмыслению недавнего прошлого:
Слушай, двадцатый,
Мне некуда деться,
Ты поешь у меня в крови.
И я принимаю
Твое наследство
По праву моей
Безнадежной любви!
("Баллада о двадцатом веке", 1970-е)
А уже в начале 60-х стало ясно, что великая и страшная эпоха его юности миновала. И тот же его начальник автоколонны - да, в подпитии, да, стремясь излить душу, да, перескакивая с "философии" на критику шофера Эдика, - заканчивал вещими словами:
Укатал резину до корда -
Не шофер ты, а скорпион!..
Кроша, знаешь зачем я гордый?
Позади - большой перегон.
Осталась позади эта ни с чем не сравнимая треть века - между 1914-м и 1953-м. "С кровью, с революцией, с расстрелами"**, с войнами, с голодом и холодом.
Что за мною? Автоколонны,
Бабий крик, паровозный крик...
("МАЗ")
Только за последней строкой - станции, забитые эшелонами с мобилизованными, эшелонами с эвакуированными, эшелонами с ранеными, прожарка одежды в санпропускниках, кипяток, сухари, пшенный концентрат, вши, дистрофия, гангрена...
А в 60-е наступила, наконец, тишина, стабильность.
...А город засыпает постепенно,
И гаснут фонари - за рядом ряд.
Лишь только беспокойные антенны
С далекими мирами говорят.
Да свет луны, дремотою объятый,
Колышет тень березы на стене.
И тихо-тихо в милой стороне,
Где люди спят спокойно, как солдаты,
Добывшие победу на войне.
Это не Анчаров, это замечательный поэт Евгений Глотов, 1975 год. Но точнее свое тогдашнее мироощущение автор этих строк (которому было тогда десять лет) передать не в состоянии.
На смену городским окраинам анчаровского детства пришли новые, с целыми микрорайонами многоэтажек:
Заря упала и растаяла.
Ночные дремлют корпуса.
Многоэтажная окраина
Плывет по лунным небесам...
Это уже Анчаров отразил мои ощущения тех лет - в песне из сериала "В одном микрорайоне" (1975) ...
Время вроде бы успокоилось - и появилась возможность (и необходимость) осмыслить те страшные десятилетия, что остались у страны позади.
Михаил Анчаров сделал это в 1971 году - в "Песне о России".
"Каждый год - словно храм, уцелевший в огне..."
Слушать эту песню надо в тогдашнем ее исполнении - когда ее спел один из самых вдумчивых и искренних русских актеров Валентин Никулин (1932 - 2005):
Ты припомни, Россия,
Как всё это было:
Как полжизни ушло
У тебя на бои.
Как под песни твои
Прошагало полмира,
Пролетело полвека
По рельсам твоим.
И дальше - опять анчаровский сплав. Образности и точности языка и сдержанной (и потому впечатляющей) героики.
Вот в этих строчках архивирована жизнь страны в Великую Отечественную:
И сто тысяч надежд,
И руин раскаленных,
И сто тысяч салютов,
И стон проводов...
А в этих - вообще все наши 20-е, 30-е и 40-е. Когда сплошь и рядом не жили, а выживали - и радовались даже малейшему просвету в лихолетье...
На твоих рубежах
Полыхали пожары.
Каждый год - словно храм,
Уцелевший в огне.
Каждый год - как межа
Между новым и старым.
Каждый год - как ребенок,
Спешащий ко мне.
А теперь лихое позади. Можно спокойно вздохнуть:
На краю городском,
Где дома-новостройки,
На холодном ветру
Распахну пальтецо,
Чтоб летящие к звездам
Московские тройки
Мне морозную пыль
Уронили в лицо.
Ну а последняя строфа - это credo русского поэта, прозаика и мыслителя Михаила Анчарова:
Я люблю и смеюсь
Ни о чем не жалею.
Я сражался и жил,
Как умел - по мечте.
Ты прости, если лучше
Сказать не умею.
Припадаю, Россия,
К твоей красоте!
Белоруссия. Лето 1944 года. Через спалённое село шла батарея наших зенитчиков. Люди или давно погибли, или ушли. И лишь рыжий котёнок щурился на солнце на останках сгоревшего сруба. 
Слово 'барокко' пришло из португальского языка и означает жемчужина неправильной формы, с итальянского языка это слово переводиться как странный, причудливый. Какими бы не были корни этого слова, именно эпоха барокко считается началом распространения западно-европейской цивилизации.
