ДРУГОЙ АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ

15 января исполнилось 220 лет со дня рождения А.С. Грибоедова – самого непонятого и загадочного персонажа Золотого века русской литературы.

Михаил Визель — о другом Александре Сергеевиче

Особняк Римских-Корсаковых, в течение полутораста лет известный как «Дом Фамусова», потому что именно этот двухэтажный дом и его обитатели выступили прототипами «Горя от ума», стоял в Москве в углу Страстной площади — ныне Пушкинской. И эта подробность московской географии довольно символична. Потому что мы невольно воспринимаем Грибоедова – полного тезку, старшего товарища и приятеля Пушкина, не уступавшего ему рано проявившейся фантастической одаренностью и, увы, разделившего его раннюю насильственную смерть, как своего рода «дублера» Пушкина. «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни, но и «Горе от ума» — энциклопедия жизни московской. Молодой Пушкин были известен не только летучими стихами, но и проказами с оттенком вольнодумства; но и 22-летний водевилист Грибоедов задолго до «Горя от ума» прославился в узких кругах как участник кровавой «четверной дуэли» из-за балерины Истоминой (воспетой позднее Пушкиным, кстати), стоившей ему изуродованной левой кисти (трагедия для одаренного пианиста и композитора).

Авдотья Истомина

Пушкин к зрелости «помирился с царем» — и Грибоедов дослужился до статского советника, став государственным человеком, ключевой фигурой российской внешней политики в Закавказье. Словом, Пушкин очень хорошо понимает, о чем говорит, когда с вынужденной туманностью намекает в «Путешествии в Арзрум», что «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда с своею молодостию и круто поворотить свою жизнь».

Сарьян М. С.

Этот знаменитый фрагмент, описывающий встречу Пушкина с телом Грибоедова, которое везут из Тегерана на арбе, запряженной двумя волами, хочется цитировать целиком, но всё-таки ограничимся частью: «Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости — эту глупую, несносную улыбку, — когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном…
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»
Последние слова вошли в поговорку; но мало кто задумывается, что относятся они не только к мемуарам и биографиям, но и к самым известным, хрестоматийным произведениям – да хоть к тому же «Горю от ума». Поколения школьников рассуждают о конфликте Чацкого с косным окружением, но мало кто рисковал задумываться: да точно ли умен Чацкий? У Пушкина были на этот счет большие сомнения: «Все, что говорит он, – очень умно, – писал он А.А. Бестужеву после того, как декабрист Пущин привез ему рукописную копию («список») комедии. – Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подобными».
Сто пятьдесят лет спустя Вайль и Генис в «Родной речи» предложили свой ответ: Чацкий умен, но не по-русски, где все серьезно, а по-европейски, с большой долей легкости и шутовства. «В основе представления о борце, выступающем против общества — вера в серьезность. Все, что весело — признается легкомысленным и поверхностным. Все, что серьезно – обязано быть мрачным и скучным. Так ведется в России от Ломоносова до наших дней. Европа уже столетиями хохотала над своими Дон-Кихотами, Пантагрюэлями, Симплициссимусами, Гулливерами, а в России литераторов ценили не столько за юмор и веселье, сколько вопреки им. Даже Пушкина».
Увы – прошло почти двести лет, и мы на трагическом примере французского карикатурного журнала видим, с каким трудом приживаются идеи европейской легкости ума.
А Софья? Слова Пушкина о ней из того же письма Бестужеву лучше не цитировать. Но и без него поколения школьников-подростков остро, в силу возраста, интересовались вопросом – до какой же степени доходила интимность ее ночных посиделок с Молчалиным? И здесь обладатель острого и ясного ума, Александр Сергеевич Грибоедов, не дает однозначного ответа, оставляя его на усмотрение каждой эпохи.
Но едва ли не самая большая загадка Грибоедова связана не с его литературной, а с внешнеполитической деятельностью. Часто забывают, что, отправляясь посланником в Персию, Грибоедов подал наместнику Закавказья графу Паскевичу «Записку об учреждении Российской закавказской компании» — которая должна была стать для России тем же, чем была двумя веками раньше Ост-Индийская компания для Великобритании: мощнейшим инструментом влияния в регионе. Этим обширным и продуманным планам не суждено было реализоваться. Что невольно заставляет задуматься: так ли уж случайно и стихийно вспыхнул народный мятеж в Тегеране, совершенно не нужный шаху, которому пришлось отдариваться потом ценнейшим алмазом своей коллекции?
Все эти вопросы едва ли когда-нибудь получат однозначный ответ. Но задаваться будут регулярно. И не только потому, что Грибоедов – по-прежнему один из самых востребованных русских драматургов, но и потому, что иранская нефть – по-прежнему один из козырей глобальной внешней политики. А отношения России и Грузии, для упрочения которых Грибоедов, женившийся на грузинке, сделал очень много – по-прежнему один из важнейших факторов политики внутренней.
«Другой Александр Сергеевич» так же прочно с нами, как и тот, чья фамилия всплывает обычно в памяти при произнесении этих имени-отчества. Да и «Дом Грибоедова» в Москве тоже никуда не делся – ведь именно так с легкой руки писателя следующего века, Булгакова, часто зовут особняк Герцена по соседству, на Тверском бульваре, воспетый под этим названием в «Мастере и Маргарите».