Один из суровых зимних дней, что случались в феврале 2018 года. Я не слышу треск мороза за окном, но в кастрюльке с кипящей водой на плите лопаются и взрываются ягоды клюквы. С отключенной головой я готовлю питье моему внуку. Пространство кухни заполняет аромат нашей северной ягоды, а во мне вдруг соединяются холод в душе с холодом за окном, и ужасно хочется опрокинуть рюмку ликера Arktica, или, на худой конец, водки Finlandia.
Я не люблю алкоголь, тем более финский, но понимаю, отчего в мою голову пришло это несуразное желание: открылось окно в памяти — мой первый год в Москве, когда после Олимпиады продавалась много финского ликера, и той самой финской водки, а еще при желании можно было купить шведскую водку Absolute.
В этот момент что-то замерло в разуме, и мысль далее понеслась совсем по другому кругу.
Огромное огорчение я испытала от того, что в бытность общения с одним человеком, — на отрезке времени почти в 10 лет, — он кратко, эскизно, рассказал мне о своем пребывании в Лондоне во время летней Олимпиады, далее он был на зимней в родном Сочи, и снова у него случился этот самый олимпийский форум — уже в Рио, то есть в 16-м году.
Но почему, почему, почему мы ни разу не поговорили с ним о Москве?!
Ведь он точно был на Играх 1980 года. Значит, что-то видел, где-то был, могла сложиться общая благоговейная картинка воспоминаний о том замечательном времени!



И тут я понимаю, что не смогла бы в эту картинку добавить ничего личного. Я совершенно не помню, где была в этот период в 1980 году. Но так как смутно, но все же помню открытие олимпиады и закрытие, то точно сидела у телевизора, и наверняка это было в родительском доме, то есть в моем родном городке. Ручаюсь: в июле я еще не знала, что покину его, можно сказать, навсегда, потому что в сентябре у меня начался уже московский период, растянувшийся на два с половиной года.



Перепрыгну через три с большим хвостиком десятилетия, окунусь в сегодняшний день, и с удовлетворением скажу себе следующее: у меня есть личный, собственный, уникальный, почти детективный сюжет, связанный с московской олимпиадой!



В начале 90-х годов в Москве довелось встретиться с одним из знакомых мне преподавателей Художественно-промышленного училища имени Строганова. Мы говорили о выпускниках и студентах — определяя тех, кто уже получил известность и довольно уверенно звучал в культурном мире. Мною вел отнюдь не познавательный интерес, приближавший меня к духовным сферам. Скорей во мне говорили амбиции: вдруг я кого-то знала, видела — из тех, кто успел стать столпом живописи, графики, дизайна, прикладного искусства.



Мой собеседник назвал много имен, в коих я скорей запуталась, чем испытала гордость от того, что стояла рядом.
Под конец разговора произнес:
— Да, был еще один студент, придумавший олимпийскую символику. Не Мишу, а символ, с Кремлем и беговыми дорожками, внизу олимпийские кольца. Кстати, жил в студенческом общежитии, в одно с вами время. Ты могла его видеть.



— Как его звали? — спросила, ошарашенная такой для меня невероятной новостью. Этот символ по известности и распространенности, да еще так ярко отразивший время, затмит пять картинных галерей. И то в эти галереи за 100 лет попадет меньше людей, чем видевших или державших в руках что-то с той самой олимпийской символикой.
— Кажется, Владимир Арсентьев.
— Я его знала. Он в общежитии у вахты частенько валялся пьяный...



Описывать свою реакцию не стану. У меня было не столько ошеломление от преподнесенного мне факта вкупе с тем, что это был как бы мой знакомый, а странное ощущение от каких-то неподдающихся расшифровке разумом неувязок. Мне казалось, что студент, имевший такой успех, не мог раствориться в среде проживающих в общежитии или коллективе учившихся в Строгановке в то время. Ведь это бомба. Резонанс от прошедшей московской Олимпиады еще сохранял свою силу. Арсентьева должно было носить на руках, публично славить, сочинять ему оды, показывать по ТВ, фотографироваться рядом с ним семьями, причем обязательно с детьми.
К моему сожалению, больше ничего существенного добавить к этой для меня «сенсации» гость не смог, да и я особо не расспрашивала.



* * *
Что ж, пора приблизить Владимира Арсентьева ко мне, или же мне начать двигаться к нему, чтобы эти два человека стояли вместе в одном кадре истории. Увы, не получится. Насколько мне помнится, мы никогда не стояли рядом, вместе, нас всегда разделяла стена, но как разделяла, поведаю ниже.



Прежде мне хочется все-таки обозначить здесь время и место действия. Осень в Москве в 1980 году навсегда останется в памяти солнечной. Она выглядела как край, в котором никогда не бывает дождей. Синоптики мне наверное возразят, что шли дожди, и часто... Но ощущение себя в ту пору было превосходнейшим, настроение — наилучшим, трудно представить, что его могли погасить какие-то выпадающие с неба «осадки». Даже в архитектурный конструктивистский ужас по адресу 1-й Балтийский переулок, корпус 6/21 я входила каждый раз с радостью, неся в себе настроение от прогулок или поездок по Москве. Меня не смущало, что данный студенческий городок на Соколе из нескольких унылых однотипных зданий не был ее достопримечательностью, скорей наоборот.



Мое вселение в корпус МВХПУ к студенту 4-го курса, на правах его законной супруги — из разряда чудес. Никаких иногородних жен к мужьям не селили, хотя впоследствии сама убеждалась, что приезжали они сюда и обитали здесь месяцами. Видимо, накануне Олимпиады все неблагонадежные, подозрительные, закононепослушные действительно были высланы за 101-й километр и оттуда еще не вернулись, а к будущим новым репрессированным еще не сформировался административный заказ. Поэтому за 2 с половиной года никто не проявил интерес к женщине из Белгородской области, проживавшей среди богемного студенчества в том самом корпусе на птичьих правах, не имевшей никакой, даже временной регистрации.
Аллилуя миграционной службе, но в первую очередь, конечно же, коменданту корпуса. Женщина яркой подмосковной внешности, возрастом чуть старше средних лет, ответила согласием моему мужу на его пожелание иметь рядом свою провинциальную на тот момент половину.
Основания для этого вроде бы были: супруг возглавлял в общежитии студенческий оперотряд, то есть службу безопасности на непрофессиональной основе. Его деятельность сводилась к тому, чтобы забирать на вахте документы припозднившихся гостей, а затем, ночью или под утро, возвращать их с соответствующим «внушением».
Помнится, этот титул был раньше у проживавшего с моим мужем земляком из Рыбинска. Тот уже выпускался, готовился стать специалистом по фарфору, и впоследствии им стал, получив должность главного художника бывшей императорской мануфактуры Кузнецова-Гарднера в поселке Песочное под Рыбинском, налаживал выпуск фаянсовых пиал и чайных сервизов для советского Узбекистана. Хрупкость кузнецовского фарфора улетучивается из всех ассоциаций с этим героем, потому как возвращение документов гостям всегда сопровождалось в их сторону психологическим насилием.
Комендант надеялась, мой муж пойдет по той же стезе, сохраняя требуемую твердость характера и непреклонную волю, что и его земляк, отведя ему лично без подселений комнату на первом этаже. Эта добрая женщина не знала, во что могут превратить два года службы в армии будущего поступленца в художественный вуз, если вместо строевой и боевой подготовки тому была отпущена лафа изготовления боевой наглядной агитации.
Забегая вперед, скажу: во время теплых ночных моментов семейной жизни в нашу комнату то и дело стучали посторонние люди, требуя паспорт или оставленный в залог студенческий билет. Почти всегда выходящий к ним в одеянии африканского туземца или неандертальца супруг являл собой образец лояльности и дружелюбия к гостям.
Не хочется тут говорить, что грянул гром. Никакой грозы не случилось. Просто в нашей общей студенческой и трудовой семейной жизни, достаточно устойчивой и беззаботной, кое-что поменялось. Трудовой эту жизнь назвала не случайно: муж был официально устроен библиотекарем в читальный зал на четвертом этаже, работа только вечером, с 18 до 22-х часов, однако эту должность исполняла я, наслаждаясь тишиной, покоем, журналами по интерьеру и искусству, да чтением литературной периодики, которую сама для себя выбирала в основной библиотеке Строгановского училища. Приезжала, собирала новую партию — якобы все ранее взятое студентами уже прочитано. Груз книг и журналов мне с готовностью доставлял служебный пикап.
Тишина же стояла в этом читальном зале потому, что по прямому назначению им почти никто не пользовался. Сюда забредали проживающие от скуки, чтобы поговорить, пообщаться со мной. Иногда здесь проводились разного рода культурные мероприятия. Большая площадь, сплошное ковровое покрытие выручали приезжавшие к нам группы рыбинских знакомых. Все они были любителями отдыха на природе, как и мой муж, постельные принадлежности им не требовались.
Что же нарушило эту идиллию моего эйфоричного на тот момент пребывания в столичной студенческой общаге?
Однажды комендант попросила нас выручить, когда не смогла остаться на ночь, — у той кроме главной должности еще была для материальной стабильности ставка вахтера. Эта должность не считалась позорной, на ней часто подрабатывали студенты. Вся работа — принять ключи утром, развесив их согласно номерам комнат на стенде, вечером выдать по возвращению из Строгановки. Остальное время суточной смены — сидеть, скучать. Муж согласился.
Но дальше последовали новые просьбы — нам, как успешно прошедшим испытательный срок. За мной остались не только вечерние часы в читальном зале, но и восседание на троне вахтера утром-днем, так как моей половине все-таки нужно было посещать занятия в основном здании на Волоколамском шоссе, получать в конце-концов столь престижный для того времени диплом. Иначе зачем мы здесь...
Ресепшен же в этом здании не выглядел стойкой или столом на входе. Это была первая в жилом ряду полноценная по метражу комната со столом, удобным диванчиком, — с той разницей, что в отличие от обычных комнат, здесь во внешней боковой стене было вырублено огромное окно или же оно не было заложено кирпичом при строительстве.
Через это окно в мир и происходило общение с посетителями, которые громыхнув входной дверью, поднимались далее вверх по ступенькам до площадки первого уровня, или же спустившись с верхних этажей устремлялись на выход, так же громыхая впоследствии за собой дверью, что главное — успев пообщаться со мной.
Признаюсь, я не очень печалилась, когда в моей семье случались по просьбе коменданта даже суточные дежурства. Я могла здесь беспрепятственно пользоваться междугородним телефоном, не опасаясь за приходящие счета. Равно как и читать, есть, пить, мечтать, и конечно же разговаривать с обитателями корпуса, с которыми очень быстро перезнакомилась и даже могла вскоре выдать ключи, не спрашивая пропуск, где была обозначена данная комната.
Не скрою: многим симпатизировала я, и у окошка задерживались ненадолго братья-монголы, а то и алжирцы — муж помогал им в учебе с живописью и рисунком, за что они щедро одаривали его швейцарским шоколадом с кошечками на картинках и бутылками скотча; супругу, то есть меня, — натуральным Диором, все это было из походов в Березку, а то и прямо из Парижа, транзитом через который по обыкновению алжирцы летели со своей родины в Москву.
Были еще и другие «прилипалы» к окошку вахты, можно сказать, на постоянной основе. Один из них — слегка депрессивный молодой человек непонятной, хотя и не скажешь, что противной внешности. Лично мне он напоминал уроженца Харьковской области прибывшего в райцентр соседней Сумской. Или Донецкой. Точно так и одевался: невыразительно, почти игнорируя здешний богемный дресс-код. Но так как с той стороны стены он разговаривал со мной преимущественно в дружелюбных тонах, я была вынуждена поддерживать со своей стороны разговор и такой же тон. В этих беседах через окно в мир не было для меня ровным счетом ничего интересного, я не могу их вспомнить спустя 38 лет, поскольку наверняка их забывала на следующий день.
Все ж однажды решила выяснить, в какой части малороссийской глубинки ранее обитал этот любитель поговорить с вахтером. Все-таки та территория была приближена к моим родным местам. Удивил ответ, что он из Прибалтики, чем пошатнул мою уверенность в том, что там обитают исключительно высокие светловолосые и голубоглазые потомки викингов. Мой знакомый внешне являл им полную противоположность. Очень скоро мы уже называли друг друга по имени, я для него была — Любовь, всегда с почтением, он для меня — Владимир, за глаза — Вовка.
Все бы ничего, но я видела иногда Владимира слегка в подпитии, зачастую он возвращался вечерами в общежитие серьезно подшофе. В такие моменты он избегал пространных бесед со мной, что хорошо, ибо выглядел для меня страшновато, в нем явно просматривалось что-то демоническое. Брал ключи и устремлялся к себе наверх. Зато я, спускаясь пару раз из своего читального зала, закончив в 22 часа работу, видела лежащий на полу у вахты можно сказать «живой труп». Не припомню, что организовывала ему помощь с транспортировкой, хотя, возможно, так оно и было...

* * *
Когда появился интернет, среди прочих близких знакомых и тех, кого знала даже отдаленно, попыталась поискать Арсентьева. Я поняла, что у меня с ним все-таки был какой-то контакт, некое ментальное взаимодействие, да и просто была у меня благодарность ему, что привечал меня, не обходил вниманием — если брал вечером ключи, никогда не убегал тотчас наверх, как другие уставшие и голодные после занятий обитатели корпуса. Владимиру обязательно было нужно поговорить со мной. Да и сама я, не скрою, иногда даже расстраивалась, если приходила на вахту, а ключ от его комнаты уже взяли, — понимая, что не будет у меня в тот вечер моего почти постоянного здесь слегка странного собеседника...



Я стала искать что-либо про олимпиаду и ее символ в интернете, чтобы понять, почему же он не сообщил мне о себе такую интересную подробность, да и среди других проживающих, как выяснилось, мало кто знал, что Владимир Арсентьев придумал тот самый олимпийский логотип с Кремлем и заплетающимися беговыми дорожками. Я нашла статью которая меня буквально ввергла в шок... — За кулисами праздника спорта...



А вот и мой герой. Он выглядит здесь таким счастливым. Спустя три года его уже уничтожило как личность государство, заставив молчать о том, о чем наверное так хотелось ему рассказать, чему не представилось ему ни радоваться, ни гордиться... Наверное, ему удобно было молчать в обнимку с бутылочкой, или с такими, как я, которые ни о чем не спрашивали. И — никаких следов о нем нынешнем, среди нас живущем, с чем, увы, придется согласиться. Только бы он действительно сейчас жил, а не придумывал в ином мире логотип к небесным олимпийским играм. Аминь.