Анна АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...А чтобы она не запела о прежнем, он белую птицу мою убил


Был он ревнивым, тревожным и нежным...

Был он ревнивым, тревожным и нежным,
Как божье солнце, меня любил,
А чтобы она не запела о прежнем,
Он белую птицу мою убил.

Промолвил, войдя на закате в светлицу:
«Люби меня, смейся, пиши стихи!»
И я закопала веселую птицу
За круглым колодцем у старой ольхи.

Ему обещала, что плакать не буду,
Но каменным сделалось сердце мое,
И кажется мне, что всегда и повсюду
Услышу я сладостный голос ее.

Анна АХМАТОВА, "Белая стая"

Хочется не только в безумном волнении прикосновения к вечности постоянно читать и перечитывать Ахматову, но и говорить, говорить о ней, рассказывать вам о русской Сафо. Не случайно после «Четок», Цветаева назвала Ахматову «Анной Всея Руси», ей же принадлежат и еще две поэтические характеристики: «Муза плача», «Царскосельская Муза». И что самое удивительное, Марина с присущей её прозорливостью гения угадала, что судьба выписала им, таким разным, одну подорожную:

И одна в пустоте острожной
Подорожная нам дана.

«Четки» самая знаменитая книга Анны Ахматовой, именно она принесла ей славу, не просто известность в узком кругу любителей изящной словесности символистов, а настоящую славу. Между тем сама Ахматова из ранних своих книг куда больше «Четок» любила «Белую стаю» и «Подорожник»... И пусть тот, которому посвящены «Белая стая» и «Подорожник» – Борис Анреп, как выяснилось через много-много лет, оказался не достойным этой великой земной любви и поэма судьбы Анны Всея Руси осталась без главного Героя, что с того? Миновали войны и цари, а стихи о безнадежной любви самой прелестной женщины «серебряного Петербурга» к «лихому ярославцу», променявшему родные звонкие перелески на бархатную зелень чопорных английских газонов, не прошли, не утратили своей первозданной свежести... В 1945 году, накануне очередной катастрофы, когда в августе следующего 1946 года Анну Ахматову известным постановлением ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» в очередной раз приговорили к «гражданской смерти», она, прочитав в рукописи, так же как ходили большинство её гениальных творений, роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», написала такие провидческие стихи:
Вкусили смерть свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима – все прошли
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утес, —
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом священных роз.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное Слово.

И её, Анны Всея Руси, царственное Слово вот уже пол века не оставляет равнодушным истинно русскую душу, соприкоснувшуюся с этим чудом.

АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...Мы с тобою, друг мой, не разделим


Мы с тобою, друг мой, не разделим
То, что разделить велел нам Бог,
Мы тобою скатерть не расстелем,
Не поставим на нее пирог.
Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? - дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне.
Мне с тобою, как горе с горою...
Мне с тобой на свете встречи нет.
Но весенней, лунною порою
Через звезды мне пришли привет.
Только б ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.

Анна АХМАТОВА

Снова и снова возвращаюсь я к Ахматовой, этому скорбному роднику светлой печали. У меня, слава Богу, не было в жизни таких потерь как у неё, хоть со многим и многими в жизни мне тоже приходилось тяжко расставаться по обстоятельствам. Но вот возьмёшь Анну всея Руси, прочтёшь несколько волшебных строк её и невольно погружаешься в хрустальные ключи своей памяти. Бредёшь, как на ощупь, среди её строк по своим воспоминаниям, и вдруг слово, о! строка! тронут сердце твоё и отзовутся в нём пронзительной ноткой светлой печали. Такие встречи с ней становятся всё чаще, а она, великая плакальщица по всему святому в душе человеческой, скраденному судьбой или временем, делается всё ближе и понятнее...и душа твоя ждёт уж новой встречи с нею, ещё не оставившей тебя совсем, ещё дарящей тебе свежесть восприятия прошлого, будто вместе посетили вы его. В такие минуты приходит к тебе молитвенное очищение и такое глубокое понимание жизни, что делается знобко от внезапно нахлынувших откровений. Такое чудо испытывал я, пожалуй, только в Гиперборее и в церкви на исповеди, да ещё в наших детских беседах с мамой. До чего же небесно хороша эта земная неземная русская Сафо...

АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...Где-то кошки жалобно мяукают


Где-то кошки жалобно мяукают,
Звук шагов я издали ловлю...
Хорошо твои слова баюкают:
Третий месяц я от них не сплю.

Ты опять, опять со мной, бессонница!
Неподвижный лик твой узнаю.
Что, красавица, что, беззаконница,
Разве плохо я тебе пою?

Окна тканью белою завершены,
Полумрак струится голубой...
Или дальней вестью мы утешены?
Отчего мне так легко с тобой?

Анна АХМАТОВА

Всегда относился к бессоннице спокойно и доброжелательно, немало мыслей и иррациональных ощущений бытия подарила мне она. Потому пройти мимо этой эллегии бессоннице не мог я никак. Как бережно подаются Ахматовой самые тонкие, эфемерные ощущения любви в самых неожиданных её эманациях. И невольно погружаешься сам в это полусознательное мировосприятие, когда ночные эльфы фантазий посещают тебя на изломе бытия, делая все предметы вокруг полными неразгаданной тайны. Только приблизишься к разгадке или обретёшь нечто очень желанное, или, напротив, спасение от нежеланного...и сон сладкой или утешающей пеленой накрывает тебя, тихо, как светильники, гася твои трепетные связи с миром страдания и любви. А потом, в полузабытьи пробуждения, ловишь ты счастливые миги того, обретённого и утраченного в бессоннице блистающего мира иллюзий, дарящего тебе покой... и вдохновение. Но описать это волшебство в несколько строк?! Велика-а-а-а...

ГЕОРГИЙ ИВАНОВ


Владимир Васильевич Вейдле о Георгии Иванове


Из крупных поэтов первой эмиграции был он, пожалуй, самым эмигрантским. «Ничего не забыл, ничему не научился» – этот захватанный невымытыми пальцами ярлык едва ли не на него мог быть наклеен всего легче. Но вместе с тем нет и второго эмигрантского поэта, чья поэзия претерпела бы на пути к заключительному расцвету такой резкий и глубокий перелом. А нынче вот я объемистый том увидел свет, где фотомеханически воспроизведены все его прижизненные и посмертные сборники и в придачу к ним собраны все или почти де прочие его стихи. Все тексты эти тщательно проверены В. М. Сечкаревым и его ученицей по Гарвардскому университету Маргаритой Далтон, так что — раскройте дату, читайте, составьте себе мнение об этом поэте. Или окончательное мнение, если предварительное есть уже у вас.
Обращаю это приглашение и к себе; но не так-то мне легко ему последовать. Гляжу на аккуратную книгу эту в белой с двумя двухцветными полосками обложке, и грустно мне становится. Автор ее был всего на год старше меня, но вот уже восемнадцать лет, как его нет на свете. Смолоду я был с ним знаком; но дело не в этом знакомстве, так и не приведшем к сближению, да и не безоблачном, — хоть и рассеялось это облако под конец. Дело попросту в календаре, в жизни и смерти, в промелькнувшем времени. Были мы современниками, ровесниками, встречались на брегах Невы, а теперь предстоит мне разыгрывать роль бесстрастного потомка, критика скончавшихся до его рождения поэтов, чуть ли не «литературоведа», хотя от самого этого слова у меня горько становится во рту и пропадает аппетит.
Что поделать? Приступаю… Но, как назло, в издании этом еще и все обложки сборников воспроизведены, да и портретный рисунок Анненкова 21-го года. Рисунок этот сходство схватил превосходно, но в карикатуру это сходство вогнал даже и до чрезмерности. Именно так искривлял приоткрытые губы поэт, сжимая в зубах папиросный мундштук, именно так блестели его черные, гладко припомаженные волосы, Так он и глядел порой — этак умудренно-горьким опытом. Но мешки под глазами слишком его старят в двадцать семь лет; вперед рисовальщик заглянул. А я ведь его помню (пораньше, во время войны) другим: очень изящным, несмотря на легкую хлыщеватость. Помню и его прелестную жену, русскую француженку, которую он покинул ради той, по-иному прелестной, кто стала второй его женой (и единственной для рассеянной немножко, но дело свое знающей Истории). При первых наших встречах презрительной этой горечи и кривой усмешки, Анненковым замеченных, я не замечал. Рисунок похож на то в Георгии Иванове, что не нравилось мне, что меня раздражало, — и что исчезло под конец, когда болезнь так страшно, так до неузнаваемости его изменила и так изменила — в сторону правды и простоты — его стихи.
Перелистываю книгу. Все эти сборники, кроме первого, у меня есть или некогда были. Был и всеми забытый третий, «военный» — «Памятник славы» — которого, я в том уверен, автор не стал бы переиздавать. Не потому, что стихи эти были плохо сделаны, и даже не потому, что со слишком уж большой готовностью отвечали слишком очевидному «социальному заказу», а потому, что слишком больно было бы автору как бы подтвердить лишний раз такую, например, строфу:

О твердость и мудрость прекрасная
Родимой страны!
Какая уверенность ясная
В исходе войны!
Читать далее...